Зачем ты убил их?
— «Уже почти готовы»! Слишком расплывчато… Они — как те зерна, что не дадут плода, пока не умрут. Они умерли, чтобы другие были спасены. Иначе никто так бы и не поверил, что я могу применить оружие. Тогда зачем подчиняться? Должен быть страх божий, Пьетрос. Страх божий — начало всего. Они умерли, но подумай, что значит человеческая смерть! Только сбрасывание оболочки. Эпизод для бессмертной души, Миг мучительный, но неизбежный, И, если они действительно раскаялись в этот миг и приняли меня в своем сердце, — это значит, что они спасены и их смерть — благо. Ты видишь оторванные конечности, разорванные тела, это кровавое месиво? Это обман, Пьетрос, заблуждение человека, заключенного в границах материального. Вырвись в высшую реальность, Пьетрос, живи в двух мирах — и ты никогда не умрешь, и смерть чужая предстанет для тебя совсем в другом свете. Что кровь на твоих сапогах? Опавшие листья! Но дерево растет, и ветви тянутся к небу. Не бойся мертвой плоти, по которой мы идем. Она — лишь миг, а душа человеческая старше Земли. И звезды — бабочки-однодневки по сравнению с нею. Пойдем!
Мы приблизились к военному лагерю, и я увидел море свечей в долине под угасающим небом.
— Смотри, они пришли ко мне, те, кто меня принял. Пойдем же к ним!
Солдаты и офицеры вражеской армии стояли на коленях и держали свечи. Господь подходил к каждому из них и для каждого находил слово прощения. Он касался его плеча и говорил: «Встань!» И тот вставал, и на руке у него появлялся черный Знак Спасения. Так продолжалось до рассвета, пока Господь не простил последнего врага, а теперь преданного друга. Тогда он вернулся в свою палатку и упал без сил.
Наш путь лежал в сторону Мюнхена. Потом — Берлин. Немцы успели неплохо подготовиться к войне и оказывали сопротивление. Но с каждым разом все более слабое. Тот первый наш залп сделал свое дело. Мы прошли почти полстраны, пока понадобился второй, Но он был более милосерден.
Учитель всегда старался быть на передовой, в самой гуще сражения. Он стоял на башне танка, и пули не трогали его. Он поднимал руку, и снаряды врага останавливались и разрывались в воздухе, никому не причиняя вреда. Он говорил с войсками противника, и они переходили на его сторону. Он принимал всех, требуя от своих бывших врагов лишь принесения покаяния. И часто под вечер в нашем лагере можно было видеть стоявших на коленях и державших свечи солдат в форме вражеской армии. Господь обходил всех и каждому в отдельности давал разрешение встать, и на руке прощенного неизменно появлялся трехлучевой символ спасения.
Но Учитель не мог быть везде. Линия фронта протянулась на многие километры с севера на юг, словно шрам на теле Европы, и там война велась обычными методами, Через месяц мы были в Берлине, но он очень пострадал от бомбардировок, что чрезвычайно расстроило Господа. Как и везде, он оставил здесь верное ему правительство и двинулся дальше на юг и запад. Впереди были Бельгия и Франция.
В Брюсселе мы узнали о безумной идее Европейского Военного Союза применить против нас ядерное оружие.
— Здесь? Никогда! — усмехнулся Господь. — Брюссель, Амьен, Реймс, Париж! Они все собираются эвакуировать?
Через несколько дней мы были в Шампани. Угроза пока оставалась угрозой. Да и возможно ли это в перенаселенной Европе, где через каждые пару километров деревня, поселок или маленький город, не говоря уже о близости Парижа?..
Двадцатого августа мы без единого выстрела вошли в Париж. Здесь нас встретил Иван Штаркман, весьма довольный своей миссией, а через несколько дней из Норвегии вернулся Матвей, что очень не понравилось Господу. Он собирался немедленно послать нерадивого апостола обратно, но тот заявил, что никуда не поедет, пока не решится вопрос с ядерными бомбардировками, потому что хочет либо жить со своим Господом, либо умереть вместе с ним.
— Хорошо, — улыбнулся Эммануил. — Это твой выбор.
И Матвей остался в Париже. Жизнь города практически не изменилась со сменой власти, Я с удовольствием за полдня обегал половину Лувра, любуясь многочисленными французскими и итальянскими полотнами и встретив насмешливый, если не сказать издевательский, взгляд Иоанна Крестителя с улыбкой, как у Джоконды. Странный Креститель Леонардо, переделанный из Диониса. Меня не хватило только на крыло Ришелье, я не добрался до фламандцев. Правда, заглянул на следующий день в Орсе и Помпиду. А потом было уже не до музеев. Господь принимал присягу местного духовенства и хотел всех нас видеть рядом с собой,
Это происходило в Нотр-Дам в конце августа. Здесь же, в таинственной полутьме под синими витражами, была отменена евхаристия во всех церквях Франции.
В тот же день вечером мы услышали по радио о том, что Европейский Военный Союз обратился за помощью к Североамериканским Штатам. Опять шла речь о ядерном оружии. На этот раз обсуждался вопрос о применении нейтронных бомб. Европейцы относились к этой идее без энтузиазма, зато американцы рвались в бой.
— Он захватит весь мир, если ему не помешать, — вещал Госсекретарь. — И нет смысла бояться русского ответа. Когда Эммануил умрет, некому будет продолжать войну. Он — единственное зло, и на нем все держится.
В последнем он был, пожалуй, прав. Хотя не знаю. Я представил себе смерть Господа, и мне стало страшно. Это было слишком страшно, чтобы представлять.
В Париже, однако, мы чувствовали себя в безопасности. Радио и телевизионные станции Господа вещали на весь мир, готовя его приход на западе, востоке, севере и юге. Шла информационная война, не менее беспощадная, чем война при помощи оружия. И пока мы побеждали.
Я ходил по улицам города, магазинам, музеям, открытым кафе, и везде у большинства людей я видел знак на правой руке. На тех, у кого знака не было, смотрели как на отщепенцев и советовали немедленно принести покаяние. Теперь это можно было сделать в любой церкви, священник которой присягнул Господу. И символ спасения неизменно появлялся у покаявшегося. В нейтронные бомбы, похоже, никто не верил. Разве что те, кто отказался от присяги. Но таких было немного.
В начале сентября мы покинули этот благословенный город и отправились на юг. Мимо плыли виноградники и замки Бургундии, белокаменные, окруженные рвом, словно растущие из воды; деревни на холмах с неизменной Eglise Romane и желтоватыми домиками под черепичными крышами. Мы приближались к Шаону-на-Саоне, когда Господь получил официальный ультиматум от Европейского Военного Союза и Североамериканских Штатов и зажег от него свечку.
— Что там было? — с ужасом спросил Филипп.
Вопрос был бессмысленный, Содержание передавали по радио, и не один раз. Нам было велено остановиться, иначе будет осуществлена нейтронная бомбардировка. На размышление давалось пять часов.
Мы двигались дальше, к Макону. Турну уже был эвакуирован, мертвый город в зарослях плюща и осенних цветов. Несколько эвакуированных деревень. Становилось жутко.
В нашей армии появились дезертиры. Но, как ни странно, немного.
— Не стоит преследовать маловеров, — сказал Господь. — Мне не нужны такие солдаты.
Когда истекли пять часов, он стал искать место для лагеря.
— Надеюсь, теперь они не решат, что мы исполняем ультиматум, — объяснил он.
Апостолы, то есть я, Марк, Филипп, Матвей, Иван, Якоб Зеведевски, были рядом и смотрели на него с ужасом.
— Мы все умрем, — прошептал я.
Господь не услышал.
— Приблизительно через полтора часа разбиваем лагерь под Маконом, — распорядился он.
Откуда он знал, что нам хватит времени?!
Времени хватило. Мы поставили палатки, и Эммануил созвал нас всех к себе.
— Иоанн, принеси мне Копье!
То самое, которое было в Вене, с крестами и голубиными крыльями. Иван держал его горизонтально, двумя руками, преклонив колени как оруженосец.
Эммануил взял копье и повернул острием вверх.
— Встань!
Господь наклонился, помог Ивану встать, обнял за плечи.
Бомбардировки не было, хотя время ультиматума давно истекло. Филипп включил карманный радиоприемник.
«В девятнадцать тридцать принято решение о бомбардировке лагеря оккупантов. Ровно в двадцать часов состоится запуск ракет», — сообщил диктор.
Я взглянул на часы. Девятнадцать тридцать семь.
— Девятнадцать сорок две, — сказал Филипп.
У него вечно часы убегали на пять минут.
Эммануил стоял в центре палатки и держал копье. Если бы не камуфляж! Не человек — икона на вратах хама, не хватает только белого знамени с крестом. Сияющие глаза, волосы, разбросанные по плечам, лицо, подобное иконописному лику, — я был покорен, я забыл о страхе.
— Зачем я только с тобой связался!
Это Матвей. Сидит, закрыв лицо руками, чуть не рыдает.
— Будь мужчиной, Матвей! Если я с вами — значит, ничего не случится. Или ты не веришь в меня? Иди сюда!
Господь обнял его за плечи,
Начался отсчет. Они не постеснялись передать его по радио. Шоу массового убийства — в прямом эфире.
Марк отодвинул полог палатки и посмотрел на небо. Он один осмелился взглянуть смерти в лицо.
Почти тотчас мы услышали гул. Марк отступил назад и повернулся к нам.
Эммануил шагнул к выходу. На острие копья набухала алая капля. Вытянулась, оторвалась, упала на землю.
И в корень древа Добра и Зла из горла чаши Грааль
На землю падала кровь красна, как вопль Судной Трубы…
Копье кровоточило…
Гул прекратился, но ничего не произошло. Эммануил обернулся к нам.
— Я Господь. Если я не хочу, чтобы произошла ядерная реакция, — она не начнется.
Мы вышли из палатки под вечернее небо в ярком пламени заката. На поля и виноградники уже опускался туман. Неразорвавшиеся бомбы лежали чуть в стороне от палаток, и мы рассмотрели их в вечерних сумерках. Мертвые рыбы, всплывшие на поверхность, они так странно смотрелись под созревшими гроздьями мелкого винного винограда, среди сломанных лоз.
— Эй, ребята, не увлекайтесь! — крикнул нам Господь. — Они все-таки фонят. Мы сворачиваем лагерь.
Войска Европейского Союза стояли километрах в десяти от того места, где был наш лагерь. И здесь почти повторилась немецкая история.
Когда мы подъехали достаточно близко, Эммануил спрыгнул на землю и пошел к войску противника, приказав своей армии оставаться на месте. Только мы, апостолы, получили право сопровождать его. И на нас уставились дула пушек и автоматов.
— Неужели вы будете стрелять в своего Господа? Неужели вы думаете, что ракетами с ядерными боеголовками можно победить того, кто создал этот мир? Ракеты полетят туда, куда захочу я, а не ваши компьютеры, и если я решу, что урану не должно делиться, он не разделится. Посмотрите на ваши ракеты. Они целыми лежат на земле, никому не причиняя вреда.
Опять этот голос, широко разносящийся над долиной. Я подавил в себе желание пасть на колени. Наверное, мы не должны были этого делать.
Вражеское войско становилось все ближе. Мы шли на ряды танков. И, хотя я знал, что с нами ничего не случится, ступал все неувереннее. Наконец, верно, какому-то генералу удалось заставить солдат стрелять. Прозвучал залп, и снаряды полетели в небо, огибая нас. Эммануил поднял голову и посмотрел вверх, где высоко над нами рвались снаряды, и улыбнулся, словно салюту, устроенному в его честь. Осколки упали в долину, далеко от нас, потревожив белое одеяло вечернего тумана, лежащего между холмами, Это была даже не попытка обороняться — всего лишь истеричный крик испуганных людей, бессмысленный и бессильный.
Господь махнул нам рукой, и мы продолжили путь.
— Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас, — произнес он. — Пусть это будет последний выстрел в вашего Господа.
Больше никто не осмелился стрелять. А ночью происходила массовая присяга, такая же, как в Германии, После этого к Господу подошел какой-то офицер и долго разговаривал с ним. Я видел, как в конце беседы он преклонил колени, и Эммануил положил руку ему на голову, потом помог встать и подвел к нам.
— Это Том Фейслесс, американец, генерал, который приказал стрелять. Теперь он будет одним из вас.
На следующий день Матвей был выгнан в Голландию. А мы отправились дальше и пятого сентября были в Лионе, а шестого — в Тулузе. С нами была армия, выросшая, как снежный ком, со времен Австрии, пополняемая в каждом захваченном городе, огромная и многоязычная. Мы ехали по тулузским улицам, мимо домов из розового кирпича, не встречая никакого сопротивления. И это уже стало тенденцией, Люди поняли всю бессмысленность борьбы.
— Марк, ты сможешь найти тот пиренейский замок? — спросил Эммануил, когда мы входили в город.
— Постараюсь.
Утром седьмого сентября три боевых вертолета вылетели с аэродрома Тулузы и направились на юго-восток Пиренеев. Я сидел рядом с Эммануилом, Марк — по другую сторону. Он показывал дорогу.
С погодой не повезло. В долинах лежал туман, и серые облака скрывали вершины. Мы без толку кружили от Фуа до Мон-Луи несколько часов, пока наконец не выглянуло солнце. Марк, который уже было потерял самообладание, несколько приободрился и стал давать четкие указания.
Несколько раз мы ошибались. Романский замок здесь не диковинка. Мы снижались, осматривали подозрительное строение, и Марк отрицательно качал головой.
— Не он.
Погода снова испортилась, хотя и не так фатально Над нами снова нависло серое небо.
— Пьетрос, а ты как думаешь?
— Мне лучше бы попасть внутрь. Снаружи я видел его только ночью. Хотя не похоже. Там были скалы.
Это оказалось неплохой приметой, В основном горы были лесистые и зеленые.
Наконец мы увидели его. Я сразу понял, что это он. Мы влетели в ущелье, которое почти невозможно было заметить. Да мы бы и не заметили, если бы не Марк. Мы были в высокой части Пиренеев, и скала, на которой был построен замок, сама достаточно высокая, скрывалась в тени еще более высоких гор.
— Ну что, Марк, — сказал Эммануил. — Дальше тоже твоя работа.
Марк надел парашют и приказал десантникам готовиться к прыжку.
Операция длилась не больше пятнадцати минут. Затем мы с Эммануилом услышали в наушниках голос Марка.
— Все в порядке, Господи, Потерь нет. Похоже, замок пуст.
Мы приземлились на скальную площадку возле обрыва и вышли из вертолета. Дул ветер, разгоняя остатки тумана. Хлопала и скрипела старинная дубовая дверь. Мы вошли внутрь. Везде царило запустение, та страшная тоскливая пустота, которая бывает только в брошеных домах. Красная ткань содрана со стен, скульптуры и картины вынесены, ни гербов, ни знамен. Но это был тот самый замок. Я узнал зал, где меня допрашивали, эти высокие окна с витражами и этот свет, теперь тусклый и приглушенный. Пасмурно.
Во всем замке, казалось, не было ни души,
— Обыскать все! — приказал Эммануил.
Марк с десантниками поклонились и вышли. Время тянулось медленно. Было холодно. Я подошел к камину. Там лежали недогоревшие дрова как единственное свидетельство отъезда хозяев. Я развел огонь.
— Спасибо, Пьетрос, — поблагодарил Господь и сел за массивный деревянный стол спиной к огню. — Где же теперь Жан Плантар? — задумчиво обратился он к каменным сводам.
В коридоре послышался шум. Господь обернулся. Десантники вталкивали в зал некоего человека весьма мирного вида. Он чуть не упал и с упреком оглянулся на автоматчиков, вставших у него за спиной.
Судя по одежде, арестованный был доминиканским монахом. Коричневая сутана, очень старая и залатанная в нескольких местах, висела на нем мешком, поскольку он был очень худ.
— Идите сюда, — приказал Эммануил. — Встаньте здесь. Да, напротив огня. Пьетрос, ты его знаешь? Он был среди тех двенадцати?
— Нет.
Незнакомец с благодарностью посмотрел на меня. Видимо, то, что быть среди двенадцати не является благом, чувствовалось по интонации Господа.
Я посмотрел монаху в глаза, светлые и проницательные, и мне стало не по себе.
— Кто вы? — спросил Эммануил.
— Странник. Скиталец, отлученный от церкви, — он говорил старомодно и с легким немецким акцентом.
— Отлучены, а носите монашеское одеяние?
— Меня отлучили от церкви, а не церковь от меня. Государь вправе прогнать вассала, но долг вассала — служить государю.
Эммануил посмотрел на него заинтересованно.
— А когда вас отлучили?
— В 1329 году. Специальной папской буллой. Двадцать шесть положений моего учения были признаны еретическими. С тех пор и…
Но Эммануил не дал ему договорить.
— Как ваше имя? — почти закричал он.
— Мейстер Экхарт.
— Я так и думал. Подать ему стул! Я преклоняюсь перед вашим учением, доктор Экхарт.
Стул подали, и щуплый доминиканец неловко сел. Я во все глаза смотрел на него. Человек, который скрывался от инквизиции почти семь веков, бессмертный святой, отлученный от церкви, — это было слишком для моих бедных мозгов.
— Это невозможно! — прошептал я. — Господи, этого быть не может!
— Все возможно для Бога, Пьетрос, — спокойно проговорил Эммануил. — Не вся церковь — Христова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— «Уже почти готовы»! Слишком расплывчато… Они — как те зерна, что не дадут плода, пока не умрут. Они умерли, чтобы другие были спасены. Иначе никто так бы и не поверил, что я могу применить оружие. Тогда зачем подчиняться? Должен быть страх божий, Пьетрос. Страх божий — начало всего. Они умерли, но подумай, что значит человеческая смерть! Только сбрасывание оболочки. Эпизод для бессмертной души, Миг мучительный, но неизбежный, И, если они действительно раскаялись в этот миг и приняли меня в своем сердце, — это значит, что они спасены и их смерть — благо. Ты видишь оторванные конечности, разорванные тела, это кровавое месиво? Это обман, Пьетрос, заблуждение человека, заключенного в границах материального. Вырвись в высшую реальность, Пьетрос, живи в двух мирах — и ты никогда не умрешь, и смерть чужая предстанет для тебя совсем в другом свете. Что кровь на твоих сапогах? Опавшие листья! Но дерево растет, и ветви тянутся к небу. Не бойся мертвой плоти, по которой мы идем. Она — лишь миг, а душа человеческая старше Земли. И звезды — бабочки-однодневки по сравнению с нею. Пойдем!
Мы приблизились к военному лагерю, и я увидел море свечей в долине под угасающим небом.
— Смотри, они пришли ко мне, те, кто меня принял. Пойдем же к ним!
Солдаты и офицеры вражеской армии стояли на коленях и держали свечи. Господь подходил к каждому из них и для каждого находил слово прощения. Он касался его плеча и говорил: «Встань!» И тот вставал, и на руке у него появлялся черный Знак Спасения. Так продолжалось до рассвета, пока Господь не простил последнего врага, а теперь преданного друга. Тогда он вернулся в свою палатку и упал без сил.
Наш путь лежал в сторону Мюнхена. Потом — Берлин. Немцы успели неплохо подготовиться к войне и оказывали сопротивление. Но с каждым разом все более слабое. Тот первый наш залп сделал свое дело. Мы прошли почти полстраны, пока понадобился второй, Но он был более милосерден.
Учитель всегда старался быть на передовой, в самой гуще сражения. Он стоял на башне танка, и пули не трогали его. Он поднимал руку, и снаряды врага останавливались и разрывались в воздухе, никому не причиняя вреда. Он говорил с войсками противника, и они переходили на его сторону. Он принимал всех, требуя от своих бывших врагов лишь принесения покаяния. И часто под вечер в нашем лагере можно было видеть стоявших на коленях и державших свечи солдат в форме вражеской армии. Господь обходил всех и каждому в отдельности давал разрешение встать, и на руке прощенного неизменно появлялся трехлучевой символ спасения.
Но Учитель не мог быть везде. Линия фронта протянулась на многие километры с севера на юг, словно шрам на теле Европы, и там война велась обычными методами, Через месяц мы были в Берлине, но он очень пострадал от бомбардировок, что чрезвычайно расстроило Господа. Как и везде, он оставил здесь верное ему правительство и двинулся дальше на юг и запад. Впереди были Бельгия и Франция.
В Брюсселе мы узнали о безумной идее Европейского Военного Союза применить против нас ядерное оружие.
— Здесь? Никогда! — усмехнулся Господь. — Брюссель, Амьен, Реймс, Париж! Они все собираются эвакуировать?
Через несколько дней мы были в Шампани. Угроза пока оставалась угрозой. Да и возможно ли это в перенаселенной Европе, где через каждые пару километров деревня, поселок или маленький город, не говоря уже о близости Парижа?..
Двадцатого августа мы без единого выстрела вошли в Париж. Здесь нас встретил Иван Штаркман, весьма довольный своей миссией, а через несколько дней из Норвегии вернулся Матвей, что очень не понравилось Господу. Он собирался немедленно послать нерадивого апостола обратно, но тот заявил, что никуда не поедет, пока не решится вопрос с ядерными бомбардировками, потому что хочет либо жить со своим Господом, либо умереть вместе с ним.
— Хорошо, — улыбнулся Эммануил. — Это твой выбор.
И Матвей остался в Париже. Жизнь города практически не изменилась со сменой власти, Я с удовольствием за полдня обегал половину Лувра, любуясь многочисленными французскими и итальянскими полотнами и встретив насмешливый, если не сказать издевательский, взгляд Иоанна Крестителя с улыбкой, как у Джоконды. Странный Креститель Леонардо, переделанный из Диониса. Меня не хватило только на крыло Ришелье, я не добрался до фламандцев. Правда, заглянул на следующий день в Орсе и Помпиду. А потом было уже не до музеев. Господь принимал присягу местного духовенства и хотел всех нас видеть рядом с собой,
Это происходило в Нотр-Дам в конце августа. Здесь же, в таинственной полутьме под синими витражами, была отменена евхаристия во всех церквях Франции.
В тот же день вечером мы услышали по радио о том, что Европейский Военный Союз обратился за помощью к Североамериканским Штатам. Опять шла речь о ядерном оружии. На этот раз обсуждался вопрос о применении нейтронных бомб. Европейцы относились к этой идее без энтузиазма, зато американцы рвались в бой.
— Он захватит весь мир, если ему не помешать, — вещал Госсекретарь. — И нет смысла бояться русского ответа. Когда Эммануил умрет, некому будет продолжать войну. Он — единственное зло, и на нем все держится.
В последнем он был, пожалуй, прав. Хотя не знаю. Я представил себе смерть Господа, и мне стало страшно. Это было слишком страшно, чтобы представлять.
В Париже, однако, мы чувствовали себя в безопасности. Радио и телевизионные станции Господа вещали на весь мир, готовя его приход на западе, востоке, севере и юге. Шла информационная война, не менее беспощадная, чем война при помощи оружия. И пока мы побеждали.
Я ходил по улицам города, магазинам, музеям, открытым кафе, и везде у большинства людей я видел знак на правой руке. На тех, у кого знака не было, смотрели как на отщепенцев и советовали немедленно принести покаяние. Теперь это можно было сделать в любой церкви, священник которой присягнул Господу. И символ спасения неизменно появлялся у покаявшегося. В нейтронные бомбы, похоже, никто не верил. Разве что те, кто отказался от присяги. Но таких было немного.
В начале сентября мы покинули этот благословенный город и отправились на юг. Мимо плыли виноградники и замки Бургундии, белокаменные, окруженные рвом, словно растущие из воды; деревни на холмах с неизменной Eglise Romane и желтоватыми домиками под черепичными крышами. Мы приближались к Шаону-на-Саоне, когда Господь получил официальный ультиматум от Европейского Военного Союза и Североамериканских Штатов и зажег от него свечку.
— Что там было? — с ужасом спросил Филипп.
Вопрос был бессмысленный, Содержание передавали по радио, и не один раз. Нам было велено остановиться, иначе будет осуществлена нейтронная бомбардировка. На размышление давалось пять часов.
Мы двигались дальше, к Макону. Турну уже был эвакуирован, мертвый город в зарослях плюща и осенних цветов. Несколько эвакуированных деревень. Становилось жутко.
В нашей армии появились дезертиры. Но, как ни странно, немного.
— Не стоит преследовать маловеров, — сказал Господь. — Мне не нужны такие солдаты.
Когда истекли пять часов, он стал искать место для лагеря.
— Надеюсь, теперь они не решат, что мы исполняем ультиматум, — объяснил он.
Апостолы, то есть я, Марк, Филипп, Матвей, Иван, Якоб Зеведевски, были рядом и смотрели на него с ужасом.
— Мы все умрем, — прошептал я.
Господь не услышал.
— Приблизительно через полтора часа разбиваем лагерь под Маконом, — распорядился он.
Откуда он знал, что нам хватит времени?!
Времени хватило. Мы поставили палатки, и Эммануил созвал нас всех к себе.
— Иоанн, принеси мне Копье!
То самое, которое было в Вене, с крестами и голубиными крыльями. Иван держал его горизонтально, двумя руками, преклонив колени как оруженосец.
Эммануил взял копье и повернул острием вверх.
— Встань!
Господь наклонился, помог Ивану встать, обнял за плечи.
Бомбардировки не было, хотя время ультиматума давно истекло. Филипп включил карманный радиоприемник.
«В девятнадцать тридцать принято решение о бомбардировке лагеря оккупантов. Ровно в двадцать часов состоится запуск ракет», — сообщил диктор.
Я взглянул на часы. Девятнадцать тридцать семь.
— Девятнадцать сорок две, — сказал Филипп.
У него вечно часы убегали на пять минут.
Эммануил стоял в центре палатки и держал копье. Если бы не камуфляж! Не человек — икона на вратах хама, не хватает только белого знамени с крестом. Сияющие глаза, волосы, разбросанные по плечам, лицо, подобное иконописному лику, — я был покорен, я забыл о страхе.
— Зачем я только с тобой связался!
Это Матвей. Сидит, закрыв лицо руками, чуть не рыдает.
— Будь мужчиной, Матвей! Если я с вами — значит, ничего не случится. Или ты не веришь в меня? Иди сюда!
Господь обнял его за плечи,
Начался отсчет. Они не постеснялись передать его по радио. Шоу массового убийства — в прямом эфире.
Марк отодвинул полог палатки и посмотрел на небо. Он один осмелился взглянуть смерти в лицо.
Почти тотчас мы услышали гул. Марк отступил назад и повернулся к нам.
Эммануил шагнул к выходу. На острие копья набухала алая капля. Вытянулась, оторвалась, упала на землю.
И в корень древа Добра и Зла из горла чаши Грааль
На землю падала кровь красна, как вопль Судной Трубы…
Копье кровоточило…
Гул прекратился, но ничего не произошло. Эммануил обернулся к нам.
— Я Господь. Если я не хочу, чтобы произошла ядерная реакция, — она не начнется.
Мы вышли из палатки под вечернее небо в ярком пламени заката. На поля и виноградники уже опускался туман. Неразорвавшиеся бомбы лежали чуть в стороне от палаток, и мы рассмотрели их в вечерних сумерках. Мертвые рыбы, всплывшие на поверхность, они так странно смотрелись под созревшими гроздьями мелкого винного винограда, среди сломанных лоз.
— Эй, ребята, не увлекайтесь! — крикнул нам Господь. — Они все-таки фонят. Мы сворачиваем лагерь.
Войска Европейского Союза стояли километрах в десяти от того места, где был наш лагерь. И здесь почти повторилась немецкая история.
Когда мы подъехали достаточно близко, Эммануил спрыгнул на землю и пошел к войску противника, приказав своей армии оставаться на месте. Только мы, апостолы, получили право сопровождать его. И на нас уставились дула пушек и автоматов.
— Неужели вы будете стрелять в своего Господа? Неужели вы думаете, что ракетами с ядерными боеголовками можно победить того, кто создал этот мир? Ракеты полетят туда, куда захочу я, а не ваши компьютеры, и если я решу, что урану не должно делиться, он не разделится. Посмотрите на ваши ракеты. Они целыми лежат на земле, никому не причиняя вреда.
Опять этот голос, широко разносящийся над долиной. Я подавил в себе желание пасть на колени. Наверное, мы не должны были этого делать.
Вражеское войско становилось все ближе. Мы шли на ряды танков. И, хотя я знал, что с нами ничего не случится, ступал все неувереннее. Наконец, верно, какому-то генералу удалось заставить солдат стрелять. Прозвучал залп, и снаряды полетели в небо, огибая нас. Эммануил поднял голову и посмотрел вверх, где высоко над нами рвались снаряды, и улыбнулся, словно салюту, устроенному в его честь. Осколки упали в долину, далеко от нас, потревожив белое одеяло вечернего тумана, лежащего между холмами, Это была даже не попытка обороняться — всего лишь истеричный крик испуганных людей, бессмысленный и бессильный.
Господь махнул нам рукой, и мы продолжили путь.
— Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас, — произнес он. — Пусть это будет последний выстрел в вашего Господа.
Больше никто не осмелился стрелять. А ночью происходила массовая присяга, такая же, как в Германии, После этого к Господу подошел какой-то офицер и долго разговаривал с ним. Я видел, как в конце беседы он преклонил колени, и Эммануил положил руку ему на голову, потом помог встать и подвел к нам.
— Это Том Фейслесс, американец, генерал, который приказал стрелять. Теперь он будет одним из вас.
На следующий день Матвей был выгнан в Голландию. А мы отправились дальше и пятого сентября были в Лионе, а шестого — в Тулузе. С нами была армия, выросшая, как снежный ком, со времен Австрии, пополняемая в каждом захваченном городе, огромная и многоязычная. Мы ехали по тулузским улицам, мимо домов из розового кирпича, не встречая никакого сопротивления. И это уже стало тенденцией, Люди поняли всю бессмысленность борьбы.
— Марк, ты сможешь найти тот пиренейский замок? — спросил Эммануил, когда мы входили в город.
— Постараюсь.
Утром седьмого сентября три боевых вертолета вылетели с аэродрома Тулузы и направились на юго-восток Пиренеев. Я сидел рядом с Эммануилом, Марк — по другую сторону. Он показывал дорогу.
С погодой не повезло. В долинах лежал туман, и серые облака скрывали вершины. Мы без толку кружили от Фуа до Мон-Луи несколько часов, пока наконец не выглянуло солнце. Марк, который уже было потерял самообладание, несколько приободрился и стал давать четкие указания.
Несколько раз мы ошибались. Романский замок здесь не диковинка. Мы снижались, осматривали подозрительное строение, и Марк отрицательно качал головой.
— Не он.
Погода снова испортилась, хотя и не так фатально Над нами снова нависло серое небо.
— Пьетрос, а ты как думаешь?
— Мне лучше бы попасть внутрь. Снаружи я видел его только ночью. Хотя не похоже. Там были скалы.
Это оказалось неплохой приметой, В основном горы были лесистые и зеленые.
Наконец мы увидели его. Я сразу понял, что это он. Мы влетели в ущелье, которое почти невозможно было заметить. Да мы бы и не заметили, если бы не Марк. Мы были в высокой части Пиренеев, и скала, на которой был построен замок, сама достаточно высокая, скрывалась в тени еще более высоких гор.
— Ну что, Марк, — сказал Эммануил. — Дальше тоже твоя работа.
Марк надел парашют и приказал десантникам готовиться к прыжку.
Операция длилась не больше пятнадцати минут. Затем мы с Эммануилом услышали в наушниках голос Марка.
— Все в порядке, Господи, Потерь нет. Похоже, замок пуст.
Мы приземлились на скальную площадку возле обрыва и вышли из вертолета. Дул ветер, разгоняя остатки тумана. Хлопала и скрипела старинная дубовая дверь. Мы вошли внутрь. Везде царило запустение, та страшная тоскливая пустота, которая бывает только в брошеных домах. Красная ткань содрана со стен, скульптуры и картины вынесены, ни гербов, ни знамен. Но это был тот самый замок. Я узнал зал, где меня допрашивали, эти высокие окна с витражами и этот свет, теперь тусклый и приглушенный. Пасмурно.
Во всем замке, казалось, не было ни души,
— Обыскать все! — приказал Эммануил.
Марк с десантниками поклонились и вышли. Время тянулось медленно. Было холодно. Я подошел к камину. Там лежали недогоревшие дрова как единственное свидетельство отъезда хозяев. Я развел огонь.
— Спасибо, Пьетрос, — поблагодарил Господь и сел за массивный деревянный стол спиной к огню. — Где же теперь Жан Плантар? — задумчиво обратился он к каменным сводам.
В коридоре послышался шум. Господь обернулся. Десантники вталкивали в зал некоего человека весьма мирного вида. Он чуть не упал и с упреком оглянулся на автоматчиков, вставших у него за спиной.
Судя по одежде, арестованный был доминиканским монахом. Коричневая сутана, очень старая и залатанная в нескольких местах, висела на нем мешком, поскольку он был очень худ.
— Идите сюда, — приказал Эммануил. — Встаньте здесь. Да, напротив огня. Пьетрос, ты его знаешь? Он был среди тех двенадцати?
— Нет.
Незнакомец с благодарностью посмотрел на меня. Видимо, то, что быть среди двенадцати не является благом, чувствовалось по интонации Господа.
Я посмотрел монаху в глаза, светлые и проницательные, и мне стало не по себе.
— Кто вы? — спросил Эммануил.
— Странник. Скиталец, отлученный от церкви, — он говорил старомодно и с легким немецким акцентом.
— Отлучены, а носите монашеское одеяние?
— Меня отлучили от церкви, а не церковь от меня. Государь вправе прогнать вассала, но долг вассала — служить государю.
Эммануил посмотрел на него заинтересованно.
— А когда вас отлучили?
— В 1329 году. Специальной папской буллой. Двадцать шесть положений моего учения были признаны еретическими. С тех пор и…
Но Эммануил не дал ему договорить.
— Как ваше имя? — почти закричал он.
— Мейстер Экхарт.
— Я так и думал. Подать ему стул! Я преклоняюсь перед вашим учением, доктор Экхарт.
Стул подали, и щуплый доминиканец неловко сел. Я во все глаза смотрел на него. Человек, который скрывался от инквизиции почти семь веков, бессмертный святой, отлученный от церкви, — это было слишком для моих бедных мозгов.
— Это невозможно! — прошептал я. — Господи, этого быть не может!
— Все возможно для Бога, Пьетрос, — спокойно проговорил Эммануил. — Не вся церковь — Христова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73