— О чем же все-таки? Может быть, тебя удивило, как я вела себя этой ночью?
— Нет, что ты! Это было прекрасно, но неудивительно.
— Почему? Я сама себе удивлялась.
— Когда любишь, стараешься доставить любимому как можно больше радости. Что же в этом удивительного?
— Тогда о чем ты думал?
— Понимаешь, мы с тобой живем уже четыре месяца, и до сих пор нет никаких последствий, — нахожу я тему.
— Вот ты о чем! Должна тебя разочаровать. Последствия уже есть.
— Серьезно?
Приподнимаюсь и смотрю в ее глаза. По-моему, она не шутит.
— Что, — спрашивает она, — тебя это огорчает?
Я целую ее глаза, щеки, нос, уши и замираю, целуя ее губы.
— Отнюдь, — говорю я, оторвавшись от любимой. — Только есть два момента. Первый: нам пора узаконить свои отношения, то есть расписаться.
— Ну, это не главное. Главное, где это сделать?
— Действительно. Починок непрерывно бомбят, вряд ли загс уцелел и действует. Вот что… Я договорюсь с командиром, возьму “У-2”, и мы с тобой слетаем в Смоленск.
— Когда?
Я прикидываю. Вчера Лосев говорил, что в Починок прибывает и будет там разгружаться танковый корпус. Наша задача — прикрыть эту разгрузку с воздуха. Это дня на два, на три, никак не меньше.
— Через три дня. И сразу сыграем свадьбу. Ты оденешься по-граждански. Платье у тебя есть, а туфли твои я сохранил.
— Хорошо. А что второе?
— А второе: тебе больше нельзя оставаться на фронте.
— А вот это вне твоей компетенции. Буду служить, сколько смогу. По крайней мере, месяца три-четыре продержусь.
— А дальше?
— Дальше Гучкин заметит. А как заметит, дня не даст здесь остаться. Демобилизует, — вздыхает Оля.
— Да я прямо сейчас к нему пойду и все расскажу.
— Только посмей! Учти, если ты это сделаешь, свадьбе не бывать!
— Хорошо, договорились. Я думаю, ты и сама не глупая, тем более что ты — врач. Вряд ли ты будешь без нужды рисковать здоровьем и жизнью ребенка. Только обещай мне одно.
— Что?
— Если со мной что случится…
— Не говорит так! — прерывает меня Оля.
— Если со мной что случится, — повторяю я и поясняю: — Идет война, а я не в летном училище курсантов готовлю. Так вот, ты должна будешь выполнить волю отца: сын должен стать летчиком.
— А дочь выйти за летчика замуж! — смеется Оля. — Это-то я тебе обещаю. Но с тобой ничего не должно случиться, пока я жива. Понял? Я на тебя зарок положила.
— Как это?
— А так. Ты что, не знал, что я — ведьма?
— Хорошо, ведьма моя, согласен. Мы будем жить долго и умрем в один день.
— Вот и славно, — мурлычет Оля и обнимает меня. Провожая меня, она спрашивает:
— Значит, свадьба — через три дня?
— Да, готовься. Прилечу сразу после обеда. Сяду вон на том поле.
— Надо платье приготовить. Где свадьбу справлять будем?
— Ясное дело, у нас. Прямо с самолета — за свадебный стол.
— Надо девчонок и Гучкина предупредить.
— Это уже твоя забота. До свидания.
— До свадьбы! — смеется Оля.
Я иду по дороге к аэродрому, а она стоит на крыльце и смотрит вслед. Чувствую этот взгляд на своей спине, но не оборачиваюсь. Не люблю на земле оборачиваться, плохая это для меня примета.
Задача нашей дивизии сформулирована предельно просто. Обеспечить безопасную разгрузку танкового корпуса на станции Починок. Лосев от себя добавляет:
— На голову танкистам не должна упасть ни одна бомба. Как это сделать, думайте.
Мы встречаем “Юнкерсы” на дальних подступах. Одна эскадрилья сразу связывает боем прикрытие, а “Юнкерсов” успевают перехватить две или три другие. Когда немцев слишком много, Строев экстренно поднимает “тигров” или “медведей”. Или нас, когда немцев обнаруживают другие.
Работать в таком режиме архитрудно, приходится делать по шесть, а то и по семь вылетов в день. Хорошо еще, что не каждый вылет заканчивается боем. Но мы не жалуемся, терпим. Знаем, что такую нагрузку надо выдержать всего три дня. А это все-таки по силам даже молодым летчикам.
В перерывах между вылетами договариваюсь с Лосевым по поводу полета в Смоленск на “У-2”. Узнав, в чем дело, командир тут же записывает на 19 октября в журнал боевых заданий: “Спецполет “У-2” по маршруту: база — Озерки — Смоленск — база”.
— Ради такого дела я тебе даже прикрытие выделю. А что? Вдруг тебя с супругой “мессеры” атакуют. Что будешь делать? Николаев! Прикроешь “У-2” со Злобиным и Ольгой, когда они из загса к нам полетят?
— С радостью! — смеется Сергей.
Задачу свою дивизия выполнила довольно успешно. За три дня работы в район станции сумели прорваться не более двух-трех десятков “Юнкерсов”. Утром 19 октября “медведи” отразили последний налет на Починок. Поднявшись на патрулирование в 10.30, наша эскадрилья проходит над станцией. Там пусто. Последние танки и тылы корпуса уже ушли в район сосредоточения. Значит, конец нашей напряженной работе.
Чтобы не жечь зря бензин, мы пару раз шуганули группы “Мессершмитов”, которые, впрочем, и сами не горели большим желанием связываться с нами. Тем не менее Сергей оставляет одного из них удобрять смоленскую землю.
Приземлившись и зарулив на стоянку, я говорю Крошкину:
— Подготовь к вылету “У-2”, а потом займись столом. Надо, чтобы гости остались довольны. У меня под нарами десяток банок тушенки, задействуй их тоже.
Иван молчит и смотрит на меня как-то угрюмо. Но мне некогда разбираться в причинах его плохого настроения. Я спешу в штаб. Там тоже какая-то унылая атмосфера. Ясное дело, все вымотались за эти дни. Ничего, к вечеру настроение поднимется. Докладываю о результатах вылета и спрашиваю:
— Разрешите лететь в Озерки и Смоленск, товарищ гвардии полковник?
Лосев, не поднимая головы от карты, тихо отвечает мне каким-то бесцветным голосом:
— Не надо лететь в Озерки, капитан.
До меня не сразу доходит смысл слов.
— А в чем дело? Планы изменились?
Федоров говорит, глядя в окно:
— Никто тебя там уже не ждет, Андрей. Нет там Ольги Колышкиной.
— А куда она делась? Гучкин!
Мне приходит в голову мысль, что Гучкин, узнав каким-то образом об Ольгиной беременности, отправил ее в тыл.
— И Гучкина там нет, — таким же тоном, не меняя позы, говорит Федоров.
— Куда же они все подевались?
— Погибли.
— То есть как?
Я все еще ничего не могу понять, точнее, не хочу поверить.
— Бомба, — нехотя говорит Лосев. — Прямое попадание, прямо в операционную.
У меня темнеет в глазах. Сделав два быстрых шага, подхожу к столу и опираюсь на него сжатыми кулаками.
— Когда? — только и могу выдавить я сквозь стиснутые зубы.
— Сегодня утром, — отвечает Жучков. — Когда “медведи” отбивали последний налет на Починок, “Юнкерсы”, удирая, сбросили груз на Озерки.
Резким ударом кулака о край стола в кровь разбиваю себе костяшки пальцев.
— За что?! За что это?! Почему не меня, почему ее? Ведь это я каждый день со смертью играю и других гроблю. А она всю войну людей от смерти спасает. Почему так? Где же справедливость?!
Федоров быстро подает мне кружку, и я залпом выпиваю водку, как воду. А он, обняв меня за плечи, говорит:
— Не надо так, Андрей. Война не разбирает, кого когда скосить. Успокойся, насколько сможешь, и иди туда. Попрощайся с ней и отдай последний долг. — Помолчав, он добавляет: — Хотя с кем там прощаться, если прямое попадание.
Не говоря ни слова, я выхожу из штаба и на автопилоте направляюсь в Озерки. Сергей догоняет меня.
— Андрей! Я с тобой.
Я молчу. Перед глазами все плывет, а в мозгу стучит одна мысль: “За что? Почему так? Почему именно сегодня, в день нашей свадьбы?” Я был готов ко всему, но только не к этому. Что мне теперь делать в этом времени? Ради чего я должен в нем оставаться?
Не помню, как мы дошли до Озерков. Тягостное зрелище предстает перед нами.
На месте операционной — большая воронка. “Пятисотка”, — машинально определяю я. Воронка больше чем наполовину засыпана землей. Вокруг нее с лопатами трудятся Андрей Иванович и шесть санитаров.
— Что делаете, бойцы? — спрашивает Сергей.
— Братскую могилу, товарищ гвардии капитан, — отвечает один из санитаров.
— Она — там? — спрашиваю я, снимая шлемофон.
Андрей Иванович втыкает лопату в землю и подходит ко мне. Положив мне руки на плечи, он тихо говорит:
— Никого там нет, тезка. Нечего туда было положить, но должна у человека в конце пути быть могила. Пусть хотя бы и такая.
Я не выдерживаю и, обняв старого солдата, как отца, припадаю лицом к его груди. Он похлопывает меня по спине и бормочет:
— Не надо, Андрюша, не надо. Ты — солдат, а солдату это не к лицу.
Но я чувствую, как его слезы орошают мой затылок. Сергей берется за оставленную Андреем Ивановичем лопату. Я подхожу и бросаю в воронку горсть земли.
Андрей Иванович рассказывает:
— Все они здесь: и Оленька, и Костя, и другие хирурги, и медсестры, и раненые. И я был бы здесь, да когда “Юнкерсы” загудели, она спохватилась. “Андрей Иванович, — говорит, — найди, пожалуйста, утюг. Скоро Андрей прилетит, а у меня платье только-только из вещмешка. Погладить надо”. Я только вышел, до ее хаты дошел, а сзади как ухнет! Меня на землю швырнуло, оглушило. Когда в себя пришел, смотрю, а здесь только воронка дымится.
Сергей идет в хату и приносит белое платье, в котором Ольга была с нами в ресторане в день сдачи последнего экзамена.
— Вот все, что нам от нее осталось, — просто говорит он.
Я целую край платья, как знамя, и Сергей укладывает его в могилу.
Когда над бывшей воронкой вырастает могильный холмик, Андрей Иванович устанавливает на нем столбик с дощечкой. На дощечке выжжена звезда, а под ней — четырнадцать фамилий. Колышкина Ольга — третья, после полковника Веселова и Гучкина.
Я оглядываюсь. Полтонны тротила разнесли и разбросали вокруг полтора десятка человек, в том числе и балагура-добряка Гучкина, и мою Ольгу, и нашего, так и не увидевшего свет ребенка.
Андрей Иванович приносит фляжку со спиртом, кружки, и мы поминаем погибших. Долго сижу у могилы. Внутри меня все молчит, там пусто. Я ловлю себя на том, что в шелесте опавшей листвы, в шорохе капель дождя пытаюсь услышать ее голос. Ведь в могиле ее нет. Она — вокруг, она — везде. Я никак не могу смириться с мыслью, что больше никогда не увижу и не услышу ее.
Сергей с Андреем Ивановичем под руки уводят меня с этого места. Я все время оглядываюсь, а в голове стучит один и тот же вопрос: “Почему? Почему я тогда не обернулся?”
Глава 22
Revenge his foul and most unnatural murder.
W. Shakespeare
Отомсти за гнусное и подлое убийство.
В.Щекспир (англ.).
Никто не пытается говорить мне слов утешения и сочувствия. И я благодарен ребятам за это. Один только раз я заговорил с Сергеем об Ольге. Сказал ему, что она ждала ребенка. Он только зубами скрипнул.
Я все так же вожу эскадрилью на задания. Точнее, это мне только кажется, что так же. В перерывах между полетами и по вечерам ощущаю на себе недоуменные взгляды ребят. Вроде все в порядке: боевой счет эскадрильи растет, задания она выполняет. Но я начинаю понимать, что ребятам становится страшно летать со мной.
Все идет нормально, пока мы имеем дело с “Мёссершмитами”. Но стоит мне увидеть характерные ромбические крылья “Ю-88”, я сразу забываю обо всем. Мне начинает казаться, что именно в этой машине сидит тот самый Курт, Ганс или Фриц, который, удирая, на ходу убил Ольгу. Я уже не комэск. Багровая ярость застилает мне глаза, и я иду на “Юнкере” в лоб, напролом, невзирая на опасность. Настигаю и бью его. Стараюсь бить в упор, по пилотской и штурманской кабинам. Меня ведет одна мысль: “Карать! Карать любой ценой!” Кровь Ольги и нашего с ней ребенка застилает мне взор, и я не вижу ни атакующих меня “мессеров”, ни пулеметных трасс. Хорошо еще, что эскадрилья идет за мной.
Когда этот “Юнкере” падает, я замечаю другого, и вцепляюсь в него мертвой хваткой, и бью, пока он тоже не упадет. А эскадрилья идет за мной. Она не может не идти.
Боевой счет растет, задания выполняются, но Андрей Злобин из комэска превратился в мстителя и сделал вторую эскадрилью заложником своей мести. Сергей несколько раз порывается поговорить со мной, но, внимательно посмотрев на меня, отказывается от своего намерения.
А до меня начинает доходить, что я не просто мщу. Я сам ищу смерти. Я зову ее, но она не приходит. Мне нечего больше делать в этом мире, мире, где нет ее, единственной, кто меня в нем удерживал. Свое основное предназначение я выполнил, что же еще? Воевать вот так, до конца войны? Сколько еще лет?
Но ведь я летаю не один. Со мной моя эскадрилья, а они своей смерти не ищут, скорее наоборот. Нет, так нельзя! Каждый вечер, когда я думаю об этом, даю себе слово, что завтра ставлю точку и в бою буду держать себя в руках. Но все эти намерения куда-то пропадают при виде первого же “Юнкерса”. Пять “Юнкерсов” я сбил за три дня, но мне все кажется, что убийца Ольги жив-здоров и смеется над незадачливым “сохатым” номер 17.
На пятый день в нашу избу приходит Федоров.
— Андрей, пойдем прогуляемся, — зовет он меня.
Нехотя поднимаюсь с нар. Голос Федорова грубо заглушил голос Ольги, которая мне сейчас говорила о чем-то очень важном. Я не успел разобрать о чем.
Мы долго, до самого аэродрома, идем молча. Я уже наверняка знаю, о чем будет говорить со мной комиссар, не могу только понять, почему он затягивает начало разговора. Слов не находит, что ли? На него это не похоже. Комиссар начинает говорить, когда мы идем уже вдоль строя “Яков”.
— Не нравишься ты мне, Андрей. Ох не нравишься! И не мне одному.
— А ты в этом, Григорьич, не оригинален. Я сам себе не нравлюсь.
— Обнадеживающее начало. Потому я с тобой и разговариваю, прежде чем решение принять.
— И какое, если не секрет?
— Да какой уж тут секрет. Отстранить тебя от полетов. Временно.
— Совсем добить хотите?
— Не добить, а спасти. И спасти не только тебя. Ты знаешь, что с тобой люди уже стали бояться на задание вылетать? Даже друг твой закадычный, сорвиголова Николаев.
— Уже пожаловались?
— Плохо ты о них думаешь! Никто ни словом не обмолвился. Но я-то не слепой. И командир у нас не мебелью командует, а людьми. Он тоже все видит. Он-то и предложил отстранить тебя дней на десять.
— Валяйте. Вы начальство, вам и карты в руки.
— Раньше ты так не говорил, — обижается Федоров. — Если мы по каждому летчику, а тем более по комэску будем так легко решения принимать, грош нам как командирам цена! Нам не полком командовать, а кочегаркой в дальнем тыловом гарнизоне. Мы решили, что сначала я должен с тобой поговорить.
Закурив, он снова начинает разговор:
— Вроде бы все нормально. За пять дней эскадрилья сбила семнадцать немцев, из них ты — пять. Но это — арифметика. А есть еще и алгебра. А она в том, что за три дня вы потеряли двух человек. А высшая математика в том, что за последние два дня из-за тебя выполнение заданий трижды оказывалось под угрозой срыва. Не по-волковски ты стал воевать, Андрей.
Я молчу, мне нечего возразить.
— Что молчишь? Не согласен? Возьмем последний вылет. Твоя эскадрилья имела задачу: связать боем истребители сопровождения. А что сделал ты? Провел первую атаку, затем поломал строй, поломал всю картину боя и атаковал “Юнкерсы”. Атаковал в лоб! Знаешь, что бы я сделал на месте твоих мужиков? Бросил бы тебя к едрене матери, раз ты смерти ищешь, и продолжал бы выполнять поставленную задачу. Но ведь они так никогда не сделают! И что самое скверное, ты в этом уверен. Гена Шорохов никогда не оставит своего ведущего. Сергей Николаев никогда не бросит тебя одного, хватит с него и того случая с разведкой. А за ними, да что я говорю “за ними”, за тобой вся эскадрилья пошла. Результат: всем остальным надо было срочно перестраиваться, на ходу, сумбурно, устраивать сумятицу… — Федоров машет рукой. — Хорошо еще, что мы — “сохатые”. А то это была бы та каша. А человека ты потерял потому, что резко, слишком резко, как умеешь только ты да еще человек пять, изменил курс и высоту. А молодой парень так еще не умеет, да и не готов он был к этому. Оторвался, а “мессеры” и рады подарку!
— Слушай, Григорьич, не жми на мозоль. Отстраняй, да и дело с концом!
— Пошел ты знаешь куда! Не знаешь? Вот и я не знаю, куда тебя послать. “Отстраняй”!
Он останавливается возле моего “Яка”, обходит вокруг и качает головой.
— “В этом бою мною “Юнкере” сбит. Я делал с ним что хотел, но тот, который во мне сидит, изрядно мне надоел!” Это он мог бы про тебя сказать. Ты посмотри на свой “Як”! Если тебе на себя наплевать, если людей своих не жалко, то ты хоть его-то пожалей. Ты ему жизнью обязан, а он тебя тоже уже боится. Смотри, сколько заплат за эти дни появилось. Так раньше не было. А сейчас! Что с тобой творится, Андрей?
Я молча смотрю на него. Неужели он не понимает? Да нет, все-то он понимает! Федоров садится на снарядный ящик и увлекает меня за собой.
— Я вижу две причины. Первая. Ты смерти ищешь. Что ж, в своей жизни волен каждый. Я не поп, запретить тебе этого не могу, хотя и поощрять тоже не вправе. Но если тебе белый свет не мил стал, я тебя могу понять. Я сам себя на твое место поставил и понял, что и мне после этого жизнь не в жизнь стала бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56