— конфузится капитан. — Извини, старшой, я совсем забыл, что с “молниями” дело имею.
— Ничего, капитан, я не обидчивый. Ты только скажи своим стрелкам, чтобы помалкивали, если “мессеров” увидят. А то у них сразу глаза блюдцами и давай палить как оглашенные. У нас так в первый день войны командира звена свои же и сбили.
— Будь спокоен, старшой, упрежу.
— Вот и хорошо. Серега! Скажи техникам, пусть машины готовят, пойдем на сопровождение до Шклова.
Подхожу к “Ли-2”, возле которого стоит Ольга. Кладу ей руки на плечи и целую в лоб, глаза, губы.
— До свидания.
— Скоро ли оно будет, это свидание?
— Чувствую, что не за горами. Ну, мне пора.
— Куда ты?
— Мы с Сергеем вас до Шилова сопровождать будем.
— Здорово! — радуется Ольга. — У тебя номер двадцать седьмой?
Я киваю и иду к стоянке.
Через десять минут “Ли-2”, один за другим, идут на взлет. Взлетаем и мы с Сергеем. Я пристраиваюсь справа и чуть выше того “Ли-2”, в котором летит Ольга. Сергей поднимается выше, метров на двести. Всю дорогу до Шклова я чувствую на себе взгляд подруги.
Меры предосторожности оказались напрасными. Никто нас не побеспокоил. В Шилове, когда “Ли-2” сели, мы с Сергеем делаем над аэродромом два круга и берем курс на Елизово.
Еще два дня ведем бои. В основном сопровождаем штурмовики. С воздуха-то мы их прикрываем надежно, но они несут большие потери от зенитного огня. У кого-то рождается идея: когда нет явной угрозы нападения “мессеров”, часть сопровождения выделять для подавления зенитных установок. Лосев эту идею одобряет, и теперь потери “колышков” становятся меньше.
Но над нами нависают новые неприятности. Вечером второго дня Лосев, собрав летчиков, сообщает тревожную новость. В 128-м полку “медведи” потеряли за день от “Нибелунгов” троих летчиков.
— “Нибелунги” подкараулили их на посадке, когда все внимание летчика сосредоточено на полосе. Приказываю: с завтрашнего дня, пока одна пара садится, другой занимать позицию на тысяче метров и внимательно наблюдать за подходами к аэродрому, особенно со стороны солнца.
— С твоей пары завтра и начнем, — говорит мне Волков. — В первом полете дежурить будете вы с Сергеем.
Проснувшись утром, мы обнаруживаем на краю летного поля батарею 152-миллиметровых гаубиц.
— Ого! — говорит Сергей. — Значит, видно, и нам уходить и прощаться без слов… Вот и к нам фронт пожаловал.
— Гаубицы — еще не фронт, — успокаивает его начальник штаба. — Вот когда здесь противотанковые появятся, тогда — да.
Жучков закуривает и, помолчав немного, говорит:
— Немцы Бобруйск взяли.
— Что?!
— Видишь, куда гаубицы развернуты? На юго-восток. Немцы перебросили с Юго-Западного фронта две танковые дивизии, прорвали фронт и сейчас наступают по левому берегу Березины. Так что готовьтесь. Сегодня наверняка получим приказ на перелет.
Мы прислушиваемся. Точно. С юго-запада доносятся звуки канонады.
Возвращаясь из полета, видим, что в стороне Бобруйска небо подернуто густой пеленой дыма и пыли.
Комиссар ошарашивает нас еще одной новостью. Наши войска оставили Минский укрепрайон и отходят на Борисов. В Минске уже немцы. Умом понимаем, что командование поступает правильно: нет смысла нести тяжелые потери в уличных боях, рискуя оставить в окружении несколько дивизий. Но внутри все кипит. Хотя… Как я помню, в той истории Минск был оставлен уже к началу июля, а сейчас — начало августа.
Еще через два часа из штаба дивизии приходит приказ: подготовить полк к перелету. Оставить бензина и боеприпасов на одну заправку, остальное вывезти в Кличев.
Нас снова поднимают на сопровождение штурмовиков. На этот раз они обрабатывают наступающие танковые колонны буквально в двадцати километрах от Елизова. Вернувшись, заправляемся и помогаем грузить в машины полковое имущество. Жучков выдает нам новые карты, на которых обозначен наш аэродром. Копысь.
Время идет, а команды на перелет все нет и нет. Осталась только одна машина, которая должна забрать связистов и охрану. Лосев нервно ходит вокруг штабной рации, возле которой сидит Жучков. Он оперся подбородком о кулаки и меланхолически слушает близкую уже канонаду. “Каждый рвет там, где ему удобнее” — вспоминается фраза из анекдота. В это время звучит зуммер вызова. Жучков хватает наушники и протягивает вторую пару и микрофон командиру. Лосев слушает и на глазах бледнеет.
— Товарищ третий! У меня все горючее то, что в баках. Они же потом не дотянут до точки, будут садиться на вынужденную в поле, в лес падать! Я полк угроблю…
Жучков трогает его за рукав и что-то показывает на карте, Лосев отмахивается и снова слушает рацию.
— Есть выполнить задание, — упавшим голосом отвечает он и поворачивается к нам.
Он обводит нас тяжелым взглядом и какое-то время обдумывает поставленную ему тяжелую задачу, не зная, какое решение принять.
— Третья и четвертая эскадрильи! В квадрате 9Е отразить налет пятидесяти “Юнкерсов” на Могилев. Эскадрильи поведу я. В качестве запасного аэродрома используем Белыничи, потому как после боя бензина до Копыси не хватит. Первой и второй, после нас — взлет, курс на Копысь. Поведет майор Жучков.
— Командир, — тихо говорит Жучков, — приказ был — поднять на перехват весь полк.
— Кто полком командует, я или они? Была задача — отразить налет, а какими силами его отражать, мне виднее. Неужели два десятка “сохатых” не разгонят полсотни “Юнкерсов”? А если потом не сможем никуда долететь, так хоть половина полка останется в строю.
— Вот потому-то, — говорит комиссар тоном, не допускающим возражений, — третью и четвертую поведу я, а ты останешься с полком. Там ты будешь нужнее.
— А если вы упустите “Юнкерсов”, что тогда?
— А тогда тебе что сову об пень, что пнем об сову. Но ты же сам сейчас сказал: неужто двадцать “сохатых” не разгонят полсотни “Юнкерсов”? Разгоним, мужики?
— Разгоним!
— Все! Не спорь, будь другом. Задача ясна? По машинам!
Как бы ставя точку в этом споре, открывают огонь гаубицы. Под их басовитое рычание взлетают две эскадрильи. Мы провожаем их в тягостном молчании. Неизвестно, кого из товарищей мы больше не увидим.
К нам подходит командир дивизиона.
— А вы что, остаетесь? Смотрите, немецкие танки уже в четырех километрах, и их сдерживает только пехота. Ни танков, ни противотанковой артиллерии здесь нет. Скоро мне придется орудия на прямую наводку ставить.
— Не беспокойтесь, майор, — отвечает Лосев. — Сейчас и мы улетим.
— Давайте, мужики, от греха подальше. Не к лицу летчикам на земле погибать.
Взлетаем мы через десять минут.
Аэродром под Копысью расположен на окраине поселка. Эскадрильи расквартированы по хатам, но нас это не радует. Нам не до этого. Обе эскадрильи собираются в хате, где расположен штаб полка, и ждут известий о своих товарищах. Томительно тянется время. Невзирая на распахнутые окна, в хате не продохнуть от табачного дыма. Все смолят непрерывно. Никто ничего не говорит.
Не знаю, как другие, а мне было бы гораздо легче, если бы я сейчас сам вел бой с “Юнкерсами” и “Мессершмитами” или, дотягивая машину на последних каплях бензина, высматривал место для вынужденной посадки. Это все легче, чем сидеть, ждать известий и знать, что ничем не можешь помочь.
Наконец звучит сигнал. Лосев быстро хватает микрофон и наушники. Лицо его то проясняется, то снова мрачнеет. Положив микрофон, он прикуривает новую папиросу.
— Они сели в Белыничах, сели, но не все. Семеро не дотянули, — и немного помолчав, добавляет, обращаясь к Жучкову: — Отметь: задание выполнено.
В угрюмом молчании мы расходимся по хатам. Утром узнаем, что трое из семи погибли. Трудно в потемках угадать, какое оно, выбранное тобой для посадки место: ровное оно, как стол, или там, впереди, тебя ждет небольшой овражек…
Вскоре прибывает техсостав, и мы начинаем готовиться к боевой работе. Основная наша задача — прикрытие Орши и Смоленска. Вторая задача — сопровождение санитарных “Ли-2” с ранеными. Отряд этих “Ли-2” базируется также на нашем аэродроме. Это наводит на мысль, что Ольга где-то рядом.
На задания пока летаем редко, не чаще двух раз в день. Как правило, в составе двух эскадрилий отражаем попытки немцев прорваться на Смоленск или Оршу. В этих боях мы с Сергеем сбиваем по “Юнкерсу”. Часто летаем на разведку. В каждой эскадрилье уже появились звенья, зарекомендовавшие себя хорошими разведчиками. В нашей — это мы с Сергеем. В одном из таких разведывательных полетов мы с ним обнаруживаем, что под недавно взятыми Белыничами немцы интенсивно расширяют аэродром и строят рядом новый. Это настораживает командование, и теперь не проходит и дня, чтобы на Белыничи не сходила хотя бы одна пара.
Наконец получаю письмо от Ольги. Радостная весть: их госпиталь разместился в пяти километрах от нас, в селе на берегу Днепра. Летаем мы сейчас мало, можно бы и сходить к ней, но Ольга пишет, что они опять в прежнем режиме: с обеда за полночь — операции, с утра отсыпаются. Решаю отложить встречу до лучших времен.
Меня настораживает, что в воздухе мы почти не встречаем истребителей противника. Неужели хваленые “Нибелунги” отступились от нас? Что-то не верится.
Как потом оказалось, “Нибелунги” в это время перегруппировывались, перелетали на новые аэродромы, поближе к нам. Но то, что уже несколько дней подряд мы с ними не встречались, несколько расхолодило нас, и я чуть не поплатился за это.
Возвращаясь с очередного задания, по команде Волкова я, как обычно, ушел вместе с Сергеем на высоту. Пока эскадрилья садится, я делаю круг, осматривая окрестности. Вроде бы никого нет. Завершаю патрулирование и иду на посадку. Только успеваю выпустить шасси, как слышу тревожный голос Жучкова: “Двадцать седьмой! “Мессер” в хвосте!” И тут же чувствую, как “Як” вздрагивает от попаданий, что-то с силой бьет по левой руке.
Если бы меня потом спросили, какой маневр, какую фигуру высшего пилотажа я выполнил, уходя из-под огня, я бы не смог ответить. Руки и ноги сделали что-то такое, единственно верное, сами собой. Совсем близкая земля сначала вздыбилась, потом оказалась прямо под кабиной, вот-вот фонарем зацеплю, потом перед глазами ничего, кроме неба, и вот в прицеле — “мессер”, крупным планом. Не целясь, жму на гашетку. Есть! “Мессер” взмывает вверх, словно ища там спасения, переворачивается и врезается в землю.
А я разворачиваюсь и оглядываюсь — должен быть еще один. Вот он! Они с Сергеем идут друг на друга в лоб. Убираю шасси и намереваюсь атаковать “мессера” на выходе из лобовой атаки. Делаю резкое движение левой рукой, и меня буквально скрючивает от боли. Я ранен. Левый рукав комбеза потемнел от крови.
А Сергей, разойдясь с “мессером” на лобовой, делает петлю. Немец делает такой же маневр, но у Сергея петля круче, и “мессер” оказывается у него в прицеле. Гремит пушка “Яка”, и “Мессершмит”, как бы завершая свою “фигуру”, врезается в землю.
На стоянке я не могу вылезти из кабины, настолько ослабел. Крошкин буквально вытаскивает меня, ухватив под мышки. Осмотрев и обработав рану, врач выносит решение:
— Ничего страшного: сквозное ранение, кость цела. Жить будешь, летать тоже. Но придется недельку на земле поскучать.
Ребята летают, дерутся, а я скучаю. Была мысль сходить к Ольге, но я прогнал ее. Не хватало еще явиться к ней перевязанным. Не хочу ее расстраивать.
Два дня подряд идут дожди. Сразу, как только прояснилось, хозяйка нашей хаты принесла целый кузов грибов. Глядя на такое богатство, расспрашиваю ее о грибных местах и отправляюсь в лес сам. К фронтовым ста граммам вечером ребята имеют большую сковороду жареных грибов.
— Молодец, Андрей! — говорит Волков. — Зря времени не теряешь. Если так и дальше пойдет, я сам тебе правую руку прострелю, когда левая заживет. Будешь нас грибами до зимы обеспечивать.
Утром, после завтрака и перевязки, я снова отправляюсь в лес. С детства люблю я это занятие — охоту за грибами, их поиск, поиск мест, где они могут расти. Вот знаешь точно: здесь должны быть белые, а их не видно. И начинаешь искать, осматривая участки под самыми различными углами. Бывает, что проходишь мимо крупного ядреного гриба, потом оборачиваешься и видишь, что едва не наступил на него. Как это объяснить?
В азарте грибной охоты я совсем забываю о войне. Она вторгается в мой лесной мир грубо и бесцеремонно. В дерево рядом с моей головой бьет пуля, тишину леса разрывает звук выстрела. Падаю на землю и выхватываю пистолет, хорошо еще, что в хате его не оставил. Кто стрелял? Откуда?
Тишина, нигде ничего не шевелится. Отползаю метров на пятнадцать и осторожно приподнимаюсь. Снова выстрел и свист пули над головой. Теперь ясно, стреляют вон из тех кустиков, на которые я как раз шел. Разглядеть что-либо мешает листва. Отползаю к ближайшему кусту и толкаю его сухой веткой, не сводя глаз с кустов, где засел невидимый враг. Снова грохочет выстрел. Теперь я засек вспышку. Аккуратно прицеливаюсь чуть правее ее и плавно жму на спуск. Отдача кидает “ТТ” вверх. Из кустов слышится стон, там кто-то возится. Снова гремит выстрел, и все стихает. На этот раз вспышки я не вижу, свиста пули тоже не слышно.
Выжидаю минут десять — все тихо. Еще раз шевелю кусты — никакой реакции. Значит, я или убил своего противника, или тяжело ранил. Осторожно привстаю. Все тихо. Медленно, крадучись, двигаюсь к кустам, держа наготове “ТТ”. За кустами, лицом вверх, лежит человек в сером изодранном комбинезоне. Светлые волосы, изможденное, заросшее щетиной лицо. На первый взгляд ему лет под пятьдесят. Приглядевшись, понимаю, что это мой ровесник. Левое плечо его разворочено пулей из моего “ТТ”. На левой стороне груди — пятно крови и пороховая подпалина. Правая, откинутая в сторону рука сжимает “вальтер”. Видимо, после того как я в него попал, он застрелился.
Правая нога убитого — в сапоге, левая босая и распухла до последней крайности. Мне все становится понятно. Этого парня сбили, он выбросился с парашютом и при приземлении сломал или вывихнул ногу. Пытался добраться к своим, но вот натолкнулся на меня. Когда я его ранил, он понял, что отсюда ему, уже не уйти.
Вынимаю из остывающей руки “вальтер” и расстегиваю на груди окровавленный комбинезон. Ого! Эсэсовские молнии на петлицах, на груди Железный крест, а ниже широко раскинутые золотые крылья, под ними — свастика. А между свастикой и крыльями — надпись готическими буквами: “Nibelung”. Вот они какие!
Из нагрудного кармана достаю удостоверение. Гельмут Шмидт, оберштурмфюрер. 1916 года рождения. С фотографии смотрит молодой симпатичный парень, ничего общего с убитым не имеющий. За поясом комбинезона замечаю планшет. В нем могут быть интересные для нас сведения. Достаю планшет и изучаю содержимое. Да, враг опытный. Карта почти вся уничтожена. Сохранился только кусок нашей территории, на котором карандашом прочерчен маршрут. Начало его помечено крестиком, конец упирается в линию фронта. Больше в планшете ничего нет, кроме фотографии стройной белокурой девушки в теннисном костюме и с ракеткой в руке.
Я еще раз смотрю на карту, потом перевожу взгляд на ногу убитого, и мне становится не по себе. Как же он с такой ногой сумел преодолеть эти двадцать километров? И как он надеялся переправиться через Днепр? Линия маршрута на карте просто пересекает водную преграду, и все! Во мне пробуждается невольное уважение к убитому врагу. А я смог бы так? Ведь даже от Днепра до фронта еще тридцать километров. А через Днепр еще и переправиться надо!
Я снимаю с груди убитого золотой знак и, забыв о грибах, иду на аэродром.
Ребята уже вернулись с задания, и Волков в штабе проводит разбор полетов. Когда он заканчивает, я рассказываю о встрече в лесу. Жучков смотрит на карту.
— Пять дней он добирался сюда. В этом месте его искал истребительный батальон. Нашли парашют, а летчика — нет. Нас предупредили, но в тот день он не появился и не мог появиться. Никто не знал, что у него нога повреждена. Короче, канул бесследно и только сейчас выплыл. Надо сообщить.
Мы выходим из штаба. Я останавливаю Волкова.
— Слушай, Володя, надо бы похоронить его. Он хоть и враг, хоть и эсэсовец, но вел себя как солдат. Держался до последнего.
— Ты прав. Мужество всегда заслуживает уважения. Надо только…
— Поговорить с комиссаром, — подходит сзади Федоров. — Считай, что уже поговорил, и я дал вам “добро”. Мужество и боевое мастерство, ты прав, всегда заслуживают уважения, даже если их проявляет враг. Случай этот не надо скрывать. Мы не стесняемся учиться у врага боевому мастерству, и мужеству поучиться не грех. В самом деле, если бы они были малодушными и бездарными, они бы досюда не дошли. Да и мало чести — воевать с таким противником. Ну а если мы победим таких, как этот Гельмут Шмидт, честь нам тогда и слава.
Иван Крошкин на доске от снарядного ящика выжигает:
“Летчик-истребитель Гельмут Шмидт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Ничего, капитан, я не обидчивый. Ты только скажи своим стрелкам, чтобы помалкивали, если “мессеров” увидят. А то у них сразу глаза блюдцами и давай палить как оглашенные. У нас так в первый день войны командира звена свои же и сбили.
— Будь спокоен, старшой, упрежу.
— Вот и хорошо. Серега! Скажи техникам, пусть машины готовят, пойдем на сопровождение до Шклова.
Подхожу к “Ли-2”, возле которого стоит Ольга. Кладу ей руки на плечи и целую в лоб, глаза, губы.
— До свидания.
— Скоро ли оно будет, это свидание?
— Чувствую, что не за горами. Ну, мне пора.
— Куда ты?
— Мы с Сергеем вас до Шилова сопровождать будем.
— Здорово! — радуется Ольга. — У тебя номер двадцать седьмой?
Я киваю и иду к стоянке.
Через десять минут “Ли-2”, один за другим, идут на взлет. Взлетаем и мы с Сергеем. Я пристраиваюсь справа и чуть выше того “Ли-2”, в котором летит Ольга. Сергей поднимается выше, метров на двести. Всю дорогу до Шклова я чувствую на себе взгляд подруги.
Меры предосторожности оказались напрасными. Никто нас не побеспокоил. В Шилове, когда “Ли-2” сели, мы с Сергеем делаем над аэродромом два круга и берем курс на Елизово.
Еще два дня ведем бои. В основном сопровождаем штурмовики. С воздуха-то мы их прикрываем надежно, но они несут большие потери от зенитного огня. У кого-то рождается идея: когда нет явной угрозы нападения “мессеров”, часть сопровождения выделять для подавления зенитных установок. Лосев эту идею одобряет, и теперь потери “колышков” становятся меньше.
Но над нами нависают новые неприятности. Вечером второго дня Лосев, собрав летчиков, сообщает тревожную новость. В 128-м полку “медведи” потеряли за день от “Нибелунгов” троих летчиков.
— “Нибелунги” подкараулили их на посадке, когда все внимание летчика сосредоточено на полосе. Приказываю: с завтрашнего дня, пока одна пара садится, другой занимать позицию на тысяче метров и внимательно наблюдать за подходами к аэродрому, особенно со стороны солнца.
— С твоей пары завтра и начнем, — говорит мне Волков. — В первом полете дежурить будете вы с Сергеем.
Проснувшись утром, мы обнаруживаем на краю летного поля батарею 152-миллиметровых гаубиц.
— Ого! — говорит Сергей. — Значит, видно, и нам уходить и прощаться без слов… Вот и к нам фронт пожаловал.
— Гаубицы — еще не фронт, — успокаивает его начальник штаба. — Вот когда здесь противотанковые появятся, тогда — да.
Жучков закуривает и, помолчав немного, говорит:
— Немцы Бобруйск взяли.
— Что?!
— Видишь, куда гаубицы развернуты? На юго-восток. Немцы перебросили с Юго-Западного фронта две танковые дивизии, прорвали фронт и сейчас наступают по левому берегу Березины. Так что готовьтесь. Сегодня наверняка получим приказ на перелет.
Мы прислушиваемся. Точно. С юго-запада доносятся звуки канонады.
Возвращаясь из полета, видим, что в стороне Бобруйска небо подернуто густой пеленой дыма и пыли.
Комиссар ошарашивает нас еще одной новостью. Наши войска оставили Минский укрепрайон и отходят на Борисов. В Минске уже немцы. Умом понимаем, что командование поступает правильно: нет смысла нести тяжелые потери в уличных боях, рискуя оставить в окружении несколько дивизий. Но внутри все кипит. Хотя… Как я помню, в той истории Минск был оставлен уже к началу июля, а сейчас — начало августа.
Еще через два часа из штаба дивизии приходит приказ: подготовить полк к перелету. Оставить бензина и боеприпасов на одну заправку, остальное вывезти в Кличев.
Нас снова поднимают на сопровождение штурмовиков. На этот раз они обрабатывают наступающие танковые колонны буквально в двадцати километрах от Елизова. Вернувшись, заправляемся и помогаем грузить в машины полковое имущество. Жучков выдает нам новые карты, на которых обозначен наш аэродром. Копысь.
Время идет, а команды на перелет все нет и нет. Осталась только одна машина, которая должна забрать связистов и охрану. Лосев нервно ходит вокруг штабной рации, возле которой сидит Жучков. Он оперся подбородком о кулаки и меланхолически слушает близкую уже канонаду. “Каждый рвет там, где ему удобнее” — вспоминается фраза из анекдота. В это время звучит зуммер вызова. Жучков хватает наушники и протягивает вторую пару и микрофон командиру. Лосев слушает и на глазах бледнеет.
— Товарищ третий! У меня все горючее то, что в баках. Они же потом не дотянут до точки, будут садиться на вынужденную в поле, в лес падать! Я полк угроблю…
Жучков трогает его за рукав и что-то показывает на карте, Лосев отмахивается и снова слушает рацию.
— Есть выполнить задание, — упавшим голосом отвечает он и поворачивается к нам.
Он обводит нас тяжелым взглядом и какое-то время обдумывает поставленную ему тяжелую задачу, не зная, какое решение принять.
— Третья и четвертая эскадрильи! В квадрате 9Е отразить налет пятидесяти “Юнкерсов” на Могилев. Эскадрильи поведу я. В качестве запасного аэродрома используем Белыничи, потому как после боя бензина до Копыси не хватит. Первой и второй, после нас — взлет, курс на Копысь. Поведет майор Жучков.
— Командир, — тихо говорит Жучков, — приказ был — поднять на перехват весь полк.
— Кто полком командует, я или они? Была задача — отразить налет, а какими силами его отражать, мне виднее. Неужели два десятка “сохатых” не разгонят полсотни “Юнкерсов”? А если потом не сможем никуда долететь, так хоть половина полка останется в строю.
— Вот потому-то, — говорит комиссар тоном, не допускающим возражений, — третью и четвертую поведу я, а ты останешься с полком. Там ты будешь нужнее.
— А если вы упустите “Юнкерсов”, что тогда?
— А тогда тебе что сову об пень, что пнем об сову. Но ты же сам сейчас сказал: неужто двадцать “сохатых” не разгонят полсотни “Юнкерсов”? Разгоним, мужики?
— Разгоним!
— Все! Не спорь, будь другом. Задача ясна? По машинам!
Как бы ставя точку в этом споре, открывают огонь гаубицы. Под их басовитое рычание взлетают две эскадрильи. Мы провожаем их в тягостном молчании. Неизвестно, кого из товарищей мы больше не увидим.
К нам подходит командир дивизиона.
— А вы что, остаетесь? Смотрите, немецкие танки уже в четырех километрах, и их сдерживает только пехота. Ни танков, ни противотанковой артиллерии здесь нет. Скоро мне придется орудия на прямую наводку ставить.
— Не беспокойтесь, майор, — отвечает Лосев. — Сейчас и мы улетим.
— Давайте, мужики, от греха подальше. Не к лицу летчикам на земле погибать.
Взлетаем мы через десять минут.
Аэродром под Копысью расположен на окраине поселка. Эскадрильи расквартированы по хатам, но нас это не радует. Нам не до этого. Обе эскадрильи собираются в хате, где расположен штаб полка, и ждут известий о своих товарищах. Томительно тянется время. Невзирая на распахнутые окна, в хате не продохнуть от табачного дыма. Все смолят непрерывно. Никто ничего не говорит.
Не знаю, как другие, а мне было бы гораздо легче, если бы я сейчас сам вел бой с “Юнкерсами” и “Мессершмитами” или, дотягивая машину на последних каплях бензина, высматривал место для вынужденной посадки. Это все легче, чем сидеть, ждать известий и знать, что ничем не можешь помочь.
Наконец звучит сигнал. Лосев быстро хватает микрофон и наушники. Лицо его то проясняется, то снова мрачнеет. Положив микрофон, он прикуривает новую папиросу.
— Они сели в Белыничах, сели, но не все. Семеро не дотянули, — и немного помолчав, добавляет, обращаясь к Жучкову: — Отметь: задание выполнено.
В угрюмом молчании мы расходимся по хатам. Утром узнаем, что трое из семи погибли. Трудно в потемках угадать, какое оно, выбранное тобой для посадки место: ровное оно, как стол, или там, впереди, тебя ждет небольшой овражек…
Вскоре прибывает техсостав, и мы начинаем готовиться к боевой работе. Основная наша задача — прикрытие Орши и Смоленска. Вторая задача — сопровождение санитарных “Ли-2” с ранеными. Отряд этих “Ли-2” базируется также на нашем аэродроме. Это наводит на мысль, что Ольга где-то рядом.
На задания пока летаем редко, не чаще двух раз в день. Как правило, в составе двух эскадрилий отражаем попытки немцев прорваться на Смоленск или Оршу. В этих боях мы с Сергеем сбиваем по “Юнкерсу”. Часто летаем на разведку. В каждой эскадрилье уже появились звенья, зарекомендовавшие себя хорошими разведчиками. В нашей — это мы с Сергеем. В одном из таких разведывательных полетов мы с ним обнаруживаем, что под недавно взятыми Белыничами немцы интенсивно расширяют аэродром и строят рядом новый. Это настораживает командование, и теперь не проходит и дня, чтобы на Белыничи не сходила хотя бы одна пара.
Наконец получаю письмо от Ольги. Радостная весть: их госпиталь разместился в пяти километрах от нас, в селе на берегу Днепра. Летаем мы сейчас мало, можно бы и сходить к ней, но Ольга пишет, что они опять в прежнем режиме: с обеда за полночь — операции, с утра отсыпаются. Решаю отложить встречу до лучших времен.
Меня настораживает, что в воздухе мы почти не встречаем истребителей противника. Неужели хваленые “Нибелунги” отступились от нас? Что-то не верится.
Как потом оказалось, “Нибелунги” в это время перегруппировывались, перелетали на новые аэродромы, поближе к нам. Но то, что уже несколько дней подряд мы с ними не встречались, несколько расхолодило нас, и я чуть не поплатился за это.
Возвращаясь с очередного задания, по команде Волкова я, как обычно, ушел вместе с Сергеем на высоту. Пока эскадрилья садится, я делаю круг, осматривая окрестности. Вроде бы никого нет. Завершаю патрулирование и иду на посадку. Только успеваю выпустить шасси, как слышу тревожный голос Жучкова: “Двадцать седьмой! “Мессер” в хвосте!” И тут же чувствую, как “Як” вздрагивает от попаданий, что-то с силой бьет по левой руке.
Если бы меня потом спросили, какой маневр, какую фигуру высшего пилотажа я выполнил, уходя из-под огня, я бы не смог ответить. Руки и ноги сделали что-то такое, единственно верное, сами собой. Совсем близкая земля сначала вздыбилась, потом оказалась прямо под кабиной, вот-вот фонарем зацеплю, потом перед глазами ничего, кроме неба, и вот в прицеле — “мессер”, крупным планом. Не целясь, жму на гашетку. Есть! “Мессер” взмывает вверх, словно ища там спасения, переворачивается и врезается в землю.
А я разворачиваюсь и оглядываюсь — должен быть еще один. Вот он! Они с Сергеем идут друг на друга в лоб. Убираю шасси и намереваюсь атаковать “мессера” на выходе из лобовой атаки. Делаю резкое движение левой рукой, и меня буквально скрючивает от боли. Я ранен. Левый рукав комбеза потемнел от крови.
А Сергей, разойдясь с “мессером” на лобовой, делает петлю. Немец делает такой же маневр, но у Сергея петля круче, и “мессер” оказывается у него в прицеле. Гремит пушка “Яка”, и “Мессершмит”, как бы завершая свою “фигуру”, врезается в землю.
На стоянке я не могу вылезти из кабины, настолько ослабел. Крошкин буквально вытаскивает меня, ухватив под мышки. Осмотрев и обработав рану, врач выносит решение:
— Ничего страшного: сквозное ранение, кость цела. Жить будешь, летать тоже. Но придется недельку на земле поскучать.
Ребята летают, дерутся, а я скучаю. Была мысль сходить к Ольге, но я прогнал ее. Не хватало еще явиться к ней перевязанным. Не хочу ее расстраивать.
Два дня подряд идут дожди. Сразу, как только прояснилось, хозяйка нашей хаты принесла целый кузов грибов. Глядя на такое богатство, расспрашиваю ее о грибных местах и отправляюсь в лес сам. К фронтовым ста граммам вечером ребята имеют большую сковороду жареных грибов.
— Молодец, Андрей! — говорит Волков. — Зря времени не теряешь. Если так и дальше пойдет, я сам тебе правую руку прострелю, когда левая заживет. Будешь нас грибами до зимы обеспечивать.
Утром, после завтрака и перевязки, я снова отправляюсь в лес. С детства люблю я это занятие — охоту за грибами, их поиск, поиск мест, где они могут расти. Вот знаешь точно: здесь должны быть белые, а их не видно. И начинаешь искать, осматривая участки под самыми различными углами. Бывает, что проходишь мимо крупного ядреного гриба, потом оборачиваешься и видишь, что едва не наступил на него. Как это объяснить?
В азарте грибной охоты я совсем забываю о войне. Она вторгается в мой лесной мир грубо и бесцеремонно. В дерево рядом с моей головой бьет пуля, тишину леса разрывает звук выстрела. Падаю на землю и выхватываю пистолет, хорошо еще, что в хате его не оставил. Кто стрелял? Откуда?
Тишина, нигде ничего не шевелится. Отползаю метров на пятнадцать и осторожно приподнимаюсь. Снова выстрел и свист пули над головой. Теперь ясно, стреляют вон из тех кустиков, на которые я как раз шел. Разглядеть что-либо мешает листва. Отползаю к ближайшему кусту и толкаю его сухой веткой, не сводя глаз с кустов, где засел невидимый враг. Снова грохочет выстрел. Теперь я засек вспышку. Аккуратно прицеливаюсь чуть правее ее и плавно жму на спуск. Отдача кидает “ТТ” вверх. Из кустов слышится стон, там кто-то возится. Снова гремит выстрел, и все стихает. На этот раз вспышки я не вижу, свиста пули тоже не слышно.
Выжидаю минут десять — все тихо. Еще раз шевелю кусты — никакой реакции. Значит, я или убил своего противника, или тяжело ранил. Осторожно привстаю. Все тихо. Медленно, крадучись, двигаюсь к кустам, держа наготове “ТТ”. За кустами, лицом вверх, лежит человек в сером изодранном комбинезоне. Светлые волосы, изможденное, заросшее щетиной лицо. На первый взгляд ему лет под пятьдесят. Приглядевшись, понимаю, что это мой ровесник. Левое плечо его разворочено пулей из моего “ТТ”. На левой стороне груди — пятно крови и пороховая подпалина. Правая, откинутая в сторону рука сжимает “вальтер”. Видимо, после того как я в него попал, он застрелился.
Правая нога убитого — в сапоге, левая босая и распухла до последней крайности. Мне все становится понятно. Этого парня сбили, он выбросился с парашютом и при приземлении сломал или вывихнул ногу. Пытался добраться к своим, но вот натолкнулся на меня. Когда я его ранил, он понял, что отсюда ему, уже не уйти.
Вынимаю из остывающей руки “вальтер” и расстегиваю на груди окровавленный комбинезон. Ого! Эсэсовские молнии на петлицах, на груди Железный крест, а ниже широко раскинутые золотые крылья, под ними — свастика. А между свастикой и крыльями — надпись готическими буквами: “Nibelung”. Вот они какие!
Из нагрудного кармана достаю удостоверение. Гельмут Шмидт, оберштурмфюрер. 1916 года рождения. С фотографии смотрит молодой симпатичный парень, ничего общего с убитым не имеющий. За поясом комбинезона замечаю планшет. В нем могут быть интересные для нас сведения. Достаю планшет и изучаю содержимое. Да, враг опытный. Карта почти вся уничтожена. Сохранился только кусок нашей территории, на котором карандашом прочерчен маршрут. Начало его помечено крестиком, конец упирается в линию фронта. Больше в планшете ничего нет, кроме фотографии стройной белокурой девушки в теннисном костюме и с ракеткой в руке.
Я еще раз смотрю на карту, потом перевожу взгляд на ногу убитого, и мне становится не по себе. Как же он с такой ногой сумел преодолеть эти двадцать километров? И как он надеялся переправиться через Днепр? Линия маршрута на карте просто пересекает водную преграду, и все! Во мне пробуждается невольное уважение к убитому врагу. А я смог бы так? Ведь даже от Днепра до фронта еще тридцать километров. А через Днепр еще и переправиться надо!
Я снимаю с груди убитого золотой знак и, забыв о грибах, иду на аэродром.
Ребята уже вернулись с задания, и Волков в штабе проводит разбор полетов. Когда он заканчивает, я рассказываю о встрече в лесу. Жучков смотрит на карту.
— Пять дней он добирался сюда. В этом месте его искал истребительный батальон. Нашли парашют, а летчика — нет. Нас предупредили, но в тот день он не появился и не мог появиться. Никто не знал, что у него нога повреждена. Короче, канул бесследно и только сейчас выплыл. Надо сообщить.
Мы выходим из штаба. Я останавливаю Волкова.
— Слушай, Володя, надо бы похоронить его. Он хоть и враг, хоть и эсэсовец, но вел себя как солдат. Держался до последнего.
— Ты прав. Мужество всегда заслуживает уважения. Надо только…
— Поговорить с комиссаром, — подходит сзади Федоров. — Считай, что уже поговорил, и я дал вам “добро”. Мужество и боевое мастерство, ты прав, всегда заслуживают уважения, даже если их проявляет враг. Случай этот не надо скрывать. Мы не стесняемся учиться у врага боевому мастерству, и мужеству поучиться не грех. В самом деле, если бы они были малодушными и бездарными, они бы досюда не дошли. Да и мало чести — воевать с таким противником. Ну а если мы победим таких, как этот Гельмут Шмидт, честь нам тогда и слава.
Иван Крошкин на доске от снарядного ящика выжигает:
“Летчик-истребитель Гельмут Шмидт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56