— Господь отвернул от нас лицо Свое, — сказал один из сикамбрийцев. Вообще, вид у войска Питера был подавленный донельзя. Только Меровий оставался по обыкновению непроницаемым и непоколебимым.
— Насчет Бога я не скажу, — возразил Кей. — И сердце Митры, и его помыслы не открываются простым смертным. Но наверняка солнце Dux Bellorum закатилось и не встанет до тех пор, пока не вернемся и не выбьем этих подонков из Харлека.
— Ты это кому говоришь? Тут с тобой никто не спорит, — пожал плечами Питер. — Далось тебе проповедовать церковному хору.
— Нам понадобятся три легиона. Мы должны сокрушить этих засранцев.
— Скажи об этом Артусу. Я тебя поддержу.
Отряд, понесший большие потери (теперь в нем насчитывалось всего двадцать три человека), двигался в сторону Камланна. От земли тянулся густой туман, наполненный запахами гниющих растений. Эхом разносились по округе топот копыт и чавканье грязи. Все молчали, кроме набожного сикамбрийского младшего командира, который непрерывно шептал молитвы.
Наконец они перебрались через городскую стену и прорвались в Камланн, словно воры, под покровом темноты. Питер распустил воинов, разбудил конюшего, оставил Меровия в триклинии и коротко отчитался перед Артусом. Кей при этом стоял рядом с Питером и согласно кивал. Затем Питер удалился в свою комнатушку, пообещав королю подробный отчет наутро.
Питер отдернул занавес, закрывавший вход в его комнату — в комнату Ланселота, — и ничком повалился на набитый соломой матрас. Он так устал, что даже не замечал, насколько же это неудобное ложе, как колются соломинки.
— Нет ничего лучше дома, — проговорил он. — Нет ничего лучше дома. Нет ничего лучше дома.
Питер поджал колени и крепко уснул. «Девятнадцать дней на задании смертника», — вот была его последняя мысль перед тем, как уснуть. А во сне ему привиделся Джим Хокинс, который стрелял из автомата в Долговязого Джона Сильвера.
Глава 34
Я проспала всю ночь и полдня. Проснулась ближе к полудню, встала и долго бродила по покоям принцессы Гвинифры — совсем как та мертвая греческая девица — Эвридика, про которую частенько поет Корс Кант. Наверное, это его любимая песнь, а вот мне больше нравятся другие — те, что он не поет при Артусе. Наверное, потому, что это слишком дерзкие песни. Они про то, как любовь побеждает все на свете, про то, как влюбленные, не страшась обреченности, готовы потерять все, что имеют, лишь бы только быть вместе — в браке или без него. Это римлянам непременно подавай замужество.
Но в такую смерть я не могла поверить! Харлек, Канастир, мой отец, его утраченная честь, мои собственные заблуждения… До того как я встала с постели, я просыпалась множество раз, и всякий раз не в силах была сразу вырваться из объятий сна. Мне снился выстоявший Харлек, где все дома были целые, а горожане храбро сражались с захватчиками, и принц Харлека был отважным полководцем в великой империи Dux Bellorum.
И еще мне снилось окно, в которое лился солнечный свет. Он слепил глаза, обжигал щеки. Это тоже было в Харлеке. Я даже точно знала, что это за день, и что это за комната. Покои моего отца и день, когда умерла моя мать. Но я не переживала, потому что понимала, что это всего лишь сон… На самом деле мама была жива. Но потом я проснулась, и груз памяти придавил меня к постели. Я вспомнила, что мать моя умерла от родильной горячки и унесла с собой в могилу мою нерожденную сестру. Я плакала, я так хотела, чтобы со мной поговорил отец, чтобы он прижал меня к себе, обнял, как обнимал дядя Лири.
Я снова проснулась. Десяти лет моей жизни как не бывало. Мне было восемнадцать, а не восемь. И я сидела на кровати в покоях принцессы в Камланне и мечтала о моем единственном, о моем Орфее — ясном, как солнышко за облаками. И не было больше на свете моего города. Не в домах тут дело — ведь многие стояли до сих пор. У Харлека не осталось души.., свою душу он продал ютам за глоток воздуха, за лишнюю свечу, за краткий промежуток жизни между безлунной ночью и новолунием.
О, Гадес! Я села на кровати, убедилась, что я одна, и сбросила сорочку. Я стояла, озаренная холодным солнцем, и молилась той дикой богине, которой молится Гвинифра, и просила ее войти в меня и осушить мои слезы. Плакать о тех, кто купил свободу ценой собственной жизни, — это все равно, что жалеть мужа, который проиграл последний солидус в кости и теперь не может уплатить подати. Он сам точно знает, что ему нужно, так вот пусть и зарабатывает деньги потом и кровью.
Вчера вечером Артус устроил пир в нашу честь. Вот уж не знаю — то ли он действительно решил отпраздновать наше возвращение, то ли надеялся, что мы напьемся допьяна и забудем о своих неудачах. Я позаимствовала у Гвинифры кораллово-розовую кемизу и алую тунику, на которой моими руками был вышит ястреб с арфой в клюве. Конечно, я не сказала принцессе, кого я на самом деле изобразила. И платья я взяла на этот раз с ее разрешения.
Могла бы и не наряжаться. Могла бы вообще голая прийти в триклиний — и то бы, наверное, Этот Мальчишка меня не заметил!
Он сновал между Артусом и Ланселотом, словно почтовый голубь. Меня Dux Bellorum ни о чем не спрашивал, хотя я побывала везде, где побывали другие, кроме того странного места, где путешествовал Корс Кант вместе с какими-то пушистыми орками, но я поклялась ему, что об этом не скажу Артусу ни слова.
Я не знала, что делать. Этот Мальчишка на меня даже не смотрел. Ну, я и начала…
На меня посмотрел принц Ланселот. Улыбнулся, приветственно поднял кубок. Я, наверное, покраснела. Я понимала, что происходит. Гвинифра побывала у королевы Моргаузы, а та наверняка напела ей песню про то, что если она хочет завоевать Ланселота, то должна не обращать на него никакого внимания. А эта дура поверила бабе, у которой и в помине не было ни одного стоящего любовника с тех времен, как она вышла замуж за короля Морга. Ох, уж мне эти принцессы…
Ланселот, конечно, понимал, что Гвинифра избегает его намеренно — он здорово поумнел за последние три недели. Он напоминал пса, которого лишили одной косточки, но он тут же принимается грызть другую. Потому он беззастенчиво флиртовал со мной, как только замечал, что Гвинифра на него поглядывает. А поглядывала она все время.
Мне-то что? Этот Мальчишка на меня почти не смотрел — только время от времени бросал взгляды поверх арфы. В общем, я решила что буду отвечать на ухаживания Ланселота, как сумею, да так, чтобы это не укрылось от Этого Мальчишки. Понимаете.., просто и не знаю, как лучше выразиться.., но я почувствовала, что внутри меня зарождается что-то такое.., я такого прежде никогда не чувствовала.
Это было так не похоже на те чувства, что я питала к Этому Мальчишке.., да нет, я вовсе не хочу сказать, что я в него влюблена и все такое. Ланселот горячил мою кровь, но не мое сердце. Я ничего не желала знать о нем. Сам он меня вовсе не интересовал, но.., мне хотелось оказаться с ним на ложе, почувствовать на себе его тяжесть, ощутить его упругие мышцы…
Я пыталась урезонить себя, сдержать, но.., знаете, в жизни я всегда поступаю наоборот, не слушаюсь голоса разума. В общем, и сама не помню, как оказалась на коленях у Ланселота и принялась шептать ему на ухо невесть какие глупости, а он покраснел, как рак, стал кашлять и отворачиваться.
Но я ничего не могла с собой поделать! Я понимала, что раню Этого Мальчишку в самое сердце, но хотя он заслужил все то, что получал (и хорошее, и плохое), мне было жаль его, как бывает жаль любимую собаку, которую все позабыли-позабросили, когда в доме появился новорожденный младенец. Но пальцы мои касались груди Ланселота, жесткой, словно нагрудник, и я чувствовала, что он хочет меня, и впервые в жизни мне по-настояшему захотелось стать женщиной.
Почему-то я нисколько не боялась. Я ведь прекрасно понимала, что происходит. Этому Мальчишке ни за что бы не удалось провести меня. Он был невинен, и я тоже. И еще я понимала, почему так волновалась в ту ночь, когда мы с ним остались наедине в покоях Гвинифры.
Мне хотелось, чтобы моя первая ночь с Этим Мальчишкой была прекрасна. Я хотела, чтобы он, словно грубый дикарь, сорвал с меня сорочку и сурово наказал меня за то, что я была такой гадкой.
Но мне было так страшно — вдруг у нас ничего не получится из-за того, что мы оба девственны?
Ланселот — мужчина. Он опытный. Он мог разбудить меня, показать, на что я способна, превратить меня в женщину так, чтобы при этом мне не нужно было становиться командиром.
А потом, когда я стану искушенной женщиной, я могла бы сойтись с Этим Мальчишкой спокойно, отрешенно, и тогда все было бы прекрасно.
Ну, то есть так я себя уговаривала.
Увы, это все я выболтала Ланселоту. Ну.., пыталась. Я наговорила уйму чепухи.., что-то насчет того, что мне хотелось бы ощутить, как ведет плуг твердая рука, чтобы потом самой вспахать поле, что мне хочется научиться рыбачить, как положено, чтобы потом и в голову не пришло забрасывать в пруд леску без наживки. Тут все зависело от того, насколько Ланселот проницателен.
Тело мое пылало. Изнутри — от страсти, а снаружи — от взглядов сотен глаз. Мне казалось, что все смотрят на меня. Гвинифра, Артус, сам Ланселот, Этот Мальчишка. Я знала, все они хотели, что бы я перестала так вести себя, и больше остальных — Ланселот, потому что сам он все время глазел на принцессу. Что-то в этом было вроде приказа — ну а вы знаете, как я отношусь к приказам.
— Ты хотел бы… — прошептала я.
— Хотел бы.., ты об этом?
— Вот уж не знаю, о чем ты подумал, но я — об этом. Он пожал плечами, еще сильнее покраснел, сердце его билось часто-часто.
— Что ж.., ладно.
Вот так я впервые соблазнила мужчину. Я встала, убедилась в том, что Этот Мальчишка смотрит на меня, вышла из триклиния и поднялась по лестнице в комнату Ланселота, но не сразу. Для начала я обошла весь дворец по кругу, чтобы меня никто не заметил, и только потом пришла к его комнате. Откинула занавес и уселась на кровать, подперев руками подбородок.
Через тысячу сто три сердцебиения (а сердце у меня билось, как у испуганного зайца) пришел принц.
Глава 35
Корс Кант перебирал струны новенькой арфы, подаренной Артусом после возвращения из похода. Он старался не смотреть в сторону Анлодды, которая беззастенчиво строила глазки Ланселоту. И все же она приковывала к себе его взгляд, как он ни напрягал волю.
«Быть может, она наказывает меня за то, что я знаю, что это она пыталась убить Артуса?» — гадал юноша.
В конце концов Анлодде надоело дурачиться, она встала и вышла.., в парадную дверь. У Корса Канта стало легче на сердце. А принц Ланселот, видно, устав после похода, удалился в свою комнату.
«Надеюсь, запасы приворотного бальзама у него истощились», — с горечью подумал бард.
Корс Кант погрузился в раздумья, и вдруг.., со стропил прямо ему на плечо упал здоровенный паук и пребольно вцепился всеми лапами. Корс Кант вскрикнул и чуть было не взлетел в воздух, но в конце концов понял, что это никакой не паук: на плечо ему легла цепкая рука.
— Го.., сударь, — пролепетал Корс Кант, когда к нему вернулся дар речи.
— Нужно кое о чем побеседовать. Ланселота и Кея там не было, а ты, похоже, кое о чем умолчал.
Нет, не на плече у барда сидел паук. Он перебрался в желудок и принялся там плести ловчую сеть. Корсу Канту ужасно не хотелось никому рассказывать о шибболах, а особенно — Артусу Dux Bellorum, полководцу, создателю империи, защитнику Британии.
Артус встал и знаком велел Корсу Канту идти за ним. Следом за бардом триклиний покинул король Меровий. Взгляд его спокойных серых глаз и загадочная улыбка держали юношу так крепко, что ему и в голову не пришло бы удрать. Они пересекли пиршественный зал, нырнули за большой гобелен, и оказались в коридоре, о существовании которого Корс Кант и не догадывался.
Они пошли налево, потом направо, миновали дубовую дверь, затем — занавес, за которым коридор извивался между другими помещениями дворца. Наконец они оказались в небольшом кабинете, от пола до потолка заваленном свитками пергамента, манускриптами, картами, какими-то приборами — скорее всего, географическими. Еще Корс Кант увидел макет понтонного моста через реку Блайдлвид. Артус уселся за стол красного дерева, но прятать карты и макеты не стал.
— Силком я из тебя твоей тайны тянуть не стану, — заверил он барда.
— I tego arcana Dei, — произнес Меровий еле слышно.
— И все же одного кусочка в головоломке мне недостает.
— Да?
Корс Кант отшатнулся. Ему так не хотелось делиться с Dux BeIIorum ни одним из тех сокровищ, что он повидал во время своего подземного странствия.
Артус сложил руки «домиком», положил гладковыбритый подбородок на кончики пальцев.
— Я желаю увидеть тот свиток, что ты добыл в подземельях Харлека. Он может быть.., священной реликвией.
Корс Кант ахнул. Свиток! Он пронес его сквозь сражения, он плыл с ним по морю! Но он забыл о нем, как только вошел в ворота Каэр Камланна, и вспомнил только сейчас, когда о свитке заговорил Артус, — договорил так, словно бард и должен был вынести этот свиток из тьмы на свет и теперь развернуть перед двумя людьми, повелителями этого мира.
Юноше казалось, будто здесь, в этой тесной комнате, собирается гроза. Дрожа, он вытянул из рукава рубахи цилиндр со свитком и положил на стол перед Артусом.
Артус развязал шнурок, стягивавший свиток и придержал верхний край. Меровий спокойно, обыденно развернул пергамент. Глядя через плечо Артуса, король стал читать написанное в свитке, не шевеля губами. В какое-то мгновение брови Меровия выгнулись дугой, Артус сохранял бесстрастие.
Корс Кант вытягивал шею, но не мог прочесть т слова оттуда, где стоял. Ему казалось, что на пергаменте — что-то вроде карты. Вертикальные и горизонтальные линии соединяли слова. Нет, то была не карта. Скорее, генеалогическое древо.
Бард оторвал глаза от пергамента и увидел, что на него смотрит Меровий.
Корс Кант зарделся.
— Прошу простить меня, государь. Мне не следовало подсматривать.
— Этот свиток принадлежит тебе, сын мой. Нас интересовало только то, что в нем написано. Боюсь… — и Меровий умолк, полуприкрыв глаза.
В раздумьях он удалился прочь — наверное, очень далеко… Быть может, в Иерусалим, а быть может, и в Армагеддон, на многие века вперед. Губы его были крепко сжаты. Корс Кант поежился. Еще никогда ему не приходилось видеть короля таким суровым, безжалостным.
Меровий опустил голову. Пряди длинных черных волос упали ему на лицо, спрятали горящие глаза, полные неприкрытой жажды власти. Он протянул левую руку, коснулся пергамента…
«Этот голос, — в отчаянии думал Корс Кант. — Этот его проклятый голос, что все время звучит у меня в ушах! Он сказал, что свиток принадлежит мне? Да, ведь я нашел его, я взял его из руки мертвого принца там, в каменной гробнице!» Корс Кант робко шагнул к столу. Артус почувствовал неладное. Внешне он не выдал волнения, однако явно был готов ко всему.
И вдруг Меровий улыбнулся и покачал головой. Отступил на шаг, прикрыл глаза, отпустил свиток, и тот сам собой свернулся.
— Я был прав, что так страшился! — сказал он. — Это откровение не для меня. Оно было дано тебе, сын мой, но чьей рукой — этого я никогда не узнаю. Разверни свиток, прочти его и скажи мне, что ты прочел.
Корс Кант шумно, судорожно выдохнул. Собравшись с духом, шагнул к столу, пододвинул свиток к себе и расправил пергамент.
«Свиток. Думай только о свитке, как подобает друиду…» Перед взором Корса Канта действительно предстала чья-то родословная, где имена соединяли линии. Бард насчитал двадцать один ряд имен. Некоторые ряды обрывались — то ли из-за того, что кто-то в этом роду умирал бездетным, то ли из-за того, что этот род не интересовал составителя родословной.
«Составителей было несколько», — понял Корс Кант, рассмотрев строчки, написанные разным почерком. Нижние строки были писаны по-латыни, верхние — на языке Лангедока, но и там порой встречались латинские варианты имен.
В правом верхнем углу Корс Кант обнаружил имя «Меровий-Меровиус». Оно было обведено рамкой, как и все прочие мужские имена этого рода в семи предыдущих поколениях. Род, предшествующий роду Меровия, содержал большое число мужских и женских имен.
— Это ты, государь? — спросил Корс Кант.
— Моего отца звали Морус, а мою мать — Джульетта, — отвечал Меровий, не глядя в пергамент.
— Гм. Вот он, Морус, прямо под тобою, но твою мать тут зовут Жоли. Ее так называли? Король пожал плечами.
— Увы, мне не суждено было повстречаться с нею. Она умерла, рожая меня.
— А как звали твоих прапредков?
— Отцом моего отца был Робер д'Альпин, а дедом по материнской линии — Робер Гранне, прозванный Рупертусом Фиделиусом после того, как он изгнал Алариха и его вестготов из Острезии. Увы, деду не удалось убить самого Алариха, и потому через десять лет вестготы снова пошли на Рим, захватили его и удерживали трое суток.
— Государь, это ты. Это твоя родословная. — Корс Кант смотрел на Меровия, а тот вдруг смертельно побледнел и вцепился пальцами в крышку стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40