Вода перестала течь, и она слушала, как Энн отправилась в ванную и почистила зубы.
– Ну как, – спросила она, входя в комнату, – как он тебе?
– Тед?
– Нет, Санта-Клаус. Конечно, Тед.
Сэнди немного помолчала.
– Нормально.
– Спасибо.
– Ну, а ты чего от меня ожидала?
– Вы, похоже, поладили, – неуверенно продолжала Энн, с инстинктивным подозрением воспринимая язык, на который Тед и Сэнди, видимо, перешли самым естественным образом, подтрунивание и подначивание, которые ей, искренней и неловкой, были недоступны.
– У тебя с ним правда серьезно? – спросила Сэнди.
– Да.
Сэнди, опершись на локоть, пристально смотрела на сестру.
– А у него с тобой?
Энн улыбнулась.
– Да, – ответила она, и Сэнди разглядела в этой улыбке застенчивую гордость девушки, которую недавно полюбили.
– Он не такой, какого я ожидала увидеть, – заметила она.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Просто я думала, что тебе был бы нужен кто-то более, ну, не знаю, вдумчивый, что ли. Не такой хвастливый. Он, похоже, не совсем в твоем вкусе, вот и все.
– У меня нет никакого вкуса, Сэнди. Это по твоей части, – она вздохнула. – Извини. Просто мне действительно хочется, чтобы он понравился тебе.
– Он мне нравится. Правда.
Энн улыбнулась и вдруг подошла и поцеловала Сэнди перед сном – у них этого не было заведено.
– Я знала, что он тебе понравится, – радостно сказала она и легла в постель.
Сэнди слушала, как дыхание Энн успокаивается, приобретает ровный ритм, такой знакомый, что, казалось, он вечно пульсирует и у нее в крови. Она прикусила губу, отвернулась. Почему Энн?
В ее снах о мужчинах никогда не было собственно секса, свершения, удовлетворения, но было желание, неодолимая боль обоюдного вожделения, пока не утоленного, пронизывающее влечение, когда ты и я («ты» – переменное) все ближе и ближе.
Но она всегда просыпалась прежде, чем они встретятся, и ей оставалось лишь потаенное томление страсти.
Через три недели Энн позвонила Сэнди в колледж. Было около полуночи, и этот звонок напугал ее.
– Я тебя разбудила? – спросила Энн.
– Нет. Все в порядке – Джонатан, Эстелла?
– Все прекрасно. – Долгое молчание. – Я позвонила, чтобы сказать тебе, что вышла замуж.
– Ты – что?
– Мы поженились.
– Зачем?
– Что значит «зачем»?
– Зачем ты вышла замуж, Энн? Ты такая молодая. Откуда, черт побери, ты знаешь, что тебе нужно именно это? Почему ты не оставила себе шанса?
– Шанса на что?
– Узнать жизнь.
– Мне нужно именно это. Я люблю его, – просто сказала она. – Разве ты не можешь просто порадоваться за меня?
– Я рада за тебя.
– Ладно.
– Да нет, Энн, я действительно рада. Но ты уверена?
Энн засмеялась и не ответила.
– Я скоро позвоню тебе. Тебе надо идти. Наверное, у тебя завтра занятия.
Она повесила трубку, прежде чем Сэнди успела поздравить ее.
…Сэнди больше не старалась посещать лекции, особенно утренние. Даже собравшись пойти на занятия, она чаще всего просыпалась с тяжелой головой. Ее ничто не интересовало, во всяком случае, ничто на лекциях по древнему искусству или психологии, или по творчеству Готорна и Джеймса даже не увлекало ее. Она часто спала до часу-двух дня, заставляла себя часок позаниматься, а потом отправлялась развлекаться в бар, где первый год пила коктейли с виски, а потом неразбавленную водку. На какое-то время она убедила себя, что влюблена в парня, который жил этажом выше, красивый парень в шесть футов два дюйма ростом, он носил свитер с воротником «хомут» и бутсы, она таскалась за ним по всему кампусу, изучая его распорядок дня и привычки, по кусочкам составляя жизнь. Она грезила о его руках, о его руках на своем теле. Но он начал встречаться с девушкой по имени Сьюзи, которая красила губы розовой помадой и носила свитера с вышитыми маргаритками. Все равно. Были и другие.
Она реже звонила Энн на новую квартиру, словно неизбежное присутствие другого человека не оставляло места для того, чем они были прежде. Энн присылала домашние печенья и пирожные, присовокупляя коротенькие непринужденные записочки, которые казались Сэнди столь же загадочными, как если бы они пришли из другой страны. Она прикалывала их над столом для изучения.
Однажды она позвонила домой и попыталась поговорить с Джонатаном.
– Я все никак не пойму, чем мне хочется заняться, – сказала она. – Откуда другие люди так точно знают это?
– Потому что они или дураки, или гении. А ты, моя дорогая, ни то и ни другое. – Он пробормотал что-то, чего она не поняла, а потом громко добавил: – Чем бы ты ни занималась, не делай заметок. Никогда не делай заметок. Они вынудят тебя полагаться на чьи-то чужие предвзятые суждения. С чего тебе запоминать ошибочные мнения? Обещай мне, что никогда не станешь делать заметки на занятиях.
– Запросто, – сказала Сэнди.
Но на предпоследнем курсе Сэнди открыла для себя журналистику. Вышло это по чистой случайности. Курс, на который она хотела попасть вначале, «Расовые отношения в период реконструкции», был уже набран.
Каждое утро, как только студенты рассаживались по местам, профессор рассказывал им сюжет. «На 91-м шоссе произошла авария. Две машины, «Шевроле» с семьей из четырех человек и микроавтобус «Понтиак» с семнадцатилетним парнем за рулем. «Понтиак» выскочил на встречную полосу и врезался в «Шевроле». Мать семейства, сидевшая рядом с шофером, погибла сразу. Сын-подросток находится в реанимации. Шел дождь». У вас есть пять минут. Сочините развернутый анонс.
И вот тогда-то Сэнди и обнаружила способ, как тратить время, как забываться самой, подавлять свое ненужное, лишнее, надоедливое «я» дольше, чем на единственное мимолетное мгновение, которое ей лишь иногда давалось с парнями. Переносить факты на бумагу, факты, которые можно было хранить, оценивать и взвешивать. Факты, которые, если их собрать, рассмотреть под определенным углом, изучить, могли бы дать объяснения или, по крайней мере, дать ключи к разгадке. Законы причины и следствия увлекали ее, соблазняли ее обещанием того, что стоит только копнуть достаточно глубоко, задать правильные вопросы, как всегда можно будет отыскать причину. Значит, вот в чем, прежде всего, состояло заблуждение – эту случайность, хаотичность можно было бы победить, перехитрить. Все дело было лишь в настойчивости. Она начала представлять себя охотником, проницательным, лишенным сентиментальности, быстрым.
Она забросила все остальные курсы и с головой ушла в журналистику. Она начала писать для студенческой газеты. О недовольстве на факультете, из-за которого профессору Чейзену не была предложена штатная должность. О спортсменах, которым ставили неоправданные зачеты только затем, чтобы они могли выступать за колледж. О еженедельных собраниях в Женском центре.
Когда она впервые увидела свою фамилию, напечатанную маленькими ровными черными буквами, помещенную посередине полосы, она ощутила, как где-то в глубине ее души, там, где прежде была лишь пустота, появилась некая надежда.
Она купила портативный магнитофон с микрофоном и обнаружила, что, когда он включен, может спрашивать о чем угодно ровным и спокойным голосом. Она интуитивно понимала, как не нарушать неловкое молчание, пока не последует ответ. Она была очень хорошим слушателем, терпеливым и пытливым.
Она часами сидела одна у себя в комнате с разложенными заметками, записями и вырезками, излагая на бумаге беспорядочные факты из чужих жизней, перекладывая, подгоняя их, пока не возникала схема, образ. Здесь? Или здесь?
Она не обращала внимания на парней, которые ей звонили, и даже на тех, кто не звонил, – что всегда более загадочно.
Ей начали сниться газетные заметки.
Утром в день последнего выпускного экзамена Сэнди уложила свои вещи, выдержала трехчасовой экзамен и в тот же день села на автобус-экспресс до Хардисона. Сама выпускная церемония ее совершенно не интересовала, эти нудные многословные речи о безграничном будущем и объятия подвыпивших людей, которых она предпочла бы забыть. И вообще, никто все равно бы не приехал. Энн написала. Энн однажды в письме несмело поинтересовалась этим событием, а Джонатан и Эстелла даже спросить не подумали. Это не имело значения. Она хотела лишь уехать, начать жизнь.
Весь июль, когда жара сгустилась в закрытом, лишенном кондиционеров доме, скапливаясь среди коробок и узлов, Сэнди в отупении провалялась в спальне, педантично придерживаясь своей половины комнаты, хотя Энн, разумеется, переехала и никогда бы не вернулась. Кожа под коленками покрывалась потом, когда она лежала, свернувшись калачиком, на незастеленной кровати, ее биография – на полу, вне досягаемости, стопка устаревших неместных газет, раскинутая полукругом, фамилии и адреса их главных редакторов обведены красным. За первую неделю пребывания дома в первоначальном приливе энергии – Я НЕ СОБИРАЮСЬ ОСТАВАТЬСЯ ЗДЕСЬ – она разослала свои материалы в четыре газеты за пределами города и из каждой получила вежливый отказ. Разумеется, существовали и другие, она знала об этом. Она повернулась лицом к стене. Эстелла в гостиной смотрела мыльную оперу. Иногда ближе к вечеру Сэнди приходила и садилась рядом, направляла в их сторону маленький круглый вентилятор, и Эстелла рассказывала ей, кто умирал от какой ужасной болезни, чей муж изменял.
Услышав звуки музыкальной темы, означавшей неожиданный поворот в последнем дневном сериале, Сэнди лениво сползла с постели, добрела до гостиной и уселась в кресло возле Эстеллы.
– Эй, крошка! – сказала Эстелла. – Я и не знала, что ты дома.
– Где мне еще быть, разве что пить мятный джулеп в местном клубе?
Эстелла пожала плечами.
– Твой отец пошел к Томми Бладворту. Раньше родители на время летних каникул старались отменять занятия, но сейчас они, похоже, еще и дополнительных хотят. Теперь все берут какие-нибудь уроки. Знаешь, в этом году в школьном бассейне учат плавать грудных детей. Представляешь, швырять детей в воду, словно ведьм на испытании, – выплывет или утонет? – Она вздохнула. – Твоя сестра на днях принесла замечательный кекс. Достань нам по кусочку.
Сэнди пошла на кухню и начала резать липкий шоколадный кекс, в середине просевший от влажности. В это время зазвонил телефон.
– Подойди, – крикнула Эстелла. – Это, наверное, Мег Холлистер с новостями о своем деле в суде, а мне сейчас не хочется с ней разговаривать. Она как заведется, так не остановишь. Скажи ей, что меня нет дома.
Сэнди так и застыла с ножом в испачканной шоколадом руке.
Она перевела дух, вышла из кухни и посмотрела на Эстеллу, невозмутимо листавшую старый журнал.
– Эстелла, Мег Холлистер – персонаж одного из сериалов. Ее не существует. Она не может тебе звонить.
Эстелла подняла глаза, в них лишь на долю секунды мелькнула растерянность. Она отвернулась, не произнеся ни слова. Телефон перестал звонить.
Сэнди принесла кекс, они молча поели.
После этого Сэнди принялась внимательно следить за Эстеллой, с надеждой и страхом ожидая нового проявления надлома, отличного от тех легких отклонений, к которым они привыкли, такого резкого и явного отрыва от действительности. Еще час, еще день и еще – и ничего. Она уже начала думать, что ошиблась, начала вообще сомневаться во всем, что помнила или, как ей казалось, знала.
Но через неделю Эстелла рано утром постучалась в комнату Сэнди.
– Почему ты не вышла вчера ночью? – возбужденно спросила она. – Ты разве не слышала меня?
– Тебя?
– Я стучала к тебе в окно. Была такая прекрасная ночь, я гуляла во дворе. Мне хотелось, чтобы ты вышла и рассказала мне о звездах, о созвездиях. Я никогда не могла запомнить, где какое, а ты такая сообразительная.
– Я ничего не слышала вчера вечером, кроме грозы. Выгляни в окно, всю ночь шел дождь.
Эстелла отвернулась.
– Может, это было не вчера, а другой ночью.
Сэнди почти все утро провалялась в постели. Встала около часа дня, сделала себе сандвич и вернулась с ним в комнату.
Половину сандвича она съела спокойно, потом вдруг отложила его, встала и принялась рыться в своих нераспакованных вещах, отыскала магнитофон и микрофон. Она убедилась, что батарейки еще не сели, и вставила чистую кассету. В тот же день в четыре часа она спрятала его в карман просторного кардигана и отправилась записывать Эстеллу.
На следующий день она поднялась рано, приняла душ, первый раз за долгое время поменяла одежду и пошла в магазин, дождавшись на улице, пока он открылся. Она купила две упаковки кассет по десять штук в каждой, запасные батарейки, бумагу для расшифровки записей и набор новых ручек.
Сэнди сидела у Энн на кухне. Утреннее солнце освещало отшлифованную поверхность стола, чистые бокалы и столовое серебро. Она обхватила руками загорелые колени, Энн заканчивала мыть кофейник.
– Почему ты мне ничего не сказала? – спросила Сэнди. – Могла бы хоть предупредить.
– Не сказала о чем?
– Про Эстеллу.
– Что про Эстеллу?
– Что у нее начались галлюцинации. Я хочу сказать, это ведь что-то новенькое, правда, новая стадия?
– Не понимаю, о чем ты говоришь, Сэнди.
– Энн, ей кажется, что герои сериалов звонят ей.
Энн пожала плечами.
– Ты всегда воспринимала ее слишком буквально. Она фантазерка, Сэнди. Почему ты не оставишь ее в покое?
– Фантазерка? – Сэнди взяла стоявшую у нее возле ног большую сумку и вытащила магнитофон. – Я хочу, чтобы ты послушала. – Она нажала кнопку, и высокий дрожащий голос Эстеллы начал заполнять пространство.
Энн схватила магнитофон и неумело возилась с ним, стараясь как можно скорее выключить. Она уставилась на Сэнди.
– Ты записывала без ее ведома?
– Да.
– Не могу поверить, что ты так поступила. Зачем?
– Затем, что никто в этой семье никогда не желает смотреть правде в лицо. А теперь вот она. Ты больше не можешь уклоняться от нее.
– Вот как ты считаешь, Сэнди? – сердито произнесла Энн. – Думаешь, уловила правду с помощью вот этой дурацкой машинки? Этому тебя учили в коллежде? То, что тебе так успешно удалось поймать, всего лишь слова. Они не имеют никакого отношения к правде. – Она пихнула магнитофон Сэнди. – Вот. Забери.
– Ты просто не хочешь слушать это, – недовольно бросила Сэнди.
– Верно. Не хочу.
– Мне следовало бы догадаться.
– Ну что ты все время пытаешься доказать? – спросила Энн. – Что?
К концу месяца Сэнди извела все чистые пленки, и пришлось покупать еще. Иногда она прятала магнитофон под столом за ужином. Однажды попыталась оставить его под дверью спальни Джонатана и Эстеллы, но получилось одно потрескивание. Лучше всего было днем, когда Эстелла в одиночестве была болтлива, утомлена и свободна.
В запертой комнате с наушниками на голове, Сэнди просиживала мучительные часы, расшифровывая записи, расклеивая этикетки и помечая даты; щелк-щелк-щелк – щелкали клавиши магнитофона, она заполняла страницу за страницей, собираясь потом изучить их.
У нее совсем не оставалось времени на то, чтобы рассылать биографии и материалы. Заброшенные и запылившиеся газеты валялись на полу, уже начиная желтеть. Несколько штук она использовала, чтобы завернуть увеличивавшуюся стопку кассет. Свертки спрятала в дальнем углу кладовки. Только когда у нее кончились деньги, сэкономленные, когда она еще в школе работала официанткой, она поняла, что нужно что-то предпринять. В то утро она отправилась в редакцию «Кроникл», белое, обшитое вагонкой здание на Мейн-стрит.
– Будьте любезны, я бы хотела поговорить с Рэем Стинсоном, – сказала она секретарше.
– Вам назначено?
– Нет. Но я уверена, что он меня примет.
Ответственный секретарь, слышавший все это из своего кабинета, вышел посмотреть, что это за нахальная девица.
– Рэй Стинсон – это я, – сказал он. – Чем могу быть полезен?
На самом деле Сэнди не была нахалкой. Но поскольку она все еще не собиралась задерживаться в Хардисоне, еще меньше – в «Кроникл», у нее возникла временная самоуверенность равнодушия. Она посмотрела на секретаршу, потом на Стинсона.
– Я бы хотела поговорить с вами насчет работы.
Через неделю, прочитав биографию и материалы Сэнди, Рэй Стинсон предложил ей работу на испытательный срок и велел приступать со следующего дня. Сначала ей давали задания, за которые никто другой не хотел браться, – день открытых дверей в клубе цветоводов, ярмарка в школе, и даже эти материалы подвергались строгой критике со стороны Стинсона. Она писала слишком торопливо, слишком бездумно, слишком небрежно. Он думал, что она серьезная молодая женщина. Возможно, он ошибся. Она сидела перед ним, уставясь в пол.
– Позвольте мне кое-что сказать вам, – твердо заявил он. – Если вы не будете считать важным то, чем занимаетесь здесь, то и никто не будет. А теперь избавьте ваши материалы от краткости или увольняйтесь. Понятно?
– Да, – хмуро ответила она.
Возмущаясь его строгим контролем, она все же в глубине души понимала, что он прав. И к своему изумлению обнаружила, что сами статьи стали получаться интереснее, когда она энергично взялась за дело, начала больше спрашивать, больше записывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Ну как, – спросила она, входя в комнату, – как он тебе?
– Тед?
– Нет, Санта-Клаус. Конечно, Тед.
Сэнди немного помолчала.
– Нормально.
– Спасибо.
– Ну, а ты чего от меня ожидала?
– Вы, похоже, поладили, – неуверенно продолжала Энн, с инстинктивным подозрением воспринимая язык, на который Тед и Сэнди, видимо, перешли самым естественным образом, подтрунивание и подначивание, которые ей, искренней и неловкой, были недоступны.
– У тебя с ним правда серьезно? – спросила Сэнди.
– Да.
Сэнди, опершись на локоть, пристально смотрела на сестру.
– А у него с тобой?
Энн улыбнулась.
– Да, – ответила она, и Сэнди разглядела в этой улыбке застенчивую гордость девушки, которую недавно полюбили.
– Он не такой, какого я ожидала увидеть, – заметила она.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Просто я думала, что тебе был бы нужен кто-то более, ну, не знаю, вдумчивый, что ли. Не такой хвастливый. Он, похоже, не совсем в твоем вкусе, вот и все.
– У меня нет никакого вкуса, Сэнди. Это по твоей части, – она вздохнула. – Извини. Просто мне действительно хочется, чтобы он понравился тебе.
– Он мне нравится. Правда.
Энн улыбнулась и вдруг подошла и поцеловала Сэнди перед сном – у них этого не было заведено.
– Я знала, что он тебе понравится, – радостно сказала она и легла в постель.
Сэнди слушала, как дыхание Энн успокаивается, приобретает ровный ритм, такой знакомый, что, казалось, он вечно пульсирует и у нее в крови. Она прикусила губу, отвернулась. Почему Энн?
В ее снах о мужчинах никогда не было собственно секса, свершения, удовлетворения, но было желание, неодолимая боль обоюдного вожделения, пока не утоленного, пронизывающее влечение, когда ты и я («ты» – переменное) все ближе и ближе.
Но она всегда просыпалась прежде, чем они встретятся, и ей оставалось лишь потаенное томление страсти.
Через три недели Энн позвонила Сэнди в колледж. Было около полуночи, и этот звонок напугал ее.
– Я тебя разбудила? – спросила Энн.
– Нет. Все в порядке – Джонатан, Эстелла?
– Все прекрасно. – Долгое молчание. – Я позвонила, чтобы сказать тебе, что вышла замуж.
– Ты – что?
– Мы поженились.
– Зачем?
– Что значит «зачем»?
– Зачем ты вышла замуж, Энн? Ты такая молодая. Откуда, черт побери, ты знаешь, что тебе нужно именно это? Почему ты не оставила себе шанса?
– Шанса на что?
– Узнать жизнь.
– Мне нужно именно это. Я люблю его, – просто сказала она. – Разве ты не можешь просто порадоваться за меня?
– Я рада за тебя.
– Ладно.
– Да нет, Энн, я действительно рада. Но ты уверена?
Энн засмеялась и не ответила.
– Я скоро позвоню тебе. Тебе надо идти. Наверное, у тебя завтра занятия.
Она повесила трубку, прежде чем Сэнди успела поздравить ее.
…Сэнди больше не старалась посещать лекции, особенно утренние. Даже собравшись пойти на занятия, она чаще всего просыпалась с тяжелой головой. Ее ничто не интересовало, во всяком случае, ничто на лекциях по древнему искусству или психологии, или по творчеству Готорна и Джеймса даже не увлекало ее. Она часто спала до часу-двух дня, заставляла себя часок позаниматься, а потом отправлялась развлекаться в бар, где первый год пила коктейли с виски, а потом неразбавленную водку. На какое-то время она убедила себя, что влюблена в парня, который жил этажом выше, красивый парень в шесть футов два дюйма ростом, он носил свитер с воротником «хомут» и бутсы, она таскалась за ним по всему кампусу, изучая его распорядок дня и привычки, по кусочкам составляя жизнь. Она грезила о его руках, о его руках на своем теле. Но он начал встречаться с девушкой по имени Сьюзи, которая красила губы розовой помадой и носила свитера с вышитыми маргаритками. Все равно. Были и другие.
Она реже звонила Энн на новую квартиру, словно неизбежное присутствие другого человека не оставляло места для того, чем они были прежде. Энн присылала домашние печенья и пирожные, присовокупляя коротенькие непринужденные записочки, которые казались Сэнди столь же загадочными, как если бы они пришли из другой страны. Она прикалывала их над столом для изучения.
Однажды она позвонила домой и попыталась поговорить с Джонатаном.
– Я все никак не пойму, чем мне хочется заняться, – сказала она. – Откуда другие люди так точно знают это?
– Потому что они или дураки, или гении. А ты, моя дорогая, ни то и ни другое. – Он пробормотал что-то, чего она не поняла, а потом громко добавил: – Чем бы ты ни занималась, не делай заметок. Никогда не делай заметок. Они вынудят тебя полагаться на чьи-то чужие предвзятые суждения. С чего тебе запоминать ошибочные мнения? Обещай мне, что никогда не станешь делать заметки на занятиях.
– Запросто, – сказала Сэнди.
Но на предпоследнем курсе Сэнди открыла для себя журналистику. Вышло это по чистой случайности. Курс, на который она хотела попасть вначале, «Расовые отношения в период реконструкции», был уже набран.
Каждое утро, как только студенты рассаживались по местам, профессор рассказывал им сюжет. «На 91-м шоссе произошла авария. Две машины, «Шевроле» с семьей из четырех человек и микроавтобус «Понтиак» с семнадцатилетним парнем за рулем. «Понтиак» выскочил на встречную полосу и врезался в «Шевроле». Мать семейства, сидевшая рядом с шофером, погибла сразу. Сын-подросток находится в реанимации. Шел дождь». У вас есть пять минут. Сочините развернутый анонс.
И вот тогда-то Сэнди и обнаружила способ, как тратить время, как забываться самой, подавлять свое ненужное, лишнее, надоедливое «я» дольше, чем на единственное мимолетное мгновение, которое ей лишь иногда давалось с парнями. Переносить факты на бумагу, факты, которые можно было хранить, оценивать и взвешивать. Факты, которые, если их собрать, рассмотреть под определенным углом, изучить, могли бы дать объяснения или, по крайней мере, дать ключи к разгадке. Законы причины и следствия увлекали ее, соблазняли ее обещанием того, что стоит только копнуть достаточно глубоко, задать правильные вопросы, как всегда можно будет отыскать причину. Значит, вот в чем, прежде всего, состояло заблуждение – эту случайность, хаотичность можно было бы победить, перехитрить. Все дело было лишь в настойчивости. Она начала представлять себя охотником, проницательным, лишенным сентиментальности, быстрым.
Она забросила все остальные курсы и с головой ушла в журналистику. Она начала писать для студенческой газеты. О недовольстве на факультете, из-за которого профессору Чейзену не была предложена штатная должность. О спортсменах, которым ставили неоправданные зачеты только затем, чтобы они могли выступать за колледж. О еженедельных собраниях в Женском центре.
Когда она впервые увидела свою фамилию, напечатанную маленькими ровными черными буквами, помещенную посередине полосы, она ощутила, как где-то в глубине ее души, там, где прежде была лишь пустота, появилась некая надежда.
Она купила портативный магнитофон с микрофоном и обнаружила, что, когда он включен, может спрашивать о чем угодно ровным и спокойным голосом. Она интуитивно понимала, как не нарушать неловкое молчание, пока не последует ответ. Она была очень хорошим слушателем, терпеливым и пытливым.
Она часами сидела одна у себя в комнате с разложенными заметками, записями и вырезками, излагая на бумаге беспорядочные факты из чужих жизней, перекладывая, подгоняя их, пока не возникала схема, образ. Здесь? Или здесь?
Она не обращала внимания на парней, которые ей звонили, и даже на тех, кто не звонил, – что всегда более загадочно.
Ей начали сниться газетные заметки.
Утром в день последнего выпускного экзамена Сэнди уложила свои вещи, выдержала трехчасовой экзамен и в тот же день села на автобус-экспресс до Хардисона. Сама выпускная церемония ее совершенно не интересовала, эти нудные многословные речи о безграничном будущем и объятия подвыпивших людей, которых она предпочла бы забыть. И вообще, никто все равно бы не приехал. Энн написала. Энн однажды в письме несмело поинтересовалась этим событием, а Джонатан и Эстелла даже спросить не подумали. Это не имело значения. Она хотела лишь уехать, начать жизнь.
Весь июль, когда жара сгустилась в закрытом, лишенном кондиционеров доме, скапливаясь среди коробок и узлов, Сэнди в отупении провалялась в спальне, педантично придерживаясь своей половины комнаты, хотя Энн, разумеется, переехала и никогда бы не вернулась. Кожа под коленками покрывалась потом, когда она лежала, свернувшись калачиком, на незастеленной кровати, ее биография – на полу, вне досягаемости, стопка устаревших неместных газет, раскинутая полукругом, фамилии и адреса их главных редакторов обведены красным. За первую неделю пребывания дома в первоначальном приливе энергии – Я НЕ СОБИРАЮСЬ ОСТАВАТЬСЯ ЗДЕСЬ – она разослала свои материалы в четыре газеты за пределами города и из каждой получила вежливый отказ. Разумеется, существовали и другие, она знала об этом. Она повернулась лицом к стене. Эстелла в гостиной смотрела мыльную оперу. Иногда ближе к вечеру Сэнди приходила и садилась рядом, направляла в их сторону маленький круглый вентилятор, и Эстелла рассказывала ей, кто умирал от какой ужасной болезни, чей муж изменял.
Услышав звуки музыкальной темы, означавшей неожиданный поворот в последнем дневном сериале, Сэнди лениво сползла с постели, добрела до гостиной и уселась в кресло возле Эстеллы.
– Эй, крошка! – сказала Эстелла. – Я и не знала, что ты дома.
– Где мне еще быть, разве что пить мятный джулеп в местном клубе?
Эстелла пожала плечами.
– Твой отец пошел к Томми Бладворту. Раньше родители на время летних каникул старались отменять занятия, но сейчас они, похоже, еще и дополнительных хотят. Теперь все берут какие-нибудь уроки. Знаешь, в этом году в школьном бассейне учат плавать грудных детей. Представляешь, швырять детей в воду, словно ведьм на испытании, – выплывет или утонет? – Она вздохнула. – Твоя сестра на днях принесла замечательный кекс. Достань нам по кусочку.
Сэнди пошла на кухню и начала резать липкий шоколадный кекс, в середине просевший от влажности. В это время зазвонил телефон.
– Подойди, – крикнула Эстелла. – Это, наверное, Мег Холлистер с новостями о своем деле в суде, а мне сейчас не хочется с ней разговаривать. Она как заведется, так не остановишь. Скажи ей, что меня нет дома.
Сэнди так и застыла с ножом в испачканной шоколадом руке.
Она перевела дух, вышла из кухни и посмотрела на Эстеллу, невозмутимо листавшую старый журнал.
– Эстелла, Мег Холлистер – персонаж одного из сериалов. Ее не существует. Она не может тебе звонить.
Эстелла подняла глаза, в них лишь на долю секунды мелькнула растерянность. Она отвернулась, не произнеся ни слова. Телефон перестал звонить.
Сэнди принесла кекс, они молча поели.
После этого Сэнди принялась внимательно следить за Эстеллой, с надеждой и страхом ожидая нового проявления надлома, отличного от тех легких отклонений, к которым они привыкли, такого резкого и явного отрыва от действительности. Еще час, еще день и еще – и ничего. Она уже начала думать, что ошиблась, начала вообще сомневаться во всем, что помнила или, как ей казалось, знала.
Но через неделю Эстелла рано утром постучалась в комнату Сэнди.
– Почему ты не вышла вчера ночью? – возбужденно спросила она. – Ты разве не слышала меня?
– Тебя?
– Я стучала к тебе в окно. Была такая прекрасная ночь, я гуляла во дворе. Мне хотелось, чтобы ты вышла и рассказала мне о звездах, о созвездиях. Я никогда не могла запомнить, где какое, а ты такая сообразительная.
– Я ничего не слышала вчера вечером, кроме грозы. Выгляни в окно, всю ночь шел дождь.
Эстелла отвернулась.
– Может, это было не вчера, а другой ночью.
Сэнди почти все утро провалялась в постели. Встала около часа дня, сделала себе сандвич и вернулась с ним в комнату.
Половину сандвича она съела спокойно, потом вдруг отложила его, встала и принялась рыться в своих нераспакованных вещах, отыскала магнитофон и микрофон. Она убедилась, что батарейки еще не сели, и вставила чистую кассету. В тот же день в четыре часа она спрятала его в карман просторного кардигана и отправилась записывать Эстеллу.
На следующий день она поднялась рано, приняла душ, первый раз за долгое время поменяла одежду и пошла в магазин, дождавшись на улице, пока он открылся. Она купила две упаковки кассет по десять штук в каждой, запасные батарейки, бумагу для расшифровки записей и набор новых ручек.
Сэнди сидела у Энн на кухне. Утреннее солнце освещало отшлифованную поверхность стола, чистые бокалы и столовое серебро. Она обхватила руками загорелые колени, Энн заканчивала мыть кофейник.
– Почему ты мне ничего не сказала? – спросила Сэнди. – Могла бы хоть предупредить.
– Не сказала о чем?
– Про Эстеллу.
– Что про Эстеллу?
– Что у нее начались галлюцинации. Я хочу сказать, это ведь что-то новенькое, правда, новая стадия?
– Не понимаю, о чем ты говоришь, Сэнди.
– Энн, ей кажется, что герои сериалов звонят ей.
Энн пожала плечами.
– Ты всегда воспринимала ее слишком буквально. Она фантазерка, Сэнди. Почему ты не оставишь ее в покое?
– Фантазерка? – Сэнди взяла стоявшую у нее возле ног большую сумку и вытащила магнитофон. – Я хочу, чтобы ты послушала. – Она нажала кнопку, и высокий дрожащий голос Эстеллы начал заполнять пространство.
Энн схватила магнитофон и неумело возилась с ним, стараясь как можно скорее выключить. Она уставилась на Сэнди.
– Ты записывала без ее ведома?
– Да.
– Не могу поверить, что ты так поступила. Зачем?
– Затем, что никто в этой семье никогда не желает смотреть правде в лицо. А теперь вот она. Ты больше не можешь уклоняться от нее.
– Вот как ты считаешь, Сэнди? – сердито произнесла Энн. – Думаешь, уловила правду с помощью вот этой дурацкой машинки? Этому тебя учили в коллежде? То, что тебе так успешно удалось поймать, всего лишь слова. Они не имеют никакого отношения к правде. – Она пихнула магнитофон Сэнди. – Вот. Забери.
– Ты просто не хочешь слушать это, – недовольно бросила Сэнди.
– Верно. Не хочу.
– Мне следовало бы догадаться.
– Ну что ты все время пытаешься доказать? – спросила Энн. – Что?
К концу месяца Сэнди извела все чистые пленки, и пришлось покупать еще. Иногда она прятала магнитофон под столом за ужином. Однажды попыталась оставить его под дверью спальни Джонатана и Эстеллы, но получилось одно потрескивание. Лучше всего было днем, когда Эстелла в одиночестве была болтлива, утомлена и свободна.
В запертой комнате с наушниками на голове, Сэнди просиживала мучительные часы, расшифровывая записи, расклеивая этикетки и помечая даты; щелк-щелк-щелк – щелкали клавиши магнитофона, она заполняла страницу за страницей, собираясь потом изучить их.
У нее совсем не оставалось времени на то, чтобы рассылать биографии и материалы. Заброшенные и запылившиеся газеты валялись на полу, уже начиная желтеть. Несколько штук она использовала, чтобы завернуть увеличивавшуюся стопку кассет. Свертки спрятала в дальнем углу кладовки. Только когда у нее кончились деньги, сэкономленные, когда она еще в школе работала официанткой, она поняла, что нужно что-то предпринять. В то утро она отправилась в редакцию «Кроникл», белое, обшитое вагонкой здание на Мейн-стрит.
– Будьте любезны, я бы хотела поговорить с Рэем Стинсоном, – сказала она секретарше.
– Вам назначено?
– Нет. Но я уверена, что он меня примет.
Ответственный секретарь, слышавший все это из своего кабинета, вышел посмотреть, что это за нахальная девица.
– Рэй Стинсон – это я, – сказал он. – Чем могу быть полезен?
На самом деле Сэнди не была нахалкой. Но поскольку она все еще не собиралась задерживаться в Хардисоне, еще меньше – в «Кроникл», у нее возникла временная самоуверенность равнодушия. Она посмотрела на секретаршу, потом на Стинсона.
– Я бы хотела поговорить с вами насчет работы.
Через неделю, прочитав биографию и материалы Сэнди, Рэй Стинсон предложил ей работу на испытательный срок и велел приступать со следующего дня. Сначала ей давали задания, за которые никто другой не хотел браться, – день открытых дверей в клубе цветоводов, ярмарка в школе, и даже эти материалы подвергались строгой критике со стороны Стинсона. Она писала слишком торопливо, слишком бездумно, слишком небрежно. Он думал, что она серьезная молодая женщина. Возможно, он ошибся. Она сидела перед ним, уставясь в пол.
– Позвольте мне кое-что сказать вам, – твердо заявил он. – Если вы не будете считать важным то, чем занимаетесь здесь, то и никто не будет. А теперь избавьте ваши материалы от краткости или увольняйтесь. Понятно?
– Да, – хмуро ответила она.
Возмущаясь его строгим контролем, она все же в глубине души понимала, что он прав. И к своему изумлению обнаружила, что сами статьи стали получаться интереснее, когда она энергично взялась за дело, начала больше спрашивать, больше записывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36