С другой стороны, нас раздражали напевы жителей Города.
Мальчик впитал информацию.
— Похоже, все не так плохо, — сообщил он.
— О, совсем неплохо, — откликнулся Бардас. — Не плохо и не хорошо, просто обычно. Это место похоже на остатки от супа, всего понемножку и ничего конкретного. То же относится к людям: так как мы живем в деревнях, то все умеем делать своими руками. Мы немного кузнецы, немного плотники, немного ткачи, немного гончары, а мальчики твоего возраста делают сносные луки, вполне подходящие для охоты на кроликов…
— В Месоге много кроликов?
— Полно.
— Хм…
— Как я говорил, — продолжал Бардас, — мы умеем делать почти все, что необходимо для жизни, но не более того. Никто не пытается сделать что-то действительно хорошее, потому что нам это не нужно. Намного удобнее быть мастером на все руки, ведь нам не нужны хорошие луки, или плуги, или корзины, вполне сгодятся средние, и обычно у тебя все равно нет времени на что-то более серьезное. Сделаешь одно, потом другое, потом третье. Кусок веревки на калитке вполне сгодится вместо щеколды. И если можно использовать погнутый гвоздь в качестве шипа с гнездом, бери погнутый гвоздь. — Увидев ужас на лице ребенка, он рассмеялся. — На самом деле все не так плохо, есть и свои плюсы. Во-первых, за последние двести лет в Месоге не было войн. И люди не запирают дома на ночь.
— Правда? Никто не ворует?
— Не совсем. Просто в этом нет смысла, ведь у соседа то же самое, что у тебя. Кроме того, ты постоянно находишься в поле чьего-то зрения. Все в курсе дел соседа, а чужестранец… ну, если ты поделишься с одним человеком своими проблемами, то можешь быть уверен в том, что как минимум пять домов с обеих от него сторон тоже все узнают.
— Понятно, — сказал мальчик. — А когда мы приедем, что будем делать?
«Фехтовальщик» стал на якорь в Торнойсе, где Эйтли без особого энтузиазма пыталась объяснить цель своей экспедиции в коммерческих терминах, покупая четыре дюжины тюков среднего качества камвольной ткани чуть дороже, чем на Сконе и в Коллеоне, и две дюжины певчих дроздов в клетках.
— Зачем они тебе? — спросил Бардас, когда корзины из ивовых прутьев с надрывно поющими птицами поднимали по трапу.
— На Острове по ним сходят с ума, — ответила Эйтли. — Скучающие жены щебечут и гукают с ними, а потом кормят хлебными крошками. И я знаю, где достать по дешевке симпатичные бронзовые клетки для них.
— А… — Бардас кивнул. — В Месоге мы их едим.
Эйтли купила повозку и двух лошадей почти вдвое дешевле, чем обычно, и они отправились по дорожке вдоль берега к Леону, самому ближнему городу к Месоге. Потом ехали по дороге ломовых извозчиков, которая петляла от фермы к ферме. Вскоре должна была состояться леонская ярмарка, поэтому то и дело дорогу загораживали стада овец, коз и свиней, угрожая перевернуть повозку. В конце второго дня Бардас указал на вершины деревьев; по его словам, дальше равнина, которая им нужна. В конце третьего дня они все еще были на том же расстоянии от нее, только двигались к ней не с юга, а с запада.
— Не хочу показаться грубой, — сказала Эйтли, — но долго нам еще?
Бардас пожал плечами:
— Честно говоря, не знаю. Я только раз ехал по этой дороге, и тогда я двигался в противоположном направлении, от дома к побережью. На самом деле, мне кажется, я шел другим путем. Кажется, в прошлый раз у нас ушло пять дней.
На четвертый день они наконец ушли с равнины и оказались на прямой, ужасно изъезженной дороге, ведущей к первой цепочке холмов.
— Это Тропа Управляющего, — объяснил Бардас. — Когда я был ребенком, жители Города владели большей частью земли и сдавали ее местным обитателям, как мой отец. Дорогу проложил управляющий, чтобы можно было ехать прямо с побережья; они говорили, что если возьмут землю в свои руки и смогут обеспечить регулярную доставку продуктов, то наводнят Город дешевой свининой и говядиной. Ничего не вышло, не смогли договориться о правах проезда с фермерами с побережья, и на том работа застопорилась; им проходилось пробираться сквозь фермерские хозяйства так же, как и нам. В конце концов они сказали, что это слишком дорого, и снова сдали землю и часть распродали. Именно тогда мы и купили наш участок.
Эйтли кивнула. Чем дальше они уходили от моря, тем чаще Бардас начинал говорить «мы» и «нас» вместо «они» и «их», и хотя в основном он рассказывал о низкой производительности, старомодности и откровенной провинциальности жителей, она прежде не видела его таким оживленным. В какой-то степени это было приятно, никогда Бардас не выглядел таким довольным или по крайней мере заинтересованным. С другой стороны, Месога ей не нравилась по причинам, которые называл сам Бардас. Везде ощущалось равнодушие ко всему, кроме работы, а именно фермерства. С тех пор как покинули Леон, Эйтли не увидела ни одной покрашенной двери, а люди носили одинаковые рабочие халаты из шерсти и прочные, неуклюжие на вид сапоги с деревянными каблуками. Однажды она увидела сад и показала на него Бардасу, который объяснил, что эти симпатичные желтенькие и красненькие цветочки являются местной разновидностью льна и используются в качестве корма для скота. Впервые, по его словам, кто-то обратил внимание на их цвет. Эйтли вспомнила, как Бардас всегда смеялся над ней, когда она обращала внимание на цвет вещей — какая, черт побери, разница, если ты надеваешь серую, а не зеленую рубашку, или каким образом цвет чернильницы мог повлиять на то, что мы пишем?
Было совершенно очевидно, что место ему нравилось не больше, чем ей, однако Бардас считал, что это правильно, так и должно быть. Пять лет здесь, и он снова превратится в фермера, подумала Эйтли, удивляясь, почему мысль об этом так сильно ее расстраивает. И не очень хорошего, добавила она с ноткой злорадства.
Когда Эйтли ушла от Бардаса перед самым падением Перимадеи, она считала, что увлечена им, а когда Бардас постучал ее по плечу на причале Сконы, она сказала себе: да, она любит его. Но здесь, в Месоге, девушка уже не была настолько уверена. Он так изменился. С одной стороны, Бардас выглядел моложе: выше держал голову, больше говорил, не дожидаясь, пока его спросят. В нем даже проскальзывало что-то мальчишеское, как будто он хвастал своим домом. В то же время Бардас словно уменьшился. Манера говорить и обороты речи не изменились, однако во всем, что тот рассказывал о Месоге и ее жителях, звучала какая-то нотка покорности, почти затаенного уважения; даже критикуя людей, он как будто признавал свою неправоту, таким образом принижая свое мнение. Здесь принято поступать так, я так не поступаю, значит, я не прав.
Эйтли все это казалось довольно неприятным и безвкусным, и, естественно, у нее возник вопрос, знала ли она его вообще, или, может, мужчина, в которого она была влюблена, никогда и не существовал? Вообще-то когда Эйтли думала о Бардасе, то представляла высокую фигуру, стоящую на пороге Дворца Правосудия в Перимадее, с мечом в вытянутой руке, или раздраженного мужчину на лавке в таверне, опустошающего стакан за стаканом после легкой победы. Конечно, он никогда не представал перед ней в образе солдата или фермера, только в образе фехтовальщика, одинокого воина. Она вполне могла ошибиться. Может, в Месоге не было никакой любви, так же как и занавесок и разукрашенных горшочков, не нужна этим людям любовь, ведь силой чувств не починишь плуг.
— А они правда едят певчих дроздов? — Бардас кивнул.
— Мы смазываем ветви деревьев и кустов известью, птицы садятся, и их лапки прилипают; остается лишь снять их и положить в корзину. Зажаренные, они довольно неплохие на вкус. И, — добавил он, покосившись на мальчика, — это приятная перемена после кроликов.
Парнишка застонал, и Бардас рассмеялся; отец дразнит сына, подумала Эйтли, интересно, не поэтому ли он спешил вернуться сюда. Если Бардас несет ответственность за мальчика, то, наверное, считает, что его надо воспитать как следует, как принято в Месоге. За все время, пока они были в Перимадее, тот упоминал отца два, от силы три раза. А сейчас у нее было достаточно информации, чтобы нарисовать мысленный портрет Клидаса Лордана, который обладал всеми качествами, необходимыми отцу в Месоге: мудростью, несдержанностью, практичностью, реалистичностью, и, что немаловажно (добавила Эйтли, злорадно улыбаясь), он был обречен.
Однако то, что Бардас предпочитает быть обреченным, вовсе не значит, что я должна следовать его пагубному примеру. Это место ужасно, я хочу домой, где люди носят красивую одежду и не прочь тратить на нее деньги. Я бы сошла с ума, если бы осталась здесь. Но они ведь не могут быть все обречены, иначе почему их осталось так много?
Сначала казалось, что они дойдут до леса и равнины за ним к концу четвертого дня. Но в последний момент Тропа Управляющего постепенно растаяла в воздухе, превратилась в тропинку настолько узкую, что тележка не могла по ней проехать. Бардас выругался и привязал лошадей, развернуться было негде. Когда солнце село, они натянули на тележку полог, а лес казался таким же далеким, как и днем, только сейчас они видели его под другим углом.
— Мы будем там завтра, — бодро заявил Бардас, разводя костер. Стало холоднее, и Эйтли пожалела, что не взяла дополнительное одеяло. — Я знаю это место, несколько наших кузенов жили здесь, хотя потом им пришлось переехать. Прямо за холмом, на склоне, там, где владелец приказал им посадить виноградник. Конечно, ничего не вышло, а они потратили кучу времени. Очевидно, он прочитал книгу о возделывании виноградников и был уверен, что сумеет покрыть эти склоны виноградом и заработать состояние. К несчастью, книгу он дочитал не до конца, поэтому пропустил главу о сухой, неплодородной почве. В конце он заставил нас все выкопать. Насколько я помню, из виноградных деревьев получается отличный переплетный материал.
— Значит, так вы смотрите на вещи? — спросила Эйтли. — Смогут ли они пригодиться для чего-нибудь?
Бардас с любопытством покосился на нее.
— А разве все остальные рассуждают по-другому? Последние пару лет, проходя мимо дерева на Сконе, я всегда отвечал «да» или «нет» в зависимости от того, смогу ли я сделать из него лук. Наверное, такое происходит инстинктивно: могу я это использовать? Ты делаешь то же самое: смотришь на ткань на рынке и думаешь, сколько она стоит на Острове и стоит ли тебе ее покупать. Такова человеческая природа. — Эйтли покачала головой.
— Да, на этом строится рынок. Но я не смотрю на все вокруг как на источник дохода.
Бардас пожал плечами.
— Полагаю, ты просто не замечаешь. Так поступают все люди, это сущность человека: извлекать пользу из бесполезных вещей.
— Даже если они уже сами по себе хороши, как дрозды? — спросила Эйтли.
Бардас засмеялся.
— Может быть, но мне нет никакого дела до них, когда они просто летают и поют. Жизнь состоит из перемен, мы меняем вещи, вещи меняют нас. Иначе мы до сих пор ели бы траву и спали стоя. Такова ментальность в Городе, — продолжал он, отворачиваясь и глядя на холмы. — Все в Перимадее занимались изготовлением вещей: сидели на скале, окруженной морем, и извлекали пользу буквально из воздуха. В этом они похожи на жителей Месоги, но мы не возимся с людьми, поэтому не воюем.
Эйтли решила, что не хочет продолжать бесполезный спор.
— Чего они не умеют строить, так это приличные дороги. С другой стороны, если никуда не ездишь, то зачем нужны дороги? Передай мне мешочек с хлебом, я проголодалась.
— И никаких кроликов, — добавил мальчик. — Пожалуйста.
— И дроздов, — сказала Эйтли. — И воробьев, белок и лягушек. Мне вполне хватит хлеба с сыром и яблочного сидра.
— Уверена? — обеспокоено спросил Бардас. — Только скажи, и я найду тебе еду: несколько жуков или, может, пригоршню кузнечиков. Хотя я лично предпочитаю кузнечиков, замоченных в меду, с небольшим количеством…
— Заткнись! — рявкнула Эйтли.
— Опять ты.
— Правильно, — бодро заявил Горгас, — опять я. Нет, — добавил он, когда стражник начал закрывать дверь. — Она свободна.
Стражник ничего не сказал, но это было и не нужно. Его лицо напомнило Горгасу барельефы, которыми архитекторы Города обожали украшать арки: настоящая мелодрама, каждое лицо выражало крайнюю степень чувств. И любая арка в Перимадее почла бы за честь носить на вершине лицо этого стражника, буквально излучающего Облегчение и Избавление от Бедствия. Горгас сдержал улыбку.
— Ты шутишь, — сказала Исъют. — Она меня отпустила?
— Да. Обычно в такой ситуации я велел бы тебе собирать вещи, но отсюда нечего забирать, один хлам. — Теперь он улыбнулся. — За исключением присутствующих, конечно.
— Как остроумно, дядя Горгас. Приятно сознавать, что, когда вам придется выпрашивать на пропитание на углах Шастела, вы всегда сможете рассчитывать на этот свой талант.
Горгас серьезно кивнул:
— Это, очевидно, у нас в крови. Ну, чего ждешь? Можешь уходить. Сейчас же. Или когда захочешь.
Она покачала головой.
— Никуда я не пойду, пока не узнаю, что произошло. Ты же не рассчитываешь, что я поверю, будто мать вдруг передумала и осознала свои ошибки, правда? Это какая-то игра?
— О, ради Бога. Убирайся отсюда, сделай одолжение, пока я не передумал.
Исъют ухмыльнулась, облокотилась о стену, сползла вниз и села на корточки.
— Чем сильнее ты хочешь, чтобы я что-то сделала, тем больше я буду сопротивляться. Как ты думаешь, я буду первым человеком в истории, которого выкинут из тюрьмы?
Горгас вздохнул и удобно устроился на кровати, подложив под голову руки.
— На самом деле это место обладает некоторой притягательностью. Неудивительно, что ты к нему привыкла, так приятно, наверное, купаться в ощущении того, что самое худшее позади. Когда дойдешь до этой точки, будет нечего бояться. Замечательное чувство — когда ничего не страшно.
Исъют вскочила и нависла над ним, сложив на груди руки.
— О, в таком месте боишься многого, — сказала она. — Например, что никогда отсюда не выберешься. Или что тебя похоронят здесь. Полагаю, есть специальные ямы или шахты, куда спускают заключенных. Когда я думаю об этом, то бегу к двери и начинаю барабанить по ней, пока руки не начинают кровоточить, крича, чтобы меня выпустили. Мне не нравится здесь, дядя, но я никуда не уйду, пока не узнаю, в чем дело.
— Как угодно, — сонно пробормотал Горгас. — Никакой тайны здесь нет. Я постоянно просил Ньессу выпустить тебя, с тех пор, как ты сюда попала, а теперь, благослови Господь ее душу, она согласилась. Наверное, устала от моего голоса, как я от твоего.
Девушка не пошевельнулась, продолжая смотреть на него.
— Значит, мне можно идти, просто так? Куда угодно?
— М-м-м…
— Хорошо. А что, если я скажу, что собираюсь прямо в Бриору, ведь так называется эта деревня, чтобы найти дядю Бардаса и убить его?
— Пожалуйста.
— Правда? — Она нахмурилась. — И ты не попытаешься остановить меня?
— Можешь попробовать. Все равно у тебя ничего не выйдет. Вперед.
Она опустилась на колени рядом с ним, и Горгас заметил, как грациозно девушка двигается.
— Ну же, дядечка Горгас, будь душкой, расскажи мне, в нем дело. Пожалуйста.
Она сложила руки, положила на них голову и улыбнулась.
— Ради Бога! — выкрикнул Горгас.
В том, что она вела себя, как обычная девушка ее возраста, было что-то неправильное. Она напоминала чудище с растрепанными волосами и костлявыми руками с непропорционально крупными кистями, покрытыми белыми шрамами.
— Уйди от меня, пожалуйста! Ты отвратительна.
— Спасибо, — серьезно ответила она. — Скажи мне, что происходит?
— Повторяю последний раз: ничего не происходит.
— Тогда почему ты меня отпускаешь, когда первое, что я сделаю…
— Не сделаешь, — сердито возразил Горгас. — Потому что его здесь нет. Он исчез. Уехал со Сконы. И прежде чем ты спросишь — нет, я не знаю куда, честно.
— Ясно.
Исъют внимательно смотрела на него своими большими карими глазами, а потом плюнула в лицо. Горгас вздрогнул и дал ей пощечину, от которой она потеряла равновесие и упала назад.
— Извини, — сразу же сказал Горгас. — Я не хотел, просто…
— Тебя спровоцировали, — сказала она, поднимаясь с пола. — Моя вина. Правда, дядя Горгас, я совсем на тебя не обиделась. Но почему ты его отпустил?
Горгас поежился.
— Он хотел уйти, а я не мог его остановить. Вот и все.
— А теперь я. Цыплята улетают из курятника, дядя Горгас. Мать, наверное, в бешенстве.
— Ну, нельзя сказать, что она очень довольна. — Он встал. — Слушай, с тобой все в порядке? Я не хотел так сильно бить, просто в последнее время на меня столько навалилось, и я выплеснул все на тебя. Не стоило мне так поступать.
— Все в порядке, правда. — Исъют улыбнулась, и Горгас заметил, что ее глаз уже начал отекать. — Знаешь, тебе все же не чуждо что-то человеческое. Именно это меня всегда удивляло. Несмотря на все, что ты сделал, ты не чудовище. Я часто думала, лежа здесь, какой человек способен убить своего собственного отца недрогнувшей рукой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Мальчик впитал информацию.
— Похоже, все не так плохо, — сообщил он.
— О, совсем неплохо, — откликнулся Бардас. — Не плохо и не хорошо, просто обычно. Это место похоже на остатки от супа, всего понемножку и ничего конкретного. То же относится к людям: так как мы живем в деревнях, то все умеем делать своими руками. Мы немного кузнецы, немного плотники, немного ткачи, немного гончары, а мальчики твоего возраста делают сносные луки, вполне подходящие для охоты на кроликов…
— В Месоге много кроликов?
— Полно.
— Хм…
— Как я говорил, — продолжал Бардас, — мы умеем делать почти все, что необходимо для жизни, но не более того. Никто не пытается сделать что-то действительно хорошее, потому что нам это не нужно. Намного удобнее быть мастером на все руки, ведь нам не нужны хорошие луки, или плуги, или корзины, вполне сгодятся средние, и обычно у тебя все равно нет времени на что-то более серьезное. Сделаешь одно, потом другое, потом третье. Кусок веревки на калитке вполне сгодится вместо щеколды. И если можно использовать погнутый гвоздь в качестве шипа с гнездом, бери погнутый гвоздь. — Увидев ужас на лице ребенка, он рассмеялся. — На самом деле все не так плохо, есть и свои плюсы. Во-первых, за последние двести лет в Месоге не было войн. И люди не запирают дома на ночь.
— Правда? Никто не ворует?
— Не совсем. Просто в этом нет смысла, ведь у соседа то же самое, что у тебя. Кроме того, ты постоянно находишься в поле чьего-то зрения. Все в курсе дел соседа, а чужестранец… ну, если ты поделишься с одним человеком своими проблемами, то можешь быть уверен в том, что как минимум пять домов с обеих от него сторон тоже все узнают.
— Понятно, — сказал мальчик. — А когда мы приедем, что будем делать?
«Фехтовальщик» стал на якорь в Торнойсе, где Эйтли без особого энтузиазма пыталась объяснить цель своей экспедиции в коммерческих терминах, покупая четыре дюжины тюков среднего качества камвольной ткани чуть дороже, чем на Сконе и в Коллеоне, и две дюжины певчих дроздов в клетках.
— Зачем они тебе? — спросил Бардас, когда корзины из ивовых прутьев с надрывно поющими птицами поднимали по трапу.
— На Острове по ним сходят с ума, — ответила Эйтли. — Скучающие жены щебечут и гукают с ними, а потом кормят хлебными крошками. И я знаю, где достать по дешевке симпатичные бронзовые клетки для них.
— А… — Бардас кивнул. — В Месоге мы их едим.
Эйтли купила повозку и двух лошадей почти вдвое дешевле, чем обычно, и они отправились по дорожке вдоль берега к Леону, самому ближнему городу к Месоге. Потом ехали по дороге ломовых извозчиков, которая петляла от фермы к ферме. Вскоре должна была состояться леонская ярмарка, поэтому то и дело дорогу загораживали стада овец, коз и свиней, угрожая перевернуть повозку. В конце второго дня Бардас указал на вершины деревьев; по его словам, дальше равнина, которая им нужна. В конце третьего дня они все еще были на том же расстоянии от нее, только двигались к ней не с юга, а с запада.
— Не хочу показаться грубой, — сказала Эйтли, — но долго нам еще?
Бардас пожал плечами:
— Честно говоря, не знаю. Я только раз ехал по этой дороге, и тогда я двигался в противоположном направлении, от дома к побережью. На самом деле, мне кажется, я шел другим путем. Кажется, в прошлый раз у нас ушло пять дней.
На четвертый день они наконец ушли с равнины и оказались на прямой, ужасно изъезженной дороге, ведущей к первой цепочке холмов.
— Это Тропа Управляющего, — объяснил Бардас. — Когда я был ребенком, жители Города владели большей частью земли и сдавали ее местным обитателям, как мой отец. Дорогу проложил управляющий, чтобы можно было ехать прямо с побережья; они говорили, что если возьмут землю в свои руки и смогут обеспечить регулярную доставку продуктов, то наводнят Город дешевой свининой и говядиной. Ничего не вышло, не смогли договориться о правах проезда с фермерами с побережья, и на том работа застопорилась; им проходилось пробираться сквозь фермерские хозяйства так же, как и нам. В конце концов они сказали, что это слишком дорого, и снова сдали землю и часть распродали. Именно тогда мы и купили наш участок.
Эйтли кивнула. Чем дальше они уходили от моря, тем чаще Бардас начинал говорить «мы» и «нас» вместо «они» и «их», и хотя в основном он рассказывал о низкой производительности, старомодности и откровенной провинциальности жителей, она прежде не видела его таким оживленным. В какой-то степени это было приятно, никогда Бардас не выглядел таким довольным или по крайней мере заинтересованным. С другой стороны, Месога ей не нравилась по причинам, которые называл сам Бардас. Везде ощущалось равнодушие ко всему, кроме работы, а именно фермерства. С тех пор как покинули Леон, Эйтли не увидела ни одной покрашенной двери, а люди носили одинаковые рабочие халаты из шерсти и прочные, неуклюжие на вид сапоги с деревянными каблуками. Однажды она увидела сад и показала на него Бардасу, который объяснил, что эти симпатичные желтенькие и красненькие цветочки являются местной разновидностью льна и используются в качестве корма для скота. Впервые, по его словам, кто-то обратил внимание на их цвет. Эйтли вспомнила, как Бардас всегда смеялся над ней, когда она обращала внимание на цвет вещей — какая, черт побери, разница, если ты надеваешь серую, а не зеленую рубашку, или каким образом цвет чернильницы мог повлиять на то, что мы пишем?
Было совершенно очевидно, что место ему нравилось не больше, чем ей, однако Бардас считал, что это правильно, так и должно быть. Пять лет здесь, и он снова превратится в фермера, подумала Эйтли, удивляясь, почему мысль об этом так сильно ее расстраивает. И не очень хорошего, добавила она с ноткой злорадства.
Когда Эйтли ушла от Бардаса перед самым падением Перимадеи, она считала, что увлечена им, а когда Бардас постучал ее по плечу на причале Сконы, она сказала себе: да, она любит его. Но здесь, в Месоге, девушка уже не была настолько уверена. Он так изменился. С одной стороны, Бардас выглядел моложе: выше держал голову, больше говорил, не дожидаясь, пока его спросят. В нем даже проскальзывало что-то мальчишеское, как будто он хвастал своим домом. В то же время Бардас словно уменьшился. Манера говорить и обороты речи не изменились, однако во всем, что тот рассказывал о Месоге и ее жителях, звучала какая-то нотка покорности, почти затаенного уважения; даже критикуя людей, он как будто признавал свою неправоту, таким образом принижая свое мнение. Здесь принято поступать так, я так не поступаю, значит, я не прав.
Эйтли все это казалось довольно неприятным и безвкусным, и, естественно, у нее возник вопрос, знала ли она его вообще, или, может, мужчина, в которого она была влюблена, никогда и не существовал? Вообще-то когда Эйтли думала о Бардасе, то представляла высокую фигуру, стоящую на пороге Дворца Правосудия в Перимадее, с мечом в вытянутой руке, или раздраженного мужчину на лавке в таверне, опустошающего стакан за стаканом после легкой победы. Конечно, он никогда не представал перед ней в образе солдата или фермера, только в образе фехтовальщика, одинокого воина. Она вполне могла ошибиться. Может, в Месоге не было никакой любви, так же как и занавесок и разукрашенных горшочков, не нужна этим людям любовь, ведь силой чувств не починишь плуг.
— А они правда едят певчих дроздов? — Бардас кивнул.
— Мы смазываем ветви деревьев и кустов известью, птицы садятся, и их лапки прилипают; остается лишь снять их и положить в корзину. Зажаренные, они довольно неплохие на вкус. И, — добавил он, покосившись на мальчика, — это приятная перемена после кроликов.
Парнишка застонал, и Бардас рассмеялся; отец дразнит сына, подумала Эйтли, интересно, не поэтому ли он спешил вернуться сюда. Если Бардас несет ответственность за мальчика, то, наверное, считает, что его надо воспитать как следует, как принято в Месоге. За все время, пока они были в Перимадее, тот упоминал отца два, от силы три раза. А сейчас у нее было достаточно информации, чтобы нарисовать мысленный портрет Клидаса Лордана, который обладал всеми качествами, необходимыми отцу в Месоге: мудростью, несдержанностью, практичностью, реалистичностью, и, что немаловажно (добавила Эйтли, злорадно улыбаясь), он был обречен.
Однако то, что Бардас предпочитает быть обреченным, вовсе не значит, что я должна следовать его пагубному примеру. Это место ужасно, я хочу домой, где люди носят красивую одежду и не прочь тратить на нее деньги. Я бы сошла с ума, если бы осталась здесь. Но они ведь не могут быть все обречены, иначе почему их осталось так много?
Сначала казалось, что они дойдут до леса и равнины за ним к концу четвертого дня. Но в последний момент Тропа Управляющего постепенно растаяла в воздухе, превратилась в тропинку настолько узкую, что тележка не могла по ней проехать. Бардас выругался и привязал лошадей, развернуться было негде. Когда солнце село, они натянули на тележку полог, а лес казался таким же далеким, как и днем, только сейчас они видели его под другим углом.
— Мы будем там завтра, — бодро заявил Бардас, разводя костер. Стало холоднее, и Эйтли пожалела, что не взяла дополнительное одеяло. — Я знаю это место, несколько наших кузенов жили здесь, хотя потом им пришлось переехать. Прямо за холмом, на склоне, там, где владелец приказал им посадить виноградник. Конечно, ничего не вышло, а они потратили кучу времени. Очевидно, он прочитал книгу о возделывании виноградников и был уверен, что сумеет покрыть эти склоны виноградом и заработать состояние. К несчастью, книгу он дочитал не до конца, поэтому пропустил главу о сухой, неплодородной почве. В конце он заставил нас все выкопать. Насколько я помню, из виноградных деревьев получается отличный переплетный материал.
— Значит, так вы смотрите на вещи? — спросила Эйтли. — Смогут ли они пригодиться для чего-нибудь?
Бардас с любопытством покосился на нее.
— А разве все остальные рассуждают по-другому? Последние пару лет, проходя мимо дерева на Сконе, я всегда отвечал «да» или «нет» в зависимости от того, смогу ли я сделать из него лук. Наверное, такое происходит инстинктивно: могу я это использовать? Ты делаешь то же самое: смотришь на ткань на рынке и думаешь, сколько она стоит на Острове и стоит ли тебе ее покупать. Такова человеческая природа. — Эйтли покачала головой.
— Да, на этом строится рынок. Но я не смотрю на все вокруг как на источник дохода.
Бардас пожал плечами.
— Полагаю, ты просто не замечаешь. Так поступают все люди, это сущность человека: извлекать пользу из бесполезных вещей.
— Даже если они уже сами по себе хороши, как дрозды? — спросила Эйтли.
Бардас засмеялся.
— Может быть, но мне нет никакого дела до них, когда они просто летают и поют. Жизнь состоит из перемен, мы меняем вещи, вещи меняют нас. Иначе мы до сих пор ели бы траву и спали стоя. Такова ментальность в Городе, — продолжал он, отворачиваясь и глядя на холмы. — Все в Перимадее занимались изготовлением вещей: сидели на скале, окруженной морем, и извлекали пользу буквально из воздуха. В этом они похожи на жителей Месоги, но мы не возимся с людьми, поэтому не воюем.
Эйтли решила, что не хочет продолжать бесполезный спор.
— Чего они не умеют строить, так это приличные дороги. С другой стороны, если никуда не ездишь, то зачем нужны дороги? Передай мне мешочек с хлебом, я проголодалась.
— И никаких кроликов, — добавил мальчик. — Пожалуйста.
— И дроздов, — сказала Эйтли. — И воробьев, белок и лягушек. Мне вполне хватит хлеба с сыром и яблочного сидра.
— Уверена? — обеспокоено спросил Бардас. — Только скажи, и я найду тебе еду: несколько жуков или, может, пригоршню кузнечиков. Хотя я лично предпочитаю кузнечиков, замоченных в меду, с небольшим количеством…
— Заткнись! — рявкнула Эйтли.
— Опять ты.
— Правильно, — бодро заявил Горгас, — опять я. Нет, — добавил он, когда стражник начал закрывать дверь. — Она свободна.
Стражник ничего не сказал, но это было и не нужно. Его лицо напомнило Горгасу барельефы, которыми архитекторы Города обожали украшать арки: настоящая мелодрама, каждое лицо выражало крайнюю степень чувств. И любая арка в Перимадее почла бы за честь носить на вершине лицо этого стражника, буквально излучающего Облегчение и Избавление от Бедствия. Горгас сдержал улыбку.
— Ты шутишь, — сказала Исъют. — Она меня отпустила?
— Да. Обычно в такой ситуации я велел бы тебе собирать вещи, но отсюда нечего забирать, один хлам. — Теперь он улыбнулся. — За исключением присутствующих, конечно.
— Как остроумно, дядя Горгас. Приятно сознавать, что, когда вам придется выпрашивать на пропитание на углах Шастела, вы всегда сможете рассчитывать на этот свой талант.
Горгас серьезно кивнул:
— Это, очевидно, у нас в крови. Ну, чего ждешь? Можешь уходить. Сейчас же. Или когда захочешь.
Она покачала головой.
— Никуда я не пойду, пока не узнаю, что произошло. Ты же не рассчитываешь, что я поверю, будто мать вдруг передумала и осознала свои ошибки, правда? Это какая-то игра?
— О, ради Бога. Убирайся отсюда, сделай одолжение, пока я не передумал.
Исъют ухмыльнулась, облокотилась о стену, сползла вниз и села на корточки.
— Чем сильнее ты хочешь, чтобы я что-то сделала, тем больше я буду сопротивляться. Как ты думаешь, я буду первым человеком в истории, которого выкинут из тюрьмы?
Горгас вздохнул и удобно устроился на кровати, подложив под голову руки.
— На самом деле это место обладает некоторой притягательностью. Неудивительно, что ты к нему привыкла, так приятно, наверное, купаться в ощущении того, что самое худшее позади. Когда дойдешь до этой точки, будет нечего бояться. Замечательное чувство — когда ничего не страшно.
Исъют вскочила и нависла над ним, сложив на груди руки.
— О, в таком месте боишься многого, — сказала она. — Например, что никогда отсюда не выберешься. Или что тебя похоронят здесь. Полагаю, есть специальные ямы или шахты, куда спускают заключенных. Когда я думаю об этом, то бегу к двери и начинаю барабанить по ней, пока руки не начинают кровоточить, крича, чтобы меня выпустили. Мне не нравится здесь, дядя, но я никуда не уйду, пока не узнаю, в чем дело.
— Как угодно, — сонно пробормотал Горгас. — Никакой тайны здесь нет. Я постоянно просил Ньессу выпустить тебя, с тех пор, как ты сюда попала, а теперь, благослови Господь ее душу, она согласилась. Наверное, устала от моего голоса, как я от твоего.
Девушка не пошевельнулась, продолжая смотреть на него.
— Значит, мне можно идти, просто так? Куда угодно?
— М-м-м…
— Хорошо. А что, если я скажу, что собираюсь прямо в Бриору, ведь так называется эта деревня, чтобы найти дядю Бардаса и убить его?
— Пожалуйста.
— Правда? — Она нахмурилась. — И ты не попытаешься остановить меня?
— Можешь попробовать. Все равно у тебя ничего не выйдет. Вперед.
Она опустилась на колени рядом с ним, и Горгас заметил, как грациозно девушка двигается.
— Ну же, дядечка Горгас, будь душкой, расскажи мне, в нем дело. Пожалуйста.
Она сложила руки, положила на них голову и улыбнулась.
— Ради Бога! — выкрикнул Горгас.
В том, что она вела себя, как обычная девушка ее возраста, было что-то неправильное. Она напоминала чудище с растрепанными волосами и костлявыми руками с непропорционально крупными кистями, покрытыми белыми шрамами.
— Уйди от меня, пожалуйста! Ты отвратительна.
— Спасибо, — серьезно ответила она. — Скажи мне, что происходит?
— Повторяю последний раз: ничего не происходит.
— Тогда почему ты меня отпускаешь, когда первое, что я сделаю…
— Не сделаешь, — сердито возразил Горгас. — Потому что его здесь нет. Он исчез. Уехал со Сконы. И прежде чем ты спросишь — нет, я не знаю куда, честно.
— Ясно.
Исъют внимательно смотрела на него своими большими карими глазами, а потом плюнула в лицо. Горгас вздрогнул и дал ей пощечину, от которой она потеряла равновесие и упала назад.
— Извини, — сразу же сказал Горгас. — Я не хотел, просто…
— Тебя спровоцировали, — сказала она, поднимаясь с пола. — Моя вина. Правда, дядя Горгас, я совсем на тебя не обиделась. Но почему ты его отпустил?
Горгас поежился.
— Он хотел уйти, а я не мог его остановить. Вот и все.
— А теперь я. Цыплята улетают из курятника, дядя Горгас. Мать, наверное, в бешенстве.
— Ну, нельзя сказать, что она очень довольна. — Он встал. — Слушай, с тобой все в порядке? Я не хотел так сильно бить, просто в последнее время на меня столько навалилось, и я выплеснул все на тебя. Не стоило мне так поступать.
— Все в порядке, правда. — Исъют улыбнулась, и Горгас заметил, что ее глаз уже начал отекать. — Знаешь, тебе все же не чуждо что-то человеческое. Именно это меня всегда удивляло. Несмотря на все, что ты сделал, ты не чудовище. Я часто думала, лежа здесь, какой человек способен убить своего собственного отца недрогнувшей рукой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50