он постоянно покупал, продавал за бесценок и опять покупал все новые и новые модели дорогущей эксклюзивной аудиотехники немецкой фирмы MBL, принадлежащей, как истинные шедевры нового тысячелетия, к классу «State of the art», сопоставимой по стоимости с автомобилями Bentley Black Label, выпущенными в ограниченном количестве по цене 368.000 долларов за штуку… Его почему-то до боли в сердце трогали рекламные проспекты, банальные, как любая рекламная идея, сформулированная на цветной веленевой бумаге: «Акустические системы MBL создают небывалый эффект присутствия, почти пугающий своей реалистичностью…». Его убивала формулировка «почти», потому что обожаемые им скрипичные концерты Паганини и Гайдна в трактовке MBL звучали настолько сюрреалистично, что не нужно было закрывать глаза, чтоб увидеть исполнителей…Эти его хобби были счастливыми и легкими, и доставляли радость обладания, открытия и узнавания… Он дважды или трижды порывался написать книгу о своих коллекциях, в которых почти каждая вещь имела увлекательную историю, но всякий раз сбивался на очерки хирургии иПопробуйте начать с конского инвентаря: седел, сапог… понимал, что не писать о них не может, и что совместить лошадей и концепции MBL о «дышащем шаре» с хирургией невозможно, потому что лошади и сбруя, и круговые звуковые излучатели под названием «марсианский арбуз» были ничем, по сравнению с хирургией — главным смыслом его жизни, его хобби и работой, работой и хобби одновременно, любовью и страстью, изнуряющей и прекрасной, требовавшей постоянного совершенствования и непрерывной погони за все новыми отраслями, нарождавшимися последнее время необычайно стремительно…, однако позволявшими ему пока всякий раз удерживаться в седле, счастливо доминируя над другими хирургами… Он начинал с брюшной хирургии, за которой последовала сосудистая, затем — сердечная, потом настало время хирургической трансплантологии, которую сменила хирургия искусственных органов…, а теперь — генные технологии, стволовые клетки с их неисчерпаемыми возможностями…, выращивание донорских органов…Он был рожден хирургом, как некоторые рождаются для оперной сцены или прыжков с шестом, и делал свое дело с таким виртуозным блеском, даже изяществом, что казалось и не оперирует вовсе, касаясь длинными пальцами с зажатыми в них инструментами тканей, органов или сосудов в глубине раны…— Если уж писать, — думал он, — то о хирургии, растворяя в ней седла и лошадей, и абсолютное совершенство звуковых моделей MBL… — И не писал, понимая, что словарю его это не под силу…, и находил утешение, бросая ненужные предметы в корзины для мусора с удивительной меткостью, переняв странно загадочное хобби это у старшей Лопухиной, а потом и у дочери ее… Глава IV. Следователь Волошин Поздняя осень с непрекращающимися дождями, сыростью и холодом, пронизывающими до костей, даже дома, из-за задержек с началом отопительного сезона, низким бесцветным небом, приближающим невидимый за частыми крышами горизонт с медленными черными тучами, запотевшие стекла автомобилей, обременительные зонты, неуверенность в одежде, бледные после недавнего загара лица, беспричинные капризы, кашель, привередливость в еде, легкая паутина даже в центре города, обрывки пушкинских строчек в голове, всегда мокрые гниющие листья под ногами, грязь, и вдруг неуверенное, почти летнее солнце, отражающееся в темных поляризованных стеклах Цеха, на несколько минут преобразующее мир…В такие дни на Фрэта находила тоска, беспричинная, непомерно тяжелая, как большой черный валун возле главного входа в Виварий, погрузившийся в землю на две трети, неизвестно как очутившийся здесь… Он взбирался на подоконник и, свесив книзу толстый круглый хвост, и невидяще глядя в окно, начинал привычно бродить по Москве, предпочитая окраины…Пока это был чужой ему город, опасный и непредсказуемый, выстроенный безумным архитектором, вынужденным ежедневно наверстывать упущенное из-за вечных опазданий на службу, вызванных транспортными проблемами, периодическими революциями или более редкостными для этих мест эволюциями, задуманными и осуществленными еще более бездарно и опасно, чем революции…Город не отмечал себя ни высотой, ни сохранившимися кварталами или отдельными домами средневековой постройки, характерными для большинства европейских столиц…, и понуро стелился по земле, привычно уничтожая или загрязняя все вокруг…, и люди были подстать городу, обреченно стремясь куда-то и понимая опасность высоты…Спальные районы окраин представляли собой хаотично сваленные все тем же безумцем-архитектором старые картонные коробки из-под обуви с кое-как нарисованными тюремными оконцами и входными дверями… Некоторые коробки лежали на ребре… Некоторым посчастливилось встать на-попа… Глядя на дешевый серо-коричневый волокнистый тонкий картон нетрудно было представить внутреннее убранство, отделку и удобства квартир…Бигль перемещался в центр. Кремль и прилегающее пространство пахли несправедливостью, несбыточными посулами и старой кровью на Лобноми месте, где не уставая стояли Минин и Пожарский.. Немногие просторные улицы с многорядным движением и редкими сталинскими высотками, эклектичными и угрюмо-загадочными, хаотично расставленными, как вороньи гнезда, с нефункциональными шпилями, явно католическими, скорей даже протестантскими, реформаторскими по характеру и стилю, на повально православном фоне…, с многочисленными суровыми и неулыбчивыми милиционерами, навсегда перепуганными громадой мегаполиса, лишь подчеркивали странную на Фрэтов взгляд приверженность спартанской убогости…
Черные от дождя голуби нервно прогуливают меж мокрых деревьев институтского парка, забывая ссориться и заниматься любовью, и поминутно поглядывая на аллею, что ведет к Цеху, в ожидании Егора Кузьмича с ведром больничной каши… Завидя толстуху санитарку в неизменном ватнике поверх грязного халата, они привычно устремляются к ней и, повиснув низко над головой плотной шелестящей тучкой, сопровождают к поляне с забытым на зиму фонтаном с медной девушкой по прозвищу Нюра, сидящей на камне с разбитым сосудом в руке… Егор Кузьмич говорит им что-то, негромко матерясь, отгоняет рукой слишком назойливых, а они совсем не боятся ее и норовят проехать, вцепившись в ватник, до места…Елена Лопухина отвернулась от окна и собралась усесться на подоконник, чтобы оба следователя, назойливо допрашивающие ее целый час, смогли, наконец, поглядеть на стройные ноги в плотных до паха чулках такого потрясающе серого цвета, что бедра в них казались еще прекраснее и длиннее…, хотя, она знала точно, совершеннее не бывает… Однако не сдвинулась с места и стояла в нерешительности, размышляя, готовясь передумать и подойти к жесткому стулу для неудобных посетителей, пренебрегая подоконником и креслами, чтобы сесть, строго сведя колени, прижав острые лопатки к спинке, и, закинув назад узкую голову с непропорциональным от уха до уха ртом и чуть раскосыми, как у татар, но удивительно большими и редкостными для русских женщин желтыми глазами с зеленым по краям, меняющими цвет от настроения, погоды или одежды, смиренно уставиться на мужчин, уважительно и даже смущенно…— Садитесь, Ленсанна! — сказал один из них излишне строго.Выдержав паузу и дав им почувствовать, если не превосходство над собой, то паритет, она неожиданно подошла к низкому глубому креслу и села, подчеркнуто грациозно, надменно откинувшись на далекую спинку и, положив ногу на ногу, чтоб они смогли видеть то, о чем лишь смутно желали все это время, изматывая ее заранее подготовленными вопросами, заявила:— Не стану говорить, господа, что все это абсурдно…, что вы не сообщили мне, обязана ли я отвечать на ваши вопросы…, что вас так много в моем кабинете…, в котором я сама решаю сидеть мне или… оставаться стоять….— Можете не отвечать, — не пугаясь перебил ее старший: высокий мужчина с длинными светлыми волосами, спадающими постоянно по краям почти интеллигентного лица, по фамилии Волошин. — Мы вызовем вас к себе…, если вас не устраивает собственный кабинет… и сразу станете разговорчивее…, и сядете на стул, когда попросят… — Он подошел к креслу и не стесняясь стал разглядывать прекрасной формы колени, и неожиданно закончил, весь сосредоточившись в ожидании ответа: — Экономическая полиция заподозрила вас не во врачебной ошибке… и даже не в халатности… Отделение подозревают в действиях, связанных с незаконным оборотом донорских органов… — У нас нет оснований утверждать…, — он помедлил намеренно, привычно стараясь нагнетать обстановку, забыв на мгновение где находится, но тут же вспомнил и продолжал уже без пауз, — …что вы лично замешаны в это…Ей сразу расхотелось показывать им части своего тела: по кусочкам или целиком, и она закричала пронзительно и неслышно:— Глеееааб! Глеееааб…, — уверенная, что он услышит и придет…, и спасет от этих бездушных и, наверное, продажных людей с запахом дешевого одеколона и плохой одеждой…Она постаралась взять себя в руки, с трудом преодолевая растерянность и страх, и всплывшие вдруг неизвестно откуда жуткие названия: «Лефортово», «Матросская тишина», «Владимирский Централ», КПЗ…, нары и увидала отчетливо и ярко, будто глядела в дорогой ящик с плоским жидким экраном, большую тюремную камеру, зачуханных женщин с золотыми зубами у некоторых, в юбках поверх тренировочных костюмов, двухэтажные железные кровати, плотно приставленные друг к другу, растянутые повсюду веревки с мокрым бельем, неумолкающий женский гомон, как в раешнике, и неудобную парашу в углу, и полную бабу над ней на корточках, как в лесу, в задранной на спину юбке и сигаретой во рту, которая шумно мочилась…Судорожно пересчитывая варианты своего поведения и объем информации, доступный им, она решала следует ли идти в атаку или сдаться, напрочь забыв о привлекательности собственного тела, которое умела демонстрировать, как никто другой…, и в какой-то истерической запальчивости повторяла про себя: — Вот возьму и выложу все… этим двум скобарям… и придется тогда мочиться прилюдно, сидя на корточках над гнусной парашей… Нет! Никогда! Пусть прознают лучше про госпитализацию и операции за деньги…, взятки от кого попало… Только не донорские органы!— Не надейтесь, джентелмены, услышать оправданий или слез, или полного ужасов и крови отчета о невинно убиенных ради живой плоти своей, изымаемой на потребу богатым реципиентам за бугром…, — уверенно и сторого сказала она глубоким грудным голосом, которым делала научные доклады… — Вы посетили один из самых… раскрученных научно-исследовательских хирургических центров России, не уступающий учреждениям подобного рода в Европе и Америке… Вся экономическая деятельность института прозрачна и котролируется фискальными службами Минздрава…, к тому же здесь постоянно стажируются иностранные специалисты… и искать по институтским закоулкам выпотрошенные трупы или контейнеры с донорскими органами так же бессмысленно…, как табун лошадей в Большом, угнанный цыганами еще весной где-то под Ростовом…Она перевела дух, посмотрела на следователей и стала испытывать, как ей показалось, спасительный приступ нимфомании и слегка наклонилась, чтоб они могли увидеть грудь в потрясающем лифе в вырезе халата и ноги, которые умело закрутила винтом, что стала видна задняя поверхность бедер и белая полоска штанишек, погрузившаяся в чисто выбритые гениталии…— Мы хорошо информированы об учреждении, в которое пришли, — отбил мяч старший, но не так энергично, как в начале…, погруженный в созерцание переплетенных ног. — Заслуги вашего директора, профессора Трофимова, мы даже знаем его прозвище, как, впрочем, и ваши заслуги, хорошо известны… — Он заерзал, стараясь подвинуть стул и нагнуть голову, чтобы лучше видеть будоражащие прелести Лопухиной, но понял, что она наблюдает каждое движение и не стал напрягаться…— Вокруг вашего института, Ленсанна… ошивается не просто подозрительная публика…, но закоренелые бандиты, с которыми периодически встречаются сотрудники Отделения…, — продолжал он. — Это не может происходить без вашего ведома…— Мы пришли за помощью, — заговорил младший, забывая о недавних угрозах: молодой мужчина в уродливых роговых очках с толстыми линзами, светлом широком галстуке с двухнедельным узлом, будто прибыл только что из Бугульмы, полными розовыми щеками, скрывающими бесформенный нос, безволосым лицом и летними светлыми туфлями-мокасинами под черными шерстяными брюками, которых он стыдился в дорогом кабинете Лопухиной и неловко прятал под стул. — Специфика вашего учреждения и авторитет Ковбой-Трофима не позволяют провести обычное расследование…— Помогите нам, — перебил его Волошин. — Сообщите, что вам известно о действиях, представляющих для нас интерес…, — он замялся на мгновение, стараясь поделикатнее купить ее, — а мы с коллегой…, а ведомство наше постарается вывести вас из игры…— А если откажусь? — это был чисто исследовательский вопрос и она не могла не задать его.— Тогда вы станете одним из фигурантов будущего дела…, для начала…, — сказал младший, доставая из-под стула мокасины, и посмотрел на старшего.— Позвольте откланяться, уважаемая Ленсанна, — встал, улыбаясь, Волошин. — Моя визитка, — и с сожалением посмотрел на кофейный сервиз в углу на низком столике с толстой стеклянной доской…
— Я боюсь, — сказала Елена Лопухина, тоскливо глядя в лицо Ковбой-Трофима: тщательно выбритое, странно татарское иногда, как сегодня, с удивительно гладкой, почти пергаментной кожей без морщин, только у глаз, чуть раскосых, глубокая сеть, выдающая возраст, и крутые складки вокруг сухих слишком узких губ…— Этот следователь из Прокуратуры, действующий по навету Экономической полиции, не какой-то ментовский придурок-говнюк — a shit-hell-cop, поощренный за старания денежной службой… Он производит впечатление умного порядочного человека…, и знающего… Если он раскопает наш гадючник…— Что значит «раскопает гадючник»?! — взвился Ковбой и, швырнув вызывающе громко столовые приборы, начал привычно рости, возвышаясь над ней, над столом, официантами, удивленно поглядывающими на них, над негромким шумом дорогого загородного ресторана, в котором не встретишь знакомых…— Ты что, умыкала людей и потрошила в институтских подвалах или в Виварии?! Или даже на стороне где-то…?! Или покупала у этих бандитов органы для трансплантации…?! Или продавала их?! Отвечай! — он не на шутку разошелся, заполнив худым тренированным телом дорогой кабак.— А госпитализация вне листа ожидания…? А выбиваемые из больных гонорары за операции… и дорогие подарки…? А две-три ежемесячных «черных» почки транзитом в Евротрансплант… или мимо, серые трансплантации и сомнительные плаценты рожениц… Этот груз в последнее время давит все сильнее…, и страх — такой липкий и безысходный, будто во сне, и все сильнее хочется избавиться от них… — Лопухина раскраснелась и говорила громким шепотом, не успевая набирать в легкие воздух: — This burden gripes my middle kidney, — Эта ноша, как гвоздь в заднице (жарг.).
как говорит Фрэт…Последнню фразу Ковбой не услышал, потому что смотрел на приближающегося официанта. Извинившись, тот поставил на стол третий прибор, негромко прозвенев посудой и, вежливо кивнув ему, отошел…Елена Лопухина рассеянно поглядела на большие чистые тарелки, что принес официант, помолчала, успокаиваясь, отхлебнула финской водки из широкого стакана для виски, который специально попросила принести для себя, и уткнулась лбом в плечо Ковбоя, забыв привычно поглядеть по сторонам…— Take me, darling, — Возьми меня!
— попросила она внезапно и улыбнулась, прикрыв глаза, и, облизав губы, вдавила лицо в Ковбоев пиджак.— Что, детка? — не расслышал он и склонившись к ней, положил руку на голову.— Fuck me, please! — Трахни меня, пожалуйста (жарг.)
— Лопухина отстранилась и уставилась ему в лицо просительно… — Только за этой работой я забываю обо всем…— Как?! Сейчас? — изумился Ковбой-Трофим и взглянул на часы.— There is the tremendous shitter in the cook-shop — В этой харчевне потрясающий сральник! (жарг.)
, — сказала она заметно возбуждаясь, — чистый, как операционные, — будто уже видела себя в тесной кабинке, не рассчитанной на двоих, повиснув на Ковбое, сдвинув в сторону штанишки, обвив его ногами и уперев разведенные руки в боковые стенки, чтоб удобнее двигать тазом, убыстряя темп и чувствуя в себе напряженный подрагивающий пенис, делающийся с каждым движением все больше, как Ковбой в гневе, покуда, наконец, туго не заполнит собой все пространство внутри, а потом и кабинку, и тогда еще несколько судорожных неистовых движений, и долгий, сладостный, и всегда немного мучительный оргазм станет сотрясать ее тело, передаваясь ему, и оба они замрут, прислушиваясь к продолжающемуся наслаждению…— Хорошо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Черные от дождя голуби нервно прогуливают меж мокрых деревьев институтского парка, забывая ссориться и заниматься любовью, и поминутно поглядывая на аллею, что ведет к Цеху, в ожидании Егора Кузьмича с ведром больничной каши… Завидя толстуху санитарку в неизменном ватнике поверх грязного халата, они привычно устремляются к ней и, повиснув низко над головой плотной шелестящей тучкой, сопровождают к поляне с забытым на зиму фонтаном с медной девушкой по прозвищу Нюра, сидящей на камне с разбитым сосудом в руке… Егор Кузьмич говорит им что-то, негромко матерясь, отгоняет рукой слишком назойливых, а они совсем не боятся ее и норовят проехать, вцепившись в ватник, до места…Елена Лопухина отвернулась от окна и собралась усесться на подоконник, чтобы оба следователя, назойливо допрашивающие ее целый час, смогли, наконец, поглядеть на стройные ноги в плотных до паха чулках такого потрясающе серого цвета, что бедра в них казались еще прекраснее и длиннее…, хотя, она знала точно, совершеннее не бывает… Однако не сдвинулась с места и стояла в нерешительности, размышляя, готовясь передумать и подойти к жесткому стулу для неудобных посетителей, пренебрегая подоконником и креслами, чтобы сесть, строго сведя колени, прижав острые лопатки к спинке, и, закинув назад узкую голову с непропорциональным от уха до уха ртом и чуть раскосыми, как у татар, но удивительно большими и редкостными для русских женщин желтыми глазами с зеленым по краям, меняющими цвет от настроения, погоды или одежды, смиренно уставиться на мужчин, уважительно и даже смущенно…— Садитесь, Ленсанна! — сказал один из них излишне строго.Выдержав паузу и дав им почувствовать, если не превосходство над собой, то паритет, она неожиданно подошла к низкому глубому креслу и села, подчеркнуто грациозно, надменно откинувшись на далекую спинку и, положив ногу на ногу, чтоб они смогли видеть то, о чем лишь смутно желали все это время, изматывая ее заранее подготовленными вопросами, заявила:— Не стану говорить, господа, что все это абсурдно…, что вы не сообщили мне, обязана ли я отвечать на ваши вопросы…, что вас так много в моем кабинете…, в котором я сама решаю сидеть мне или… оставаться стоять….— Можете не отвечать, — не пугаясь перебил ее старший: высокий мужчина с длинными светлыми волосами, спадающими постоянно по краям почти интеллигентного лица, по фамилии Волошин. — Мы вызовем вас к себе…, если вас не устраивает собственный кабинет… и сразу станете разговорчивее…, и сядете на стул, когда попросят… — Он подошел к креслу и не стесняясь стал разглядывать прекрасной формы колени, и неожиданно закончил, весь сосредоточившись в ожидании ответа: — Экономическая полиция заподозрила вас не во врачебной ошибке… и даже не в халатности… Отделение подозревают в действиях, связанных с незаконным оборотом донорских органов… — У нас нет оснований утверждать…, — он помедлил намеренно, привычно стараясь нагнетать обстановку, забыв на мгновение где находится, но тут же вспомнил и продолжал уже без пауз, — …что вы лично замешаны в это…Ей сразу расхотелось показывать им части своего тела: по кусочкам или целиком, и она закричала пронзительно и неслышно:— Глеееааб! Глеееааб…, — уверенная, что он услышит и придет…, и спасет от этих бездушных и, наверное, продажных людей с запахом дешевого одеколона и плохой одеждой…Она постаралась взять себя в руки, с трудом преодолевая растерянность и страх, и всплывшие вдруг неизвестно откуда жуткие названия: «Лефортово», «Матросская тишина», «Владимирский Централ», КПЗ…, нары и увидала отчетливо и ярко, будто глядела в дорогой ящик с плоским жидким экраном, большую тюремную камеру, зачуханных женщин с золотыми зубами у некоторых, в юбках поверх тренировочных костюмов, двухэтажные железные кровати, плотно приставленные друг к другу, растянутые повсюду веревки с мокрым бельем, неумолкающий женский гомон, как в раешнике, и неудобную парашу в углу, и полную бабу над ней на корточках, как в лесу, в задранной на спину юбке и сигаретой во рту, которая шумно мочилась…Судорожно пересчитывая варианты своего поведения и объем информации, доступный им, она решала следует ли идти в атаку или сдаться, напрочь забыв о привлекательности собственного тела, которое умела демонстрировать, как никто другой…, и в какой-то истерической запальчивости повторяла про себя: — Вот возьму и выложу все… этим двум скобарям… и придется тогда мочиться прилюдно, сидя на корточках над гнусной парашей… Нет! Никогда! Пусть прознают лучше про госпитализацию и операции за деньги…, взятки от кого попало… Только не донорские органы!— Не надейтесь, джентелмены, услышать оправданий или слез, или полного ужасов и крови отчета о невинно убиенных ради живой плоти своей, изымаемой на потребу богатым реципиентам за бугром…, — уверенно и сторого сказала она глубоким грудным голосом, которым делала научные доклады… — Вы посетили один из самых… раскрученных научно-исследовательских хирургических центров России, не уступающий учреждениям подобного рода в Европе и Америке… Вся экономическая деятельность института прозрачна и котролируется фискальными службами Минздрава…, к тому же здесь постоянно стажируются иностранные специалисты… и искать по институтским закоулкам выпотрошенные трупы или контейнеры с донорскими органами так же бессмысленно…, как табун лошадей в Большом, угнанный цыганами еще весной где-то под Ростовом…Она перевела дух, посмотрела на следователей и стала испытывать, как ей показалось, спасительный приступ нимфомании и слегка наклонилась, чтоб они могли увидеть грудь в потрясающем лифе в вырезе халата и ноги, которые умело закрутила винтом, что стала видна задняя поверхность бедер и белая полоска штанишек, погрузившаяся в чисто выбритые гениталии…— Мы хорошо информированы об учреждении, в которое пришли, — отбил мяч старший, но не так энергично, как в начале…, погруженный в созерцание переплетенных ног. — Заслуги вашего директора, профессора Трофимова, мы даже знаем его прозвище, как, впрочем, и ваши заслуги, хорошо известны… — Он заерзал, стараясь подвинуть стул и нагнуть голову, чтобы лучше видеть будоражащие прелести Лопухиной, но понял, что она наблюдает каждое движение и не стал напрягаться…— Вокруг вашего института, Ленсанна… ошивается не просто подозрительная публика…, но закоренелые бандиты, с которыми периодически встречаются сотрудники Отделения…, — продолжал он. — Это не может происходить без вашего ведома…— Мы пришли за помощью, — заговорил младший, забывая о недавних угрозах: молодой мужчина в уродливых роговых очках с толстыми линзами, светлом широком галстуке с двухнедельным узлом, будто прибыл только что из Бугульмы, полными розовыми щеками, скрывающими бесформенный нос, безволосым лицом и летними светлыми туфлями-мокасинами под черными шерстяными брюками, которых он стыдился в дорогом кабинете Лопухиной и неловко прятал под стул. — Специфика вашего учреждения и авторитет Ковбой-Трофима не позволяют провести обычное расследование…— Помогите нам, — перебил его Волошин. — Сообщите, что вам известно о действиях, представляющих для нас интерес…, — он замялся на мгновение, стараясь поделикатнее купить ее, — а мы с коллегой…, а ведомство наше постарается вывести вас из игры…— А если откажусь? — это был чисто исследовательский вопрос и она не могла не задать его.— Тогда вы станете одним из фигурантов будущего дела…, для начала…, — сказал младший, доставая из-под стула мокасины, и посмотрел на старшего.— Позвольте откланяться, уважаемая Ленсанна, — встал, улыбаясь, Волошин. — Моя визитка, — и с сожалением посмотрел на кофейный сервиз в углу на низком столике с толстой стеклянной доской…
— Я боюсь, — сказала Елена Лопухина, тоскливо глядя в лицо Ковбой-Трофима: тщательно выбритое, странно татарское иногда, как сегодня, с удивительно гладкой, почти пергаментной кожей без морщин, только у глаз, чуть раскосых, глубокая сеть, выдающая возраст, и крутые складки вокруг сухих слишком узких губ…— Этот следователь из Прокуратуры, действующий по навету Экономической полиции, не какой-то ментовский придурок-говнюк — a shit-hell-cop, поощренный за старания денежной службой… Он производит впечатление умного порядочного человека…, и знающего… Если он раскопает наш гадючник…— Что значит «раскопает гадючник»?! — взвился Ковбой и, швырнув вызывающе громко столовые приборы, начал привычно рости, возвышаясь над ней, над столом, официантами, удивленно поглядывающими на них, над негромким шумом дорогого загородного ресторана, в котором не встретишь знакомых…— Ты что, умыкала людей и потрошила в институтских подвалах или в Виварии?! Или даже на стороне где-то…?! Или покупала у этих бандитов органы для трансплантации…?! Или продавала их?! Отвечай! — он не на шутку разошелся, заполнив худым тренированным телом дорогой кабак.— А госпитализация вне листа ожидания…? А выбиваемые из больных гонорары за операции… и дорогие подарки…? А две-три ежемесячных «черных» почки транзитом в Евротрансплант… или мимо, серые трансплантации и сомнительные плаценты рожениц… Этот груз в последнее время давит все сильнее…, и страх — такой липкий и безысходный, будто во сне, и все сильнее хочется избавиться от них… — Лопухина раскраснелась и говорила громким шепотом, не успевая набирать в легкие воздух: — This burden gripes my middle kidney, — Эта ноша, как гвоздь в заднице (жарг.).
как говорит Фрэт…Последнню фразу Ковбой не услышал, потому что смотрел на приближающегося официанта. Извинившись, тот поставил на стол третий прибор, негромко прозвенев посудой и, вежливо кивнув ему, отошел…Елена Лопухина рассеянно поглядела на большие чистые тарелки, что принес официант, помолчала, успокаиваясь, отхлебнула финской водки из широкого стакана для виски, который специально попросила принести для себя, и уткнулась лбом в плечо Ковбоя, забыв привычно поглядеть по сторонам…— Take me, darling, — Возьми меня!
— попросила она внезапно и улыбнулась, прикрыв глаза, и, облизав губы, вдавила лицо в Ковбоев пиджак.— Что, детка? — не расслышал он и склонившись к ней, положил руку на голову.— Fuck me, please! — Трахни меня, пожалуйста (жарг.)
— Лопухина отстранилась и уставилась ему в лицо просительно… — Только за этой работой я забываю обо всем…— Как?! Сейчас? — изумился Ковбой-Трофим и взглянул на часы.— There is the tremendous shitter in the cook-shop — В этой харчевне потрясающий сральник! (жарг.)
, — сказала она заметно возбуждаясь, — чистый, как операционные, — будто уже видела себя в тесной кабинке, не рассчитанной на двоих, повиснув на Ковбое, сдвинув в сторону штанишки, обвив его ногами и уперев разведенные руки в боковые стенки, чтоб удобнее двигать тазом, убыстряя темп и чувствуя в себе напряженный подрагивающий пенис, делающийся с каждым движением все больше, как Ковбой в гневе, покуда, наконец, туго не заполнит собой все пространство внутри, а потом и кабинку, и тогда еще несколько судорожных неистовых движений, и долгий, сладостный, и всегда немного мучительный оргазм станет сотрясать ее тело, передаваясь ему, и оба они замрут, прислушиваясь к продолжающемуся наслаждению…— Хорошо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29