Военные галеры выйдут в море по приказу кустодитора, даже если им придется оторваться чересчур от берега. Здесь тебе не нужно ничего от меня. Корабль — допустим, я действительно отправлю послание в нашу контору в Тель-Претве, и тебе выделят, скажем, «Девчонку из Синтры». Но корабельщиков я не смогу выделить. Где ты найдешь корабельщиков, достойная Рият, согласных играть в эту игру? В море нечасто ходят самоубийцы.
— Увы, — сказала Рият, — там и вправду нужны будут матросы и кормщик, чтобы старались за совесть, а не за страх. Но ведь ты знаешь, — еще более вкрадчиво продолжала она, — что меня слушаются все три заклинания из Триады Сиаджа. Сколько человек на «Девчонке из Синтры», о бани Эзехез?
— Семь, — отвечал тот. Чтобы рассказать все о любом из своих кораблей, своих предприятий и своих сделок, ему не надо было заглядывать в таблички.
— Стало быть, ты уступишь мне трех демонов, и корабельщики у меня будут. Заметь, — добавила она, — я ведь тоже скупаю очеловечившихся демонов, только мне это труднее — у меня же нет стольких агентов, и торговых контор тоже нет. Но четырех я возьму своих — это все, что у меня есть, иначе я бы не просила, бани Эзехез.
— Ты увидела это в зеркале, — сказал он.
— Я увидела это в зеркале, — согласилась Рият.
— Ты и впрямь составляешь надежные выборки, достойная Рият, — сказал бани Эзехез.
— Да, я опасна. Ты ведь тоже опасен для меня. Ты очень опасен для меня, бани Эзехез. Ты особенно опасен вот сейчас, когда держишь мое зеркало в руках, а я — точно невольница, которая отдала господину свою цепь и власть над собой, ты очень опасен, поверь. — Ее голос едва заметно изменился. И теперь слово «опасен» означало уже совсем другое.
— Чем может быть опасен старый, дряхлый причальный брус для быстроходной дарды, которая забросила на него свою цепь на то время, пока она стоит у причала?
— Хотя бы тем, что он не такой уж и дряхлый, — негромко засмеялась Рият.
При всей своей искушенности она была весьма простодушна в отношении своих женских чар, а заодно и того, чем можно польстить мужчине лучше всего. И, может быть, ошибалась в силу этого простодушия; а может быть, и нет.
— Ты становишься тоже все опаснее, Рият, — сказал он. Рият не отодвигалась. Только ее голос опять стал деловитым.
— Когда тебе понадобились бы двойники, ты меня позвал бы, кого же еще? Просто я узнала бы в последний момент. А так я знаю заранее. Только и всего.
— А если какой-нибудь случай, из-за которого мне понадобится сырье для двойников, придет завтра? И не хватит как раз тех трех, которых ты заберешь?
— На это можно ставить десять тысяч против одного, — вздохнула Рият. — И я, конечно, заплачу за них.
— Заплати, — согласился бани Эзехез.
— Зато представь себе, что можно выиграть. Шестьдесят тысяч — хорошо, пусть даже двенадцать! И к тому же…
Алый Дракон еще не осмеливался открыто противостоять хиджарским Двум Мечам или хотя бы требовать пересмотра союзнических договоров. Но семья Претави (точнее — бани Эзехез клича Претави и бани Симлуз клича Претави) приобрела кусок побережья в проливе Аалбай, где торговцы из Кайяны появлялись все чаще и добивались влияния и сделок в столицах тамошних государей все больше, пользуясь тем, что эта внутренняя и не очень выгодная торговля была оставлена Светлой и Могущественной в небрежении. Затем оказалось, что Кайянская республика строит там порт, оправдывая это в глазах верховенствующей союзницы нуждами своего хлебного ввоза, — порт, в который могли бы заходить зерновозы с наибольшей осадкой и курсировать напрямую между бухтой Сиалоа и Тель-Мусватом — портом Сидалана. То, что в подобный порт должен потом хлынуть вывоз со всего региона, вслух не произносилось.
Затем вблизи Сиалоа стали патрулировать в море военные корабли с алым драконом на парусах, хоть и без опознавательных знаков Кайяны. И если Сидалан использовал панику, рожденную кораблями Канмели Гэвина в Гийт-Чанта-Гийт, для того, чтобы галеры салым драконом оказались столь далеко от кайянского побережья, — то недавнюю встречу этих галер с чернопарусными «змеями» вблизи от будущего Тель-Сиалоа, окончившуюся для них столь печально, Хиджара использовала, чтобы ее официарий в Сидалане спросил бани Эзехеза, не кажется ли тому, что разумнее и безопасней будет поставить охрану его владений в бухте Сиалоа под контроль обеих стран-союзниц.
Это было позавчера, на той же самой «встрече в доме друзей».
Бани Эзехез уклонился от ответа и перевел разговор на свою непомерную занятость делами казначейства.
Голова Канмели была бы неплохим ответом на вопрос, прозвучавший два дня назад, ответом, впечатлений от которого хватило бы на несколько недель. Но, с другой стороны, такой ответ мог быть воспринят как открытый вызов.
— Ты отличная сказочница, Рият, — сказал бани Эзехез. — А ведь все это ты извлекла из того, что наблюдала за вещами вот в этом зеркале за время, которого хватит, чтоб в часах утекло на два пальца воды. — Затем он добавил, возвращая ей зеркало: — А что будет, если ты понаблюдаешь еще на один палец? Может быть, увидишь такое, что поломает всю сказку.
«Ему все-таки кажется, что я отношусь к этому делу не просто так, что для меня тут чересчур много личного, — подумала Рият. — И он ведь прав; только толкует он это личное наверняка неверно. А если я повторю еще раз, что бани Вилийас тут ни при чем, он мне еще больше не поверит».
— Я хочу рассказать, что мне приходится обычно видеть, — проговорила она медленно, далее с затаенной угрозой или, может быть, яростью. — И если уж точно говорить — то н е видеть. Потому что, когда на таком вот корабле с черными парусами решают ограбить наши берега, они пристают в темную ночь, такую темную — разве что сумасшедший рыбак выйдет в море менять сети; а потом все, кто бы мог сообщить о нападении, оказываются перебиты прежде, чем заметят где шевеление, — иногда прямо у себя в постелях. Потом на берегу все переворачивают вверх дном и уходят — еще до рассвета, а когда я их вижу, они уже в море — и вот тогда я смотрю, как они ныряют за горизонт, с этими своими нахальными вымпелами над кормой!
— И я начинаю, — добавила она, — думать: все, что я делаю как Прибрежная Колдунья, бессмысленно, и только на то я здесь и нужна, чтоб подглядывать за заговорщиками. Конечно, бывает, я их давлю: или патруль поспеет-таки вовремя, или еще что-нибудь. Это их разве останавливает? Не останавливало никогда, и не остановит. Только и меняется, что они лезут опять, в тех же местах, но с новыми уловками, или в новых местах со старыми уловками, а мы за ними не поспеваем и не будем поспевать, потому что никого нельзя догнать, если бежать за ним следом. И знаешь, что нужно, чтоб поспевать за ними?
Обнаружилось вдруг, что Рият уже давно не сидит, а стоя выговаривает все это не то бани Эзехезу, не то стене за ним.
— Чтобы научиться что-то с ними делать — и не только с ними, — может быть, я и ошибаюсь, бани, но просто-напросто нужно научиться быть такими, как они. Сумасшедшими, быстрыми и безжалостными. Очень сумасшедшими, очень быстрыми и очень безжалостными. А пока, все останется, как сейчас, — я буду смотреть, как они уходят от берегов, за охрану которых мне платят, между прочим, — и хохочут — и я знаю, над кем они хохочут: надо мной!!!
— Ты это говоришь, — негромко спросил бани Эзехез, — о «мореглазых»? Или обо всех пиратах?
— Какие могут быть ещепираты? Они истребили всех остальных. — Это было преувеличение, конечно; но в Гийт-Чанта-Гийт это было не очень большое преувеличение. — Они не любят соперников. Как и Хиджара.
— Быть может, ты все же взглянешь на то, что происходит сейчас на этой самой «Бирглит», достойная?
Рият послушно повернулась, не забыв при этом, что движения ее должны оставаться плавными и гибкими, как у двадцатилетней. Но все-таки в то мгновение, когда она, подойдя к подстилке писца, нагибалась за водой, ей показалось вдруг, что весь напор, пригнавший ее сегодня с утра в этот дом, где почтенный казначей утром — обычно — работает, принимая посещения только в необыкновенных случаях, напор, рожденный счастливой идеей и стечением счастливых обстоятельств, иссяк вместе с этой последней вспышкой — и теперь, если бани Эзехез, почтенный и многомудрый, не согласится с ее предложением, она будет ему благодарна и признает, что это благоразумно. Но она этого ему никогда не простит.
Рият выплеснула на зеркало остаток воды из горшочка, не заботясь о том, что большая часть проливается на пол.
Две «змеи» по-прежнему шли на юг.
— Мне придется послать с тобой Дэге, — проговорил бани Эзехез, не глядя на нее. Дэге — так звали писца.
Потом он объяснил, поморщившись страдальчески:
— Мне ведь нужно нынче после полудня быть на нашей верфи в Тель-Мусвате — а нынче такой ветер!
— Дэге отдаст тебе троих, которых выберет он, — добавил еще бани Эзехез.
— Я.
— Достойная Рият, — возразил казначей, — он их знает, а ты их увидишь в первый раз. И я хочу, — сказал он еще, — чтобы ты помнила собственные слова: «Мы должны научиться быть безжалостными».
Он чувствовал себя старым, очень старым. А ведь Рият была из таких женщин, рядом с которыми поневоле человек делается моложе. Но некоторое время назад она произносила слова, которых не ожидаешь от женщины, ибо политика на языке, каким говорят люди на острове Алого Дракона, зовется пи-апиш — «дело мужей».
— Вилийас из клича Кайнуви? — спросила Рият. — Ты о нем?
— О ком бы то ни было.
«Я была дурой, что спросила вслух», — подумала Рият.
ПОВЕСТЬ О МОРЕ, ЧТО МЕЖДУ ДОЙАС-КАЙНУМ И ЗАПАДНЫМ ПОБЕРЕЖЬЕМ ДО-КАЙЯНА
Четыреста сотен серебром — это много. Тут надобно сказать, что собственных денег в те времена даже и в Королевстве почти не чеканили. А уж на Внешних Островах и вовсе оказывались монеты со всего света. Но больше всего попадались там хиджарские серебряные хелки или какие-нибудь монеты, отчеканенные им в подражание. На меру серебра их идет тридцать шесть или тридцать семь. Стало быть, сотня серебром — это три меры или чуть поменьше.
Сильного раба можно было купить на Торговом острове за полторы меры серебра. А вот виру за смерть свободного человека платили — одну сотню серебром, за свободнорожденного — две сотни, за свободнорожденного и именитого человека — четыре сотни. Так и в законах говорится.
И почему у Гэвина на уме были именно сотни сейчас — определяйте, если вам хочется присматриваться к тому, как бродят в человеке мысли, которых лучше бы не было. А еще надобно сказать, что все хозяйство, скажем, Ранзи, Йирринова отца, едва дотягивало по цене, если б кто вздумал купить его, до девяти мер серебром — мер, а не сотен. Правда, этот Ранзи был совсем бедным человеком — у него не было ни единого раба. А Сколтисы, которые почитались несусветными богачами у себя в краях, стоили — говоря по-южному — где-то этак под четыре тысячи мер серебра, если обратить в деньги и Серебряный Явор и все, что только можно. Гэвин, сын Гэвира, у себя в краях тоже считался несусветным богачом.
А все-таки, каким бы богатым человеком ты ни был и сколько бы издольщиков у тебя на землях ни сидело, — все одно земли на Внешних Островах так скудны, что с них можно разве что только прокормиться. Чтобы жить так, как они живут, и не просто задавать пиры всей округе, а раздаривать на них сокровища и кормить у себя в доме странников, и дружинников, и всякого, кто захочет, — именитые люди просто-таки поневоле должны становиться капитанами и отправляться за море — в торговую поездку, или в Королевство за рабами, или на юг — за хелками, красиво отчеканенными из серебра.
И если так посмотреть, то Гэвин, отправляясь в этот поход и затратив на то, чтоб снарядить его (опять-таки деньгами считая), триста двадцать мер серебра и ни единой монеткой меньше, — и вправду выскреб, честно сказать, все, что только мог. Даже знаменитые и таинственные сундуки на Щитовом Хуторе опустели больше чем наполовину. Могло быть не триста двадцать, а на треть полегче, но очень многие из общих расходов — тех, на которые обычно складываются, — он взял на себя. И вот этих денег Гэвин, сын Гэвира, до сих пор и не вернул. Так что — поскольку удача в Летнем Пути меряется добычей — для него это вправду был Злой Поход.
Давайте представим себе, что это поход как поход и ничего в нем не происходит особенного. Тогда, стало быть, половину денег надо будет отдать в общий котел, где их поделят на всех, на «Дубовом Борте» и «Лосе» ничего почти от них и не увидят; и после того, как отделены будут капитанам по десять долей за корабль и по две доли капитанам и кормщикам — за то, что они капитаны и кормщики, — и припомнено будет, кто пришел со своим оружием, а кому полдоли, потому что для него капитан расстарался на секиру, и шлем, и доспехи, — получится каждому в крайнем случае по мере серебра, а большею частью по две.
Получается — все равно это очень большие деньги. Гэвин пока о своих видах на пленника не обмолвился ни словом. Но с ним плавали люди и без того искушенные и способные оценить любого южанина на вес — на вес серебра, конечно. Кто-то из них предполагал себе в уме дороже, кто-то дешевле, но все где-то вокруг этих денег да около.
Что ж, нежданной удаче никто не обрадовался? То есть поначалу радость-то была. Но она словно бы и закончилась, после того как Гэвин, выспросив у кормщика о его пассажире все, что можно, сказал своим: «А ну, ребята, спустите-ка этих двоих в лодку — а то они, чего доброго, — тут он усмехнулся, — сами не сумеют — мимо борта промахнутся!» — и вернулся на «Дубовый Борт». Кангий отправился дальше, в Тель-Кору, — чего уж мелочиться, если такой куш, — а две «змеи» в другую сторону: пиратский капитан отдал несколько приказаний, непонятных бани Вилийасу, и независимо поднялся вслед за ним на корму; дверь каюты скрипнула, впустила Гэвина и закрылась, и всякую радость на корме «Дубового борта» как ножом отрезало.
Потому что из щели над дверью очень вскоре потянул теплый запах жира из зажженного светильника.
Каюта капитана — это не совсем каюта, как и шатер — уж никак не только его шатер. Обыкновенно получается из нее попросту склад самых ценных вещей на корабле, и, если подолгу не наведываться в гости к скупщикам, что помогают перевести эти ценности в серебро, поменьше занимающее места, — бывает она до того забита, что и не протиснешься. Но в этом походе то ли вещей одновременно и ценных, и объемистых не попадалось, то ли Гэвин их нарочно на «Лося» и «Черноногого» отдавал, — но у него всегда была возможность хотя бы войти туда. А уж тем более теперь, когда «Дубовый Борт» недавно побывал на Иллоне.
Но ведь мог же он, если уж не хотел вынести этот ларец с Метками на палубу, под дневное солнышко, хотя бы дверь открыть и впустить себе света! Ан нет. Он сидел там тратя жир и ветошь и отгородившись от всех.
Не так давно было время, когда Гэвин к этому ларцу старался не притрагиваться, оттого что ожидал увидеть худое и боялся увидеть худое. Теперь, с первого дня, как ушла за кормой под горизонт Кажвела, он заходил в каюту и раскрывал ларец всякий раз, когда удавалось улучить время, в час по разу, самое меньшее. Ему не надо было проверять, куда идут корабли четырнадцати Меток из шестнадцати, что были там, он и без того знал — куда. Поэтому он просто смотрел. Когда на палубе он не был нужен, он уходил в каюту и сидел часами над раскрытым ларцом, закаменев.
Почти весь вчерашний день ветер выгибал волну, ливень молотил с разных сторон, люди на «Дубовом Борте» разложили даже костер впереди мачты и, затянув корабль чуть ли не от носа до кормы одним — вроде бы — сплошным шатром, грелись как могли, а Гэвин был в каюте, и из щели над ее дверью тянул чуть заметный горячий запашок, уже ненавистный на «змее» всем и каждому.
Раза два случалось, что в такие минуты в каюту заходили, чтоб позвать его по какой-нибудь надобности. Гэвин не удивлялся и не злился; но в третий раз сигнальщик — звали его Агли, — когда ему пришлось делать это, предпочел крикнуть через дверь. Смотреть на это страшнобыло, вот что. Так вот, бани Вилийас этого запаха, конечно же, не почувствовал. Однако почувствовал его Фаги, кормщик, и сигнальщик Агли, спускаясь с «боевой кормы» после того, как вышвырнул в небо несколько возгласов рога («Лось» был достаточно далеко, чтоб переговариваться голосом). Учуяв этот запах, едва сумел не выругаться и мгновение спустя, мимоходом, одарил бани Вилийаса таким взглядом, который едва не пробил неколебимую стену его уверенности в том, что ничего очень уж плохого случиться с ним не может.
Эта уверенность не была особенно разумной или осознанной. И с ним не могло случиться ч е г о — н и б у д ь даже не потому, что ничего не случается с плантаторами и ликторами — увы, случается, тем более с ликторами, купившими эту должность в нынешние времена. И не потому, что ничего не случается с людьми из клича Кайнуви — скажем, год назад один из его родичей, двоюродный брат и одновременно свояк, оказался вызван в столицу, как это нынче делается:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Увы, — сказала Рият, — там и вправду нужны будут матросы и кормщик, чтобы старались за совесть, а не за страх. Но ведь ты знаешь, — еще более вкрадчиво продолжала она, — что меня слушаются все три заклинания из Триады Сиаджа. Сколько человек на «Девчонке из Синтры», о бани Эзехез?
— Семь, — отвечал тот. Чтобы рассказать все о любом из своих кораблей, своих предприятий и своих сделок, ему не надо было заглядывать в таблички.
— Стало быть, ты уступишь мне трех демонов, и корабельщики у меня будут. Заметь, — добавила она, — я ведь тоже скупаю очеловечившихся демонов, только мне это труднее — у меня же нет стольких агентов, и торговых контор тоже нет. Но четырех я возьму своих — это все, что у меня есть, иначе я бы не просила, бани Эзехез.
— Ты увидела это в зеркале, — сказал он.
— Я увидела это в зеркале, — согласилась Рият.
— Ты и впрямь составляешь надежные выборки, достойная Рият, — сказал бани Эзехез.
— Да, я опасна. Ты ведь тоже опасен для меня. Ты очень опасен для меня, бани Эзехез. Ты особенно опасен вот сейчас, когда держишь мое зеркало в руках, а я — точно невольница, которая отдала господину свою цепь и власть над собой, ты очень опасен, поверь. — Ее голос едва заметно изменился. И теперь слово «опасен» означало уже совсем другое.
— Чем может быть опасен старый, дряхлый причальный брус для быстроходной дарды, которая забросила на него свою цепь на то время, пока она стоит у причала?
— Хотя бы тем, что он не такой уж и дряхлый, — негромко засмеялась Рият.
При всей своей искушенности она была весьма простодушна в отношении своих женских чар, а заодно и того, чем можно польстить мужчине лучше всего. И, может быть, ошибалась в силу этого простодушия; а может быть, и нет.
— Ты становишься тоже все опаснее, Рият, — сказал он. Рият не отодвигалась. Только ее голос опять стал деловитым.
— Когда тебе понадобились бы двойники, ты меня позвал бы, кого же еще? Просто я узнала бы в последний момент. А так я знаю заранее. Только и всего.
— А если какой-нибудь случай, из-за которого мне понадобится сырье для двойников, придет завтра? И не хватит как раз тех трех, которых ты заберешь?
— На это можно ставить десять тысяч против одного, — вздохнула Рият. — И я, конечно, заплачу за них.
— Заплати, — согласился бани Эзехез.
— Зато представь себе, что можно выиграть. Шестьдесят тысяч — хорошо, пусть даже двенадцать! И к тому же…
Алый Дракон еще не осмеливался открыто противостоять хиджарским Двум Мечам или хотя бы требовать пересмотра союзнических договоров. Но семья Претави (точнее — бани Эзехез клича Претави и бани Симлуз клича Претави) приобрела кусок побережья в проливе Аалбай, где торговцы из Кайяны появлялись все чаще и добивались влияния и сделок в столицах тамошних государей все больше, пользуясь тем, что эта внутренняя и не очень выгодная торговля была оставлена Светлой и Могущественной в небрежении. Затем оказалось, что Кайянская республика строит там порт, оправдывая это в глазах верховенствующей союзницы нуждами своего хлебного ввоза, — порт, в который могли бы заходить зерновозы с наибольшей осадкой и курсировать напрямую между бухтой Сиалоа и Тель-Мусватом — портом Сидалана. То, что в подобный порт должен потом хлынуть вывоз со всего региона, вслух не произносилось.
Затем вблизи Сиалоа стали патрулировать в море военные корабли с алым драконом на парусах, хоть и без опознавательных знаков Кайяны. И если Сидалан использовал панику, рожденную кораблями Канмели Гэвина в Гийт-Чанта-Гийт, для того, чтобы галеры салым драконом оказались столь далеко от кайянского побережья, — то недавнюю встречу этих галер с чернопарусными «змеями» вблизи от будущего Тель-Сиалоа, окончившуюся для них столь печально, Хиджара использовала, чтобы ее официарий в Сидалане спросил бани Эзехеза, не кажется ли тому, что разумнее и безопасней будет поставить охрану его владений в бухте Сиалоа под контроль обеих стран-союзниц.
Это было позавчера, на той же самой «встрече в доме друзей».
Бани Эзехез уклонился от ответа и перевел разговор на свою непомерную занятость делами казначейства.
Голова Канмели была бы неплохим ответом на вопрос, прозвучавший два дня назад, ответом, впечатлений от которого хватило бы на несколько недель. Но, с другой стороны, такой ответ мог быть воспринят как открытый вызов.
— Ты отличная сказочница, Рият, — сказал бани Эзехез. — А ведь все это ты извлекла из того, что наблюдала за вещами вот в этом зеркале за время, которого хватит, чтоб в часах утекло на два пальца воды. — Затем он добавил, возвращая ей зеркало: — А что будет, если ты понаблюдаешь еще на один палец? Может быть, увидишь такое, что поломает всю сказку.
«Ему все-таки кажется, что я отношусь к этому делу не просто так, что для меня тут чересчур много личного, — подумала Рият. — И он ведь прав; только толкует он это личное наверняка неверно. А если я повторю еще раз, что бани Вилийас тут ни при чем, он мне еще больше не поверит».
— Я хочу рассказать, что мне приходится обычно видеть, — проговорила она медленно, далее с затаенной угрозой или, может быть, яростью. — И если уж точно говорить — то н е видеть. Потому что, когда на таком вот корабле с черными парусами решают ограбить наши берега, они пристают в темную ночь, такую темную — разве что сумасшедший рыбак выйдет в море менять сети; а потом все, кто бы мог сообщить о нападении, оказываются перебиты прежде, чем заметят где шевеление, — иногда прямо у себя в постелях. Потом на берегу все переворачивают вверх дном и уходят — еще до рассвета, а когда я их вижу, они уже в море — и вот тогда я смотрю, как они ныряют за горизонт, с этими своими нахальными вымпелами над кормой!
— И я начинаю, — добавила она, — думать: все, что я делаю как Прибрежная Колдунья, бессмысленно, и только на то я здесь и нужна, чтоб подглядывать за заговорщиками. Конечно, бывает, я их давлю: или патруль поспеет-таки вовремя, или еще что-нибудь. Это их разве останавливает? Не останавливало никогда, и не остановит. Только и меняется, что они лезут опять, в тех же местах, но с новыми уловками, или в новых местах со старыми уловками, а мы за ними не поспеваем и не будем поспевать, потому что никого нельзя догнать, если бежать за ним следом. И знаешь, что нужно, чтоб поспевать за ними?
Обнаружилось вдруг, что Рият уже давно не сидит, а стоя выговаривает все это не то бани Эзехезу, не то стене за ним.
— Чтобы научиться что-то с ними делать — и не только с ними, — может быть, я и ошибаюсь, бани, но просто-напросто нужно научиться быть такими, как они. Сумасшедшими, быстрыми и безжалостными. Очень сумасшедшими, очень быстрыми и очень безжалостными. А пока, все останется, как сейчас, — я буду смотреть, как они уходят от берегов, за охрану которых мне платят, между прочим, — и хохочут — и я знаю, над кем они хохочут: надо мной!!!
— Ты это говоришь, — негромко спросил бани Эзехез, — о «мореглазых»? Или обо всех пиратах?
— Какие могут быть ещепираты? Они истребили всех остальных. — Это было преувеличение, конечно; но в Гийт-Чанта-Гийт это было не очень большое преувеличение. — Они не любят соперников. Как и Хиджара.
— Быть может, ты все же взглянешь на то, что происходит сейчас на этой самой «Бирглит», достойная?
Рият послушно повернулась, не забыв при этом, что движения ее должны оставаться плавными и гибкими, как у двадцатилетней. Но все-таки в то мгновение, когда она, подойдя к подстилке писца, нагибалась за водой, ей показалось вдруг, что весь напор, пригнавший ее сегодня с утра в этот дом, где почтенный казначей утром — обычно — работает, принимая посещения только в необыкновенных случаях, напор, рожденный счастливой идеей и стечением счастливых обстоятельств, иссяк вместе с этой последней вспышкой — и теперь, если бани Эзехез, почтенный и многомудрый, не согласится с ее предложением, она будет ему благодарна и признает, что это благоразумно. Но она этого ему никогда не простит.
Рият выплеснула на зеркало остаток воды из горшочка, не заботясь о том, что большая часть проливается на пол.
Две «змеи» по-прежнему шли на юг.
— Мне придется послать с тобой Дэге, — проговорил бани Эзехез, не глядя на нее. Дэге — так звали писца.
Потом он объяснил, поморщившись страдальчески:
— Мне ведь нужно нынче после полудня быть на нашей верфи в Тель-Мусвате — а нынче такой ветер!
— Дэге отдаст тебе троих, которых выберет он, — добавил еще бани Эзехез.
— Я.
— Достойная Рият, — возразил казначей, — он их знает, а ты их увидишь в первый раз. И я хочу, — сказал он еще, — чтобы ты помнила собственные слова: «Мы должны научиться быть безжалостными».
Он чувствовал себя старым, очень старым. А ведь Рият была из таких женщин, рядом с которыми поневоле человек делается моложе. Но некоторое время назад она произносила слова, которых не ожидаешь от женщины, ибо политика на языке, каким говорят люди на острове Алого Дракона, зовется пи-апиш — «дело мужей».
— Вилийас из клича Кайнуви? — спросила Рият. — Ты о нем?
— О ком бы то ни было.
«Я была дурой, что спросила вслух», — подумала Рият.
ПОВЕСТЬ О МОРЕ, ЧТО МЕЖДУ ДОЙАС-КАЙНУМ И ЗАПАДНЫМ ПОБЕРЕЖЬЕМ ДО-КАЙЯНА
Четыреста сотен серебром — это много. Тут надобно сказать, что собственных денег в те времена даже и в Королевстве почти не чеканили. А уж на Внешних Островах и вовсе оказывались монеты со всего света. Но больше всего попадались там хиджарские серебряные хелки или какие-нибудь монеты, отчеканенные им в подражание. На меру серебра их идет тридцать шесть или тридцать семь. Стало быть, сотня серебром — это три меры или чуть поменьше.
Сильного раба можно было купить на Торговом острове за полторы меры серебра. А вот виру за смерть свободного человека платили — одну сотню серебром, за свободнорожденного — две сотни, за свободнорожденного и именитого человека — четыре сотни. Так и в законах говорится.
И почему у Гэвина на уме были именно сотни сейчас — определяйте, если вам хочется присматриваться к тому, как бродят в человеке мысли, которых лучше бы не было. А еще надобно сказать, что все хозяйство, скажем, Ранзи, Йирринова отца, едва дотягивало по цене, если б кто вздумал купить его, до девяти мер серебром — мер, а не сотен. Правда, этот Ранзи был совсем бедным человеком — у него не было ни единого раба. А Сколтисы, которые почитались несусветными богачами у себя в краях, стоили — говоря по-южному — где-то этак под четыре тысячи мер серебра, если обратить в деньги и Серебряный Явор и все, что только можно. Гэвин, сын Гэвира, у себя в краях тоже считался несусветным богачом.
А все-таки, каким бы богатым человеком ты ни был и сколько бы издольщиков у тебя на землях ни сидело, — все одно земли на Внешних Островах так скудны, что с них можно разве что только прокормиться. Чтобы жить так, как они живут, и не просто задавать пиры всей округе, а раздаривать на них сокровища и кормить у себя в доме странников, и дружинников, и всякого, кто захочет, — именитые люди просто-таки поневоле должны становиться капитанами и отправляться за море — в торговую поездку, или в Королевство за рабами, или на юг — за хелками, красиво отчеканенными из серебра.
И если так посмотреть, то Гэвин, отправляясь в этот поход и затратив на то, чтоб снарядить его (опять-таки деньгами считая), триста двадцать мер серебра и ни единой монеткой меньше, — и вправду выскреб, честно сказать, все, что только мог. Даже знаменитые и таинственные сундуки на Щитовом Хуторе опустели больше чем наполовину. Могло быть не триста двадцать, а на треть полегче, но очень многие из общих расходов — тех, на которые обычно складываются, — он взял на себя. И вот этих денег Гэвин, сын Гэвира, до сих пор и не вернул. Так что — поскольку удача в Летнем Пути меряется добычей — для него это вправду был Злой Поход.
Давайте представим себе, что это поход как поход и ничего в нем не происходит особенного. Тогда, стало быть, половину денег надо будет отдать в общий котел, где их поделят на всех, на «Дубовом Борте» и «Лосе» ничего почти от них и не увидят; и после того, как отделены будут капитанам по десять долей за корабль и по две доли капитанам и кормщикам — за то, что они капитаны и кормщики, — и припомнено будет, кто пришел со своим оружием, а кому полдоли, потому что для него капитан расстарался на секиру, и шлем, и доспехи, — получится каждому в крайнем случае по мере серебра, а большею частью по две.
Получается — все равно это очень большие деньги. Гэвин пока о своих видах на пленника не обмолвился ни словом. Но с ним плавали люди и без того искушенные и способные оценить любого южанина на вес — на вес серебра, конечно. Кто-то из них предполагал себе в уме дороже, кто-то дешевле, но все где-то вокруг этих денег да около.
Что ж, нежданной удаче никто не обрадовался? То есть поначалу радость-то была. Но она словно бы и закончилась, после того как Гэвин, выспросив у кормщика о его пассажире все, что можно, сказал своим: «А ну, ребята, спустите-ка этих двоих в лодку — а то они, чего доброго, — тут он усмехнулся, — сами не сумеют — мимо борта промахнутся!» — и вернулся на «Дубовый Борт». Кангий отправился дальше, в Тель-Кору, — чего уж мелочиться, если такой куш, — а две «змеи» в другую сторону: пиратский капитан отдал несколько приказаний, непонятных бани Вилийасу, и независимо поднялся вслед за ним на корму; дверь каюты скрипнула, впустила Гэвина и закрылась, и всякую радость на корме «Дубового борта» как ножом отрезало.
Потому что из щели над дверью очень вскоре потянул теплый запах жира из зажженного светильника.
Каюта капитана — это не совсем каюта, как и шатер — уж никак не только его шатер. Обыкновенно получается из нее попросту склад самых ценных вещей на корабле, и, если подолгу не наведываться в гости к скупщикам, что помогают перевести эти ценности в серебро, поменьше занимающее места, — бывает она до того забита, что и не протиснешься. Но в этом походе то ли вещей одновременно и ценных, и объемистых не попадалось, то ли Гэвин их нарочно на «Лося» и «Черноногого» отдавал, — но у него всегда была возможность хотя бы войти туда. А уж тем более теперь, когда «Дубовый Борт» недавно побывал на Иллоне.
Но ведь мог же он, если уж не хотел вынести этот ларец с Метками на палубу, под дневное солнышко, хотя бы дверь открыть и впустить себе света! Ан нет. Он сидел там тратя жир и ветошь и отгородившись от всех.
Не так давно было время, когда Гэвин к этому ларцу старался не притрагиваться, оттого что ожидал увидеть худое и боялся увидеть худое. Теперь, с первого дня, как ушла за кормой под горизонт Кажвела, он заходил в каюту и раскрывал ларец всякий раз, когда удавалось улучить время, в час по разу, самое меньшее. Ему не надо было проверять, куда идут корабли четырнадцати Меток из шестнадцати, что были там, он и без того знал — куда. Поэтому он просто смотрел. Когда на палубе он не был нужен, он уходил в каюту и сидел часами над раскрытым ларцом, закаменев.
Почти весь вчерашний день ветер выгибал волну, ливень молотил с разных сторон, люди на «Дубовом Борте» разложили даже костер впереди мачты и, затянув корабль чуть ли не от носа до кормы одним — вроде бы — сплошным шатром, грелись как могли, а Гэвин был в каюте, и из щели над ее дверью тянул чуть заметный горячий запашок, уже ненавистный на «змее» всем и каждому.
Раза два случалось, что в такие минуты в каюту заходили, чтоб позвать его по какой-нибудь надобности. Гэвин не удивлялся и не злился; но в третий раз сигнальщик — звали его Агли, — когда ему пришлось делать это, предпочел крикнуть через дверь. Смотреть на это страшнобыло, вот что. Так вот, бани Вилийас этого запаха, конечно же, не почувствовал. Однако почувствовал его Фаги, кормщик, и сигнальщик Агли, спускаясь с «боевой кормы» после того, как вышвырнул в небо несколько возгласов рога («Лось» был достаточно далеко, чтоб переговариваться голосом). Учуяв этот запах, едва сумел не выругаться и мгновение спустя, мимоходом, одарил бани Вилийаса таким взглядом, который едва не пробил неколебимую стену его уверенности в том, что ничего очень уж плохого случиться с ним не может.
Эта уверенность не была особенно разумной или осознанной. И с ним не могло случиться ч е г о — н и б у д ь даже не потому, что ничего не случается с плантаторами и ликторами — увы, случается, тем более с ликторами, купившими эту должность в нынешние времена. И не потому, что ничего не случается с людьми из клича Кайнуви — скажем, год назад один из его родичей, двоюродный брат и одновременно свояк, оказался вызван в столицу, как это нынче делается:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63