Всё, что мы можем сказать о добре и зле, — это обозначить ими то, что мы переживаем здесь и сейчас. Самые мудрые способны прозреть ещё несколько звеньев цепи, но конец её всё равно скрыт от человека, а может быть, даже и от Бога. При этом один ли бог или их много — совершенно неважно.
А знаешь, почему определение добра и зла может быть скрыто и от божественного ума? Потому, что для бога всё это не существенно. Для него нет ни того, ни другого. И нет ему дела до того, чтобы разбираться в наших оценках и фантазиях. А если добро и зло действительно существуют в мире, значит, и они созданы Богом, и, борясь с мировым злом, вы пытаетесь исправить установленное богом устройство мира. Это уже никакое не служение. Да и как ты представляешь себе мир без зла? Как монету с одной стороной? И что будет делать добро без своей противоположности?
Ваше стремление к спасению души и блаженству ничуть не менее корыстно, чем любые земные вожделения, которые вы так порицаете. Разница лишь в том, что оно просто переносится за грань земного бытия. Что же до того, что природа человека двойственна, то с этим я спорить не стану. Вот только из чего следует, что надо преодолевать и выдавливать из себя её животную половину? Опять хотите исправить богову работу? Да и так ли уж плоха наша телесная природа? Или, может быть, бог не ведал, что делал? Что низменного в животной природе? Разве животные совершают зло? И не есть ли животные в таком случае наилучшие праведники, действующие по велению сердца, не искушая себя вопросами и сомнениями? И разве человек хоть чем-нибудь похож на животных в своих пороках и слабостях? Может быть, их источник в природе самого человеческого духа, а не тела?
Ты говоришь, человек не должен быть рабом земных привязанностей. Я полагаю, что человек не должен быть ничьим рабом. Ни своего тела, ни вознесённого на небеса бога. Но стремление к свободе — тяжкое бремя, и я не вменяю это в обязанность каждому. Ты готов броситься в бой за искоренение мирового зла, а сам не можешь разобраться в простейшей ситуации, которую, кстати, сам же и придумал, и сваливаешь ответственность за выбор на сердце, которое ещё неизвестно кого слушает.
Я понимаю, чему служит ваше самоограничение и вера в единого бога. Вы хотите, чтобы человек не растрачивал свои духовные силы, а собрал бы их в единый луч и устремил их в небеса, для воссоединения с вашим добрым богом. Похоже, это найдёт отклик в душах многих людей. Но вот что выйдет из ваших попыток переделать мир — это большой вопрос. И я пока об этом говорить не буду.
А вообще— то, ты хороший парень и мне тебя жаль, потому что, борясь с мировым злом, ты сам наделаешь уйму зла и, в конце концов, нарвёшься на большие неприятности.
— Я не боюсь. Одна из главных заповедей Пророка — «Не бойся».
Некоторое время путники двигались молча. Тучи стали рассеиваться, и солнечные блики заиграли на бронзовых бляхах конской сбруи, на белом балахоне Олкрина, и расцветили золотистыми пятнами аскетично-серое одеяние Станвирма. Глянув на небо, последователь Пророка откинул с головы капюшон, повернул голову направо к своему главному собеседнику и тут же зажмурился. В глаза ему брызнул яркий солнечный зайчик, отскочивший от рукоятки меча, по которой он на миг скользнул. После дождя лес вновь наполнился птичьей разноголосицей. Двигаться стало легче, будто птицы передали путникам часть своей бодрости.
— Ты знаешь, почему монахи-отшельники прежних времён носили туфли с загнутыми вверх носами? — спросил Сфагам.
— Нет.
— Потому что они считали, что мир устроен настолько мудро, что в нём лучше ходить, даже не сдвигая лишний раз маленькие камушки. А ты хочешь, ни больше, не меньше, искоренить мировое зло.
— Это было давно. С тех пор мир изменился.
— Да… Всё изменилось и ничего не изменилось. Но довольно об этом.
— Вон видишь, деревня показалась. — Станвирм показал рукой вперёд. — Мы хотим заехать туда и поговорить с жителями. Вы с нами?
— Нам туда заезжать не обязательно. Нам самое время сейчас сделать остановку для наших упражнений. Дорога здесь одна, потом всё равно мы вас нагоним.
— Или вы нас, — добавил Олкрин, останавливая коня.
— Желаю удачи, — улыбнулся Сфагам, — крестьяне — народ тяжёлый. С ними говорить будет потруднее, чем с нами.
— Ты прав, — согласился Станвирм. — Сельские жители — рабы своей косности. Их не интересует ничего, что лежит за околицей их деревни, и власть неизменных природных сил над ними велика…
— И еда у них тяжёлая… — вставил Олкрин.
— …Но и они не устоят перед светом истинного учения, ибо сельские жители, в отличие от городских, в меньшей степени развращены злом. Удачи и вам!
Община двинулась в сторону деревни. Сфагам и Олкрин спешились.
— Разве уже пора заниматься? — спросил ученик.
— Самое время. Тебе надо успокоить свой дух. Ты весь открыт. Начни медитацию. Я буду с тобой.
* * *
Когда медитация Олкрина закончилась, ученик и учитель ещё долго сидели неподвижно напротив друг друга, не начиная разговора.
— Ты помнишь, — начал, наконец, Сфагам, твои занятия в Братстве прервались на ступени очищения духа.
— Да, учитель, я помню.
— Ты помнишь предварительные упражнения на успокоение мыслей и обретение внутреннего покоя. Сначала ты сидел в тёмной комнате, затем в яме, а затем в тесном кувшине на корточках.
— Как не помнить!
— Так вот, это ещё пустяки, по сравнению с тем, что тебе предстоит на пути постижения утончённого и сокровенного. Умом ты понимаешь, что твои навыки ничтожны, но внутри себя ты непроизвольно вскормил ложную самость, и она уже пытается диктовать тебе свою дурную волю. А дурная воля, как ты помнишь, волит против воли мирового закона. И ничем хорошим это не кончается. Эта дурная воля говорит тебе, что ты уже можешь опереться на свои уменья, которые в сравнении с навыками обычного мирского человека выглядят значительными и создают иллюзию свободы и уверенности. Восторг успеха — сладкий враг совершенства. Он раздувает ложную самость. Но самое опасное, что твой ум, хоть и мыслит правильно, но, не действуя совместно с волей, не в состоянии контролировать и обуздывать раздувание самости. Ты понимаешь меня?
— Ты заглянул на самое дно моей души, учитель.
— Я ни в чём тебя не упрекаю. Все через это проходят. Вернее, кто-то проходит, кто-то застревает, а кто-то сворачивает на ложный путь. В твоём возрасте опасность особенно велика: мир обрушивается на тебя всей своей лавиной, понуждая не только защититься, но и нападать. Вот здесь бы не пойти на поводу дурной самости.
— Что же следует делать, учитель?
— Прежде всего, успокоиться и ещё раз успокоиться. А дальше надо добиться того, чтобы твой ум заключил союз с волей против дурной самости. Тогда она уже не собьёт тебя с пути.
Олкрин молча кивнул. На его лице отражалась смесь смущения и задумчивости.
— Я часто думаю о тебе, учитель. Ты поднялся так высоко в искусствах и постижении сокровенного, и при этом, ты постоянно терзаешь себя сомнениями и вопросами.
— Таков уж мой путь. В этом тебе не обязательно брать с меня пример. Но, имей в виду, что чем чаще ты задаёшь себе вопросы, тем меньше возможностей у твоей ложной самости закабалить твой дух. А, как ты говоришь, терзать себя, нет нужды. Впрочем, мне кажется, тебе это сейчас и не особенно грозит. А теперь немножко поиграем мечами. Отработаем четыре обманных приёма и защиту от них.
— Прости за глупый вопрос, учитель, — начал Олкрин, вставая на ноги и вынимая меч, — но скажи мне, там, куда мы едем, мне понадобится искусство владения мечом?
— Скорее, понадобится то, о чём я только что говорил. А меч может пригодиться в любую секунду. Ведь мир переполнен злом, как говорит наш новый знакомый. И добром, которое может не сразу распознать в тебе своего, — иронически закончил Сфагам, занимая свою обычную обманчиво расслабленную боевую позицию.
— Нападай. И не забывай следить за дыханием.
— Скажи, а Гембра легко брала технику боя?
— Вот. Первый привет от твоей раскормленной самости, — добродушно усмехнулся учитель, уходя от удара. — Бей ещё… медленно. А теперь смотри. Ход первый — не отступаешь назад, а немного сближаешься навстречу удару. Ход второй — делаешь вид, будто ставишь прямой жёсткий блок. Ход третий — движением кисти направляешь меч остриём к его лицу или шее, а сам в это время начинаешь подавать всю руку назад. Ход четвёртый — противник, защищаясь, ставит меч вот так, как ты сейчас. А дальше — ход пятый. Меч Сфагама неуловимо коротким движением выскользнул из связки и осторожно тронул остриём шею ученика в точке сонной артерии.
— И на этом для твоего противника бой заканчивается. Понимаешь почему?
— Потому, что когда я ставлю такую защиту, моё движение заканчивается и останавливается, а твоё только начинается.
— Совершенно верно. И бить из этой позиции можно в пять разных точек в зависимости от того, насколько быстро противник сообразит, что поставил не ту защиту. Успеешь попасть хоть в одну — твоя победа. А если противник специально не отрабатывал этот приём — успеешь попасть даже во все пять. Сейчас пройдём по точкам, а потом отработаем правильную защиту.
Занятие длилось долго. Олкрин взмок и раскраснелся, а учитель, хотя и сохранил, в отличие от ученика, ровное дыхание, тоже немало потрудился — прядь густых вьющихся волос прилипла к вспотевшему лбу.
Два меча одновременно скользнули назад в ножны.
— Здорово! Теперь у меня есть кое-что для настоящего боя! — восторженно воскликнул Олкрин.
— Второй привет от самости, — прокомментировал учитель.
— Ну почему я такой глупый! — с досадой осёкся парень.
— Ты не глупый. Ты просто молодой. У тебя хватит ума договориться с волей. Не мешало бы, однако, искупаться.
— Может, в деревне?
— Нет, я по дороге ручей заметил. За деревьями слева от дороги. Позади немного. Холодная проточная вода лучше всего. А потом и в деревню заедем. Посмотрим, как там у них дела.
— Скажи, а когда ты дрался с этим… как его… Тулунком. Ну, тогда в Амтасе, помнишь? — спросил Олкрин, садясь в седло.
— Да-да.
— Тогда ты применял эти приёмы?
— Конечно, нет. С какой стати оскорблять мастера такими простыми уловками. Это всё равно, что подать императору документ с расставленными ударениями.
Олкрин тихонько хихикнул и надолго замолчал, задумавшись.
* * *
Деревня встретила их безлюдными улицами — почти всё население собралось на открытом месте в центре, которое, однако, трудно было назвать площадью. Громкий возбуждённый голос Станвирма был слышен ещё издали. Внимание собравшихся было настолько приковано к говорящему, что на подъезжающих всадников никто не обратил внимания.
— Это он столько времени говорит? — изумился Олкрин.
— Вряд ли. Я думаю, он начал недавно. Дождался, пока люди вернутся с полей.
— …И тогда Пророк сказал: «Человек оторвался от природы, чтобы подняться к Творцу и воссоединиться с ним. На этом пути мужчина сделал два шага, а женщина — один. Мужчина способен подчинить духу свою животную стихию, а женщина заставляет ум и дух служить природному началу». Это значит, что женщина — препятствие на пути к Богу, а влечение к женщине — оковы животной стихии.
— Стало быть, для женщин путь к вашему Богу заказан? — раздался чей-то голос из толпы.
— Не то чтобы совсем закрыт, — ответил Станвирм, — но для женщины превзойти свою природу и разорвать связи с земным миром — дело почти невозможное. Впрочем, Бог способен и в женщине пробудить неодолимую духовную жажду и направить на путь совершенства.
— Знакомые разговорчики, — иронически хмыкнул Олкрин, осторожно притормаживая коня за серыми спинами последнего ряда слушателей.
— С бабы, выходит, ваш бог особо строго не спрашивает? — послышался новый вопрос, заданный немного насмешливым голосом.
— Можно сказать, что так.
Толпа приглушённо загудела. Здесь и там раздавались короткие смешки.
— А ваш бог дождь сделать может?
— Бог может всё.
— Дождь — это дело важное… но вот ты тут говорил про душу, — выступил вперёд сухонький старичок в надвинутой на нос шапчонке, — стало быть, если через вас можно душу под божью защиту отправить, так выходит, что вы навроде колдунов, стало быть?
— Нет. Наша вера далека от колдовства и выше всякого колдовства. Более того, Пророк порицает колдовство как дело злобное и богопротивное.
— Точно, порчу наводят!
— У меня с весны две коровы сдохли. Неспроста же!
— А отчего, вы думаете, у Тарманка племянник умер? От колдовства, ясное дело!
— Ты почувствовал? — тихо спросил Сфагам ученика.
— Что?
— Дух изменился. Что-то произошло в нижнем слое тонкого мира, и теперь они все под властью одной идеи.
— Ты говоришь об их настроении?
— Это не просто настроение. Эти люди очень несамостоятельны. Не они выбирают крестьянский труд, а труд осуществляется через них. Не они приходят к решению, а решение приходит к ним, когда они собираются все вместе. И приходит это решение не из чьей-то головы, даже не от того, кто первый открыл рот, а как бы ниоткуда. Из воздуха. А на самом деле ответ и выбор всегда приходит из тонкого мира, когда они все вместе, не сознавая того, запрашивают его о своей общей судьбе.
— А своей отдельной судьбы у этих людей нет.
— Почти что нет. Отдельная судьба общинного человека лишь только начинает просыпаться и целиком подчинена общей судьбе. Что-то вроде невылупившегося птенца…
— А если боги или силы тонкого мира наделят сельского человека возможностью необычной и самостоятельной судьбы? Как тогда?
— Тогда ему надо для начала перебраться в город. Только там, на перекрёстках выбора, куются и взращиваются самостоятельные человеческие судьбы.
— Или идти в духовное братство, верно?
— Да. Но это не для всех.
— Э-э-э! А это ещё кто такие? — крестьяне, наконец, заметили монахов.
— Не от вашего ли бога приехали за нашими душами?
— Это наши друзья и попутчики — учёные монахи из духовного братства, — объяснил Станвирм и толпа отозвалась одобрительным гулом.
Теперь и Олкрин почувствовал, как в воздухе разлился неизъяснимый флюид, позволивший Станвирму завладеть не только вниманием крестьян, но уже и чем-то большим. Новый бог был близок к тому, чтобы поселиться в их мире.
Сфагам развернул коня.
— Поедем, поищем харчевню. Надеюсь, там остался кто-нибудь, кто даст нам по тарелке горячего супа.
— Да, неплохо бы. Хорошо б ещё и винограда…
Крестьяне провожали всадников заинтересованными, с оттенком почтительности, взглядами.
— Интересно, а они знают, что такое уроборос? — спросил Олкрин, перехватив взгляд одного из крестьян, брошенный на мастерскую пряжку Сфагама.
— Знать, наверное, не знают. Но пребывают в нём постоянно. Поэтому и не знают. А вон и харчевня.
Глава 28
Пир в доме Эрствира был в полном разгаре. Звуки музыки, беспорядочный шум голосов и звон посуды сливались в единый опьяняющий гул. Сбившиеся с ног слуги продолжали разносить всё новые и новые блюда. Ламисса была права, советуя беречь силы. За жареной телятиной со свежими овощами следовали куриные ножки, запечённые в кляре из хрустящего слоёного теста, замаринованный в винном соусе кролик, искусно приготовленные раки и омары, которых, как поведал хозяин, живыми привезли с южного побережья, индейка с яблоками, пироги с мясом, печенью и грибами, жареные дрозды, пышущая жаром, только что снятая с вертела и нашпигованная яйцами баранина и многое другое. К каждому блюду подавались взрезанные лимоны. Их сок придавал кушанью особую остроту и пикантность. Уже из чистого любопытства приподняв веточку зелени на одном из больших серебряных блюд, Гембра увидела оскаленную рыбью пасть с неистово выпученным глазом. Это был целиком запечённый тунец с нежнейшим белым мясом.
Жители Бранала не признавали никаких вин, кроме фруктовых, и даже пива. Зато в виноградных толк знали. Вина из двадцати двух сортов винограда с букетами на любой вкус неиссякаемым потоком лились из кувшинов и сосудов, вновь и вновь наполняя не успевающие опустеть кубки. А когда к густому сладко-терпкому красному вину было подано любимое блюдо жителей Бранала — тушёная оленина со свежим перцем и острым чесночным соусом, гостям уже оставалось только с изнеможением вздыхать.
Беспорядочный шум пира время от времени прерывался, когда произносился очередной тост, или кто-то из гостей, неизменно поощряемый хозяином, брался рассказывать историю, так или иначе связанную с испорченностью мира. Их было рассказано немало. На фоне скучных, плоских и лапидарных рассказов о неверных жёнах и мужьях, о мужской грубости и женском непостоянстве, растущей нечестности торговцев и порче всех на свете вещей необычайно ярко прозвучала история, рассказанная одним из самых почётных гостей — чиновником седьмого ранга, совершающим инспекционную поездку по поручению самого губернатора провинции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
А знаешь, почему определение добра и зла может быть скрыто и от божественного ума? Потому, что для бога всё это не существенно. Для него нет ни того, ни другого. И нет ему дела до того, чтобы разбираться в наших оценках и фантазиях. А если добро и зло действительно существуют в мире, значит, и они созданы Богом, и, борясь с мировым злом, вы пытаетесь исправить установленное богом устройство мира. Это уже никакое не служение. Да и как ты представляешь себе мир без зла? Как монету с одной стороной? И что будет делать добро без своей противоположности?
Ваше стремление к спасению души и блаженству ничуть не менее корыстно, чем любые земные вожделения, которые вы так порицаете. Разница лишь в том, что оно просто переносится за грань земного бытия. Что же до того, что природа человека двойственна, то с этим я спорить не стану. Вот только из чего следует, что надо преодолевать и выдавливать из себя её животную половину? Опять хотите исправить богову работу? Да и так ли уж плоха наша телесная природа? Или, может быть, бог не ведал, что делал? Что низменного в животной природе? Разве животные совершают зло? И не есть ли животные в таком случае наилучшие праведники, действующие по велению сердца, не искушая себя вопросами и сомнениями? И разве человек хоть чем-нибудь похож на животных в своих пороках и слабостях? Может быть, их источник в природе самого человеческого духа, а не тела?
Ты говоришь, человек не должен быть рабом земных привязанностей. Я полагаю, что человек не должен быть ничьим рабом. Ни своего тела, ни вознесённого на небеса бога. Но стремление к свободе — тяжкое бремя, и я не вменяю это в обязанность каждому. Ты готов броситься в бой за искоренение мирового зла, а сам не можешь разобраться в простейшей ситуации, которую, кстати, сам же и придумал, и сваливаешь ответственность за выбор на сердце, которое ещё неизвестно кого слушает.
Я понимаю, чему служит ваше самоограничение и вера в единого бога. Вы хотите, чтобы человек не растрачивал свои духовные силы, а собрал бы их в единый луч и устремил их в небеса, для воссоединения с вашим добрым богом. Похоже, это найдёт отклик в душах многих людей. Но вот что выйдет из ваших попыток переделать мир — это большой вопрос. И я пока об этом говорить не буду.
А вообще— то, ты хороший парень и мне тебя жаль, потому что, борясь с мировым злом, ты сам наделаешь уйму зла и, в конце концов, нарвёшься на большие неприятности.
— Я не боюсь. Одна из главных заповедей Пророка — «Не бойся».
Некоторое время путники двигались молча. Тучи стали рассеиваться, и солнечные блики заиграли на бронзовых бляхах конской сбруи, на белом балахоне Олкрина, и расцветили золотистыми пятнами аскетично-серое одеяние Станвирма. Глянув на небо, последователь Пророка откинул с головы капюшон, повернул голову направо к своему главному собеседнику и тут же зажмурился. В глаза ему брызнул яркий солнечный зайчик, отскочивший от рукоятки меча, по которой он на миг скользнул. После дождя лес вновь наполнился птичьей разноголосицей. Двигаться стало легче, будто птицы передали путникам часть своей бодрости.
— Ты знаешь, почему монахи-отшельники прежних времён носили туфли с загнутыми вверх носами? — спросил Сфагам.
— Нет.
— Потому что они считали, что мир устроен настолько мудро, что в нём лучше ходить, даже не сдвигая лишний раз маленькие камушки. А ты хочешь, ни больше, не меньше, искоренить мировое зло.
— Это было давно. С тех пор мир изменился.
— Да… Всё изменилось и ничего не изменилось. Но довольно об этом.
— Вон видишь, деревня показалась. — Станвирм показал рукой вперёд. — Мы хотим заехать туда и поговорить с жителями. Вы с нами?
— Нам туда заезжать не обязательно. Нам самое время сейчас сделать остановку для наших упражнений. Дорога здесь одна, потом всё равно мы вас нагоним.
— Или вы нас, — добавил Олкрин, останавливая коня.
— Желаю удачи, — улыбнулся Сфагам, — крестьяне — народ тяжёлый. С ними говорить будет потруднее, чем с нами.
— Ты прав, — согласился Станвирм. — Сельские жители — рабы своей косности. Их не интересует ничего, что лежит за околицей их деревни, и власть неизменных природных сил над ними велика…
— И еда у них тяжёлая… — вставил Олкрин.
— …Но и они не устоят перед светом истинного учения, ибо сельские жители, в отличие от городских, в меньшей степени развращены злом. Удачи и вам!
Община двинулась в сторону деревни. Сфагам и Олкрин спешились.
— Разве уже пора заниматься? — спросил ученик.
— Самое время. Тебе надо успокоить свой дух. Ты весь открыт. Начни медитацию. Я буду с тобой.
* * *
Когда медитация Олкрина закончилась, ученик и учитель ещё долго сидели неподвижно напротив друг друга, не начиная разговора.
— Ты помнишь, — начал, наконец, Сфагам, твои занятия в Братстве прервались на ступени очищения духа.
— Да, учитель, я помню.
— Ты помнишь предварительные упражнения на успокоение мыслей и обретение внутреннего покоя. Сначала ты сидел в тёмной комнате, затем в яме, а затем в тесном кувшине на корточках.
— Как не помнить!
— Так вот, это ещё пустяки, по сравнению с тем, что тебе предстоит на пути постижения утончённого и сокровенного. Умом ты понимаешь, что твои навыки ничтожны, но внутри себя ты непроизвольно вскормил ложную самость, и она уже пытается диктовать тебе свою дурную волю. А дурная воля, как ты помнишь, волит против воли мирового закона. И ничем хорошим это не кончается. Эта дурная воля говорит тебе, что ты уже можешь опереться на свои уменья, которые в сравнении с навыками обычного мирского человека выглядят значительными и создают иллюзию свободы и уверенности. Восторг успеха — сладкий враг совершенства. Он раздувает ложную самость. Но самое опасное, что твой ум, хоть и мыслит правильно, но, не действуя совместно с волей, не в состоянии контролировать и обуздывать раздувание самости. Ты понимаешь меня?
— Ты заглянул на самое дно моей души, учитель.
— Я ни в чём тебя не упрекаю. Все через это проходят. Вернее, кто-то проходит, кто-то застревает, а кто-то сворачивает на ложный путь. В твоём возрасте опасность особенно велика: мир обрушивается на тебя всей своей лавиной, понуждая не только защититься, но и нападать. Вот здесь бы не пойти на поводу дурной самости.
— Что же следует делать, учитель?
— Прежде всего, успокоиться и ещё раз успокоиться. А дальше надо добиться того, чтобы твой ум заключил союз с волей против дурной самости. Тогда она уже не собьёт тебя с пути.
Олкрин молча кивнул. На его лице отражалась смесь смущения и задумчивости.
— Я часто думаю о тебе, учитель. Ты поднялся так высоко в искусствах и постижении сокровенного, и при этом, ты постоянно терзаешь себя сомнениями и вопросами.
— Таков уж мой путь. В этом тебе не обязательно брать с меня пример. Но, имей в виду, что чем чаще ты задаёшь себе вопросы, тем меньше возможностей у твоей ложной самости закабалить твой дух. А, как ты говоришь, терзать себя, нет нужды. Впрочем, мне кажется, тебе это сейчас и не особенно грозит. А теперь немножко поиграем мечами. Отработаем четыре обманных приёма и защиту от них.
— Прости за глупый вопрос, учитель, — начал Олкрин, вставая на ноги и вынимая меч, — но скажи мне, там, куда мы едем, мне понадобится искусство владения мечом?
— Скорее, понадобится то, о чём я только что говорил. А меч может пригодиться в любую секунду. Ведь мир переполнен злом, как говорит наш новый знакомый. И добром, которое может не сразу распознать в тебе своего, — иронически закончил Сфагам, занимая свою обычную обманчиво расслабленную боевую позицию.
— Нападай. И не забывай следить за дыханием.
— Скажи, а Гембра легко брала технику боя?
— Вот. Первый привет от твоей раскормленной самости, — добродушно усмехнулся учитель, уходя от удара. — Бей ещё… медленно. А теперь смотри. Ход первый — не отступаешь назад, а немного сближаешься навстречу удару. Ход второй — делаешь вид, будто ставишь прямой жёсткий блок. Ход третий — движением кисти направляешь меч остриём к его лицу или шее, а сам в это время начинаешь подавать всю руку назад. Ход четвёртый — противник, защищаясь, ставит меч вот так, как ты сейчас. А дальше — ход пятый. Меч Сфагама неуловимо коротким движением выскользнул из связки и осторожно тронул остриём шею ученика в точке сонной артерии.
— И на этом для твоего противника бой заканчивается. Понимаешь почему?
— Потому, что когда я ставлю такую защиту, моё движение заканчивается и останавливается, а твоё только начинается.
— Совершенно верно. И бить из этой позиции можно в пять разных точек в зависимости от того, насколько быстро противник сообразит, что поставил не ту защиту. Успеешь попасть хоть в одну — твоя победа. А если противник специально не отрабатывал этот приём — успеешь попасть даже во все пять. Сейчас пройдём по точкам, а потом отработаем правильную защиту.
Занятие длилось долго. Олкрин взмок и раскраснелся, а учитель, хотя и сохранил, в отличие от ученика, ровное дыхание, тоже немало потрудился — прядь густых вьющихся волос прилипла к вспотевшему лбу.
Два меча одновременно скользнули назад в ножны.
— Здорово! Теперь у меня есть кое-что для настоящего боя! — восторженно воскликнул Олкрин.
— Второй привет от самости, — прокомментировал учитель.
— Ну почему я такой глупый! — с досадой осёкся парень.
— Ты не глупый. Ты просто молодой. У тебя хватит ума договориться с волей. Не мешало бы, однако, искупаться.
— Может, в деревне?
— Нет, я по дороге ручей заметил. За деревьями слева от дороги. Позади немного. Холодная проточная вода лучше всего. А потом и в деревню заедем. Посмотрим, как там у них дела.
— Скажи, а когда ты дрался с этим… как его… Тулунком. Ну, тогда в Амтасе, помнишь? — спросил Олкрин, садясь в седло.
— Да-да.
— Тогда ты применял эти приёмы?
— Конечно, нет. С какой стати оскорблять мастера такими простыми уловками. Это всё равно, что подать императору документ с расставленными ударениями.
Олкрин тихонько хихикнул и надолго замолчал, задумавшись.
* * *
Деревня встретила их безлюдными улицами — почти всё население собралось на открытом месте в центре, которое, однако, трудно было назвать площадью. Громкий возбуждённый голос Станвирма был слышен ещё издали. Внимание собравшихся было настолько приковано к говорящему, что на подъезжающих всадников никто не обратил внимания.
— Это он столько времени говорит? — изумился Олкрин.
— Вряд ли. Я думаю, он начал недавно. Дождался, пока люди вернутся с полей.
— …И тогда Пророк сказал: «Человек оторвался от природы, чтобы подняться к Творцу и воссоединиться с ним. На этом пути мужчина сделал два шага, а женщина — один. Мужчина способен подчинить духу свою животную стихию, а женщина заставляет ум и дух служить природному началу». Это значит, что женщина — препятствие на пути к Богу, а влечение к женщине — оковы животной стихии.
— Стало быть, для женщин путь к вашему Богу заказан? — раздался чей-то голос из толпы.
— Не то чтобы совсем закрыт, — ответил Станвирм, — но для женщины превзойти свою природу и разорвать связи с земным миром — дело почти невозможное. Впрочем, Бог способен и в женщине пробудить неодолимую духовную жажду и направить на путь совершенства.
— Знакомые разговорчики, — иронически хмыкнул Олкрин, осторожно притормаживая коня за серыми спинами последнего ряда слушателей.
— С бабы, выходит, ваш бог особо строго не спрашивает? — послышался новый вопрос, заданный немного насмешливым голосом.
— Можно сказать, что так.
Толпа приглушённо загудела. Здесь и там раздавались короткие смешки.
— А ваш бог дождь сделать может?
— Бог может всё.
— Дождь — это дело важное… но вот ты тут говорил про душу, — выступил вперёд сухонький старичок в надвинутой на нос шапчонке, — стало быть, если через вас можно душу под божью защиту отправить, так выходит, что вы навроде колдунов, стало быть?
— Нет. Наша вера далека от колдовства и выше всякого колдовства. Более того, Пророк порицает колдовство как дело злобное и богопротивное.
— Точно, порчу наводят!
— У меня с весны две коровы сдохли. Неспроста же!
— А отчего, вы думаете, у Тарманка племянник умер? От колдовства, ясное дело!
— Ты почувствовал? — тихо спросил Сфагам ученика.
— Что?
— Дух изменился. Что-то произошло в нижнем слое тонкого мира, и теперь они все под властью одной идеи.
— Ты говоришь об их настроении?
— Это не просто настроение. Эти люди очень несамостоятельны. Не они выбирают крестьянский труд, а труд осуществляется через них. Не они приходят к решению, а решение приходит к ним, когда они собираются все вместе. И приходит это решение не из чьей-то головы, даже не от того, кто первый открыл рот, а как бы ниоткуда. Из воздуха. А на самом деле ответ и выбор всегда приходит из тонкого мира, когда они все вместе, не сознавая того, запрашивают его о своей общей судьбе.
— А своей отдельной судьбы у этих людей нет.
— Почти что нет. Отдельная судьба общинного человека лишь только начинает просыпаться и целиком подчинена общей судьбе. Что-то вроде невылупившегося птенца…
— А если боги или силы тонкого мира наделят сельского человека возможностью необычной и самостоятельной судьбы? Как тогда?
— Тогда ему надо для начала перебраться в город. Только там, на перекрёстках выбора, куются и взращиваются самостоятельные человеческие судьбы.
— Или идти в духовное братство, верно?
— Да. Но это не для всех.
— Э-э-э! А это ещё кто такие? — крестьяне, наконец, заметили монахов.
— Не от вашего ли бога приехали за нашими душами?
— Это наши друзья и попутчики — учёные монахи из духовного братства, — объяснил Станвирм и толпа отозвалась одобрительным гулом.
Теперь и Олкрин почувствовал, как в воздухе разлился неизъяснимый флюид, позволивший Станвирму завладеть не только вниманием крестьян, но уже и чем-то большим. Новый бог был близок к тому, чтобы поселиться в их мире.
Сфагам развернул коня.
— Поедем, поищем харчевню. Надеюсь, там остался кто-нибудь, кто даст нам по тарелке горячего супа.
— Да, неплохо бы. Хорошо б ещё и винограда…
Крестьяне провожали всадников заинтересованными, с оттенком почтительности, взглядами.
— Интересно, а они знают, что такое уроборос? — спросил Олкрин, перехватив взгляд одного из крестьян, брошенный на мастерскую пряжку Сфагама.
— Знать, наверное, не знают. Но пребывают в нём постоянно. Поэтому и не знают. А вон и харчевня.
Глава 28
Пир в доме Эрствира был в полном разгаре. Звуки музыки, беспорядочный шум голосов и звон посуды сливались в единый опьяняющий гул. Сбившиеся с ног слуги продолжали разносить всё новые и новые блюда. Ламисса была права, советуя беречь силы. За жареной телятиной со свежими овощами следовали куриные ножки, запечённые в кляре из хрустящего слоёного теста, замаринованный в винном соусе кролик, искусно приготовленные раки и омары, которых, как поведал хозяин, живыми привезли с южного побережья, индейка с яблоками, пироги с мясом, печенью и грибами, жареные дрозды, пышущая жаром, только что снятая с вертела и нашпигованная яйцами баранина и многое другое. К каждому блюду подавались взрезанные лимоны. Их сок придавал кушанью особую остроту и пикантность. Уже из чистого любопытства приподняв веточку зелени на одном из больших серебряных блюд, Гембра увидела оскаленную рыбью пасть с неистово выпученным глазом. Это был целиком запечённый тунец с нежнейшим белым мясом.
Жители Бранала не признавали никаких вин, кроме фруктовых, и даже пива. Зато в виноградных толк знали. Вина из двадцати двух сортов винограда с букетами на любой вкус неиссякаемым потоком лились из кувшинов и сосудов, вновь и вновь наполняя не успевающие опустеть кубки. А когда к густому сладко-терпкому красному вину было подано любимое блюдо жителей Бранала — тушёная оленина со свежим перцем и острым чесночным соусом, гостям уже оставалось только с изнеможением вздыхать.
Беспорядочный шум пира время от времени прерывался, когда произносился очередной тост, или кто-то из гостей, неизменно поощряемый хозяином, брался рассказывать историю, так или иначе связанную с испорченностью мира. Их было рассказано немало. На фоне скучных, плоских и лапидарных рассказов о неверных жёнах и мужьях, о мужской грубости и женском непостоянстве, растущей нечестности торговцев и порче всех на свете вещей необычайно ярко прозвучала история, рассказанная одним из самых почётных гостей — чиновником седьмого ранга, совершающим инспекционную поездку по поручению самого губернатора провинции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39