— Даже внешне… Хоть Чацкого играй…, а у него Фамусова недавно отобрали из-за болезней…— Слезьте со стола, — сказала Лопухина голосом, которым делала научные доклады, и посетитель послушно сполз, забыв о респектабельности и было заметно, что теперь с такой же охотой выполнит любые другие ее команды. А ей совсем не надо было шумных восторгов по поводу второй молодости Марка Рывкина, и она постаралась преуменьшить эффект, хотя ее самою он потряс гораздо сильнее и душа ее ликовала…— Ваш коллега не помолодел, как вам кажется… У него была сильная интоксикация, обусловленная хронической почечной недостаточностью. Организм постоянно отравлялся собственными шлаками, которые не выводились больными почками. Кожа становилась сухой и морщинистой, напоминая печеное яблоко… Мы сняли интоксикацию… Он правда раньше сильно пил?— Правда… Когда мы можем его забрать… Уверяю вас: появление Марика на сцене театра произведет фурор… Спасибо большое, доктор! — Актер уже не старался понравиться, понимая, что она — не по зубам, и искренне восхищался. — Знаю, что банально…, но вы сотворили чудо… Чудо!
— Похоже, получилось, Фрэт! — сказала Лопухина, забежав на минутку в Виварий и, переводя дыхание, уселась на табуретку перед ним. — Плацента с зародышем сотворили с нашим писателем такое, что и публиковать нельзя. — Она было очень красива и горячечным румянцем на загорелом лице, и ярким светом желтых с зеленым глаз, и потными растрепанными волосами, прилипшими ко лбу и участками голого тела, мелькавшего в вырезах халата и операционного белья, и радостным волнением, переполнившим собачник, вновь напомнила ему хорошо знакомое лондонское предместье времен Генриха VI и грязный тамошний трактир, всегда забитый пьяной голытьбой с окраин, вечно голодной и от этого необыкновенно свирепой, и трактирщицу Дебби, статную и строгую, с желтыми собачьими глазами, загоравшимися по временам зеленым, необыкновенно красивую и отважную, умевшую не только разумно управлять кабаком, но непередаваемо искренне и глубоко предаваться радостям и печалям кабацкой жизни… А молодая женщина, похожая на Дебби, что сидела на неудобной табуретке напротив, чуть раздвинув колени, угадав мысли Фрэта, добавила вдруг:— Радоваться или печалиться?— Не жди от меня мудрости людской. Я собака… Не стану говорить, что это easy digging абсолютный успех (жарг.)
и что открыла новую эру в трансплантологии… Надо время, чтоб осмыслить результат… Но ты еще натворила делов сомнительных, Хеленочка, которые, сдается, иначе, как преступлением не назвать…, или я ничего не понимаю в правилах поведения хирургов…, и радоваться или предаваться печали, решай сама…Он продолжал говорить что-то еще, занудливо и обличающе, а память тащила назад, замедляя время, в средневековый Лондон, к Дебби, пока, наконец, оно не остановилось совсем и не приняло знакомые формы и цвета, и даже запахи: Фрэт сидел на задних лапах в замызганном трактире, сложенном из грубых, плохо тесанных камней, закопченных, покрытых слоем жира и от этого необычайно черных. Полутемное помещение, заставленное тяжелыми деревянными столами с чуть посвечивающими оловянными пивными кружками с откинутыми фаянсовыми крышками и массивными скамейками, на которых сумрачно и плотно теснились люди, одетые в серо-черное, сладко пахло чуть подгнившей вареной говядиной, кислым французским вином и капустой, почти никогда немытым человеческим телом, собаками, лошадьми и стариной, очень древней, в которой странно давлели забытые, казалось, навсегда, запахи сыромятной кожи — raw hide и кованного железа… Ему показалось, что стены трактира, столы, скамейки и люди сделанны из одного материала…Король Генрих VI из династии Ланкастеров, что был низложен в ходе войны Алой и Белой розы, а затем реставрирован ненадолго, слыл не очень хорошим градоначальником и тратил силы лишь на войны, женщин и выпивку, справедливо полагая только их настоящим мужским занятием, и сильно запустил лондонское хозяйство, превратив город в клоаку.Каменные желобы, предназначенные для слива дождевых вод и фекалий, были так прочно забиты мусором, трупами кошек, крыс и собак, что давно не несли санитарных функций, и всегда рациональные горожане выливали помои теперь прямо из окон и дверей… Однако вскоре на смену Генриху VI пришел VII, первый из династии Тюдоров, которому не у кого было наследовать высокий ум и, заняв трон, упрятал предшественника в Тауэр, а потом убил, и стал наводить порядок в городском хозяйстве, порушенном неумелым королем-менеджером…Фрэт, страдавший от грязи и вони, чесотки и диарреи, правил небольшой собачьей стаей, обитавшей в предместьи. Он был отчаянно смел, даже дерзок, и держал в страхе округу: людей, лошадей, собак… Ему ничего не стоило, умело командуя стаей, напасть на обоз крестьян, доставлявших продовольствие в Лондон и отбить подводу или ворваться в лавку, сорвать с крюка окорок или всю тушу и, по-вольчи взалив на спину, удалиться неспеша…Еды, особенно за городом, всегда было вдоволь, но он не очень жаловал мертвечину и старался обходить людские и конские трупы стороной, предпочитая объедки, что оставляла Дебби — хозяйка трактира «Early Bird», который никогда не закрывался, отчаянно похожая на младшую Лопухину статью, желтыми собачьими глазами с зеленым, бородавками на лице, как у него самого, и удивительным умением погружаться с головой в мимолетные радости и печали средневековья…Он все сильнее привязывался к Дебби, забывая об обязанностях предводителя, но стая постоянно напоминала о себе, периодически задавая ему групповую трепку, которой никогда не пытался бежать, вступая в неравный бой и стараясь не загрызть кого-нибудь из них ненароком…Фрэт смело входил в трактир, заполненный до краев пьяным лондонским людом, и неспешно шел напролом к стойке, тараня могучим лбом тела и ноги, садился на задние лапы, отыскивал Дебби и уже не сводил с нее глаз, понимая все сильнее, что не просто привязывается к ней… и не противился чувствам. А красотка-хозяйка тоже жаловала могучего пса с короткой гладкой шерстью, как у рыжей лошади, который даже сидя на задних лапах был почти вровень с ней…Он никогда не просил еду, зная, что она сама поставит перед ним оловянную миску с крупными коровьими костями, которые разгрызал, словно глотал зазевавшуюся ворону или кошку, и кусками ароматного мяса, от запаха которого кружилась голова. Он забывал подбирать большой толстый хвост и пьяные посетители наступали на него, но Фрэт даже не оборачивался и не обижался, и не думал убирать его, и завсегдатаи молчаливо ценили это. А шестилетний сын Дебби — Майкл держал хвост за самую любимую игрушку и выдумывал такое, что Фрэту не раз приходилось туга, выполняя команды маленького злодея, которого любил странной несобачьей любовью, как и его мать… А она не знала кто был отцом мальчика: их было двое или трое тогда, сторонников Алой или Белой розы…, что по очереди насиловали ее и, передохнув, принимались снова за эту работу…Постепенно отношения с Дебби выстроились больше, чем в привязанность и нежность: она кормила его, была ласкова, чем удивляла постоянно и подолгу болтала, а он позволял гладить себя, чувствуя, как прикосновения тонкой женской руки все сильнее будоражат тело и душу, и привыкал, постоянно совершенствуясь, заботиться о ней, защищая и оберегая от опасностей, которыми жизнь кабака в лондонском предместьи той поры была просто набита… вышагивал рядом, будто elephant-hunt посещать трущобы с благотворительной целью (жарг.)
, стараясь не наступать на вечно мокрый, давно разлохматившийся подол серой юбки молодой женщины, под которой были еще две посветлее, а под ними ноги, такой длинны и формы, как ни у кого в округе, и талия, где-то очень высоко и вызывающе заметно, и он, которому раньше долговязая и худая Дебби казалась дурнушкой, а порой, просто жердью-уродиной среди привычной толпы коротких толстых женщин, вскоре понял, что она странно породиста и безумно красива, и страшно гордился своим открытием, и старался не смотреть на стаю, каждый раз следовавшую в отдалении за ними, и демонстративно не обращавшую внимания, в каком-то мазохистком порыве, на летящие камни и удары палками, которыми награждали собак, удивленные их наглостью прохожие.Он стал понимать человеческий язык, но и без языка уже знал, что мужчина-гигант по имени Берт с черной повязкой на глазу и вдавленным, как у дельфинов лбом после страшной травмы, нанесенной когда-то секирой, повадившийся ходить в трактир и лапать Дебби, и даже прилюдно лезть ей под юбки, норовил в ближних планах отобрать у нее бизнес за какие-то смутные прошлые долги, в которых, как ни старался, разобраться не мог… А гигант, которого называл «Tough cookle» крепкий орешек (жарг.)
, вел себя все увереннее и грубее, норовя каждый раз наступить на лапы или хвост Фрэта, или прижать их массивной скамьей, или прищемить туловище дверью, на что пес не обращал внимания, или начинал раздраженно покрикивать на Дебби, но тогда Фрэт тяжело поднимал с пола зад и, внимательно глядя в лицо обидчику, начинал хлестать себя хвостом по бокам. Пока этого было достаточно…То утро не сулило неприятностей: о ночной драке со стаей, настырно винившей его в манкировании мужскими обязанностями и долгом предводителя при набегах, он успел почти забыть, если бы не оторванный кусок уха, тревожно напоминавший о себе, а заплаканному лицу Деббу и наливающемуся густым фиолетовым синяку под глазом не придавал большого значения. Он сидел на задних лапах подле стойки, позволяя маленькому бритту скакать на хвосте, словно на пони, и влюбленно смотрел и слушал перформанс Дебби перед завсегдятаями, никогда не повторяющийся, опасный, удивительно захватывающий и интересный непредсказуемостью и потрясающим умением командовать парадами кабацкой голытьбы, и отгребать назад в случае опасности или нужды.Боли не было. Он просто услышал и почувствовал телом мощный удар за спиной… Очень короткий, потому что предмет, которым нанесли удар, глубоко погрузился в деревянный пол и завибрировал… Он хотел выдержать паузу, но вспомнив, что с его хвостом только что возился сын Дебби, резко оглянулся: сразу за спиной беззвучно раскачивался меч, прочно утонув верхушкой в широкой доске…, а из короткого обрубка хвоста тонкой пульсирующей струей брызгала ярко-красная кровь и, дымясь в холодном воздухе трактира, застывала густой, заметно приподнятой над полом темной лужей, тускло поблескивающей странным свинцовым цветом…, а дальше, за обрубком, за широким лезвием меча, где-то сбоку виднелся хвост, длинный, толстый и красивый, как дорогой галстук.Маленький Майкл в ужасе глядел из-под стола, раззинув рот в беззвучном крике. До Фрэта не сразу дошло, что хвост его…, а когда понял, то почувствовал жгучий стыд, будто прилюдно спустили шкуру. Он не стал вскакивать, лаять басом и суетиться, лишь держал паузу, медленно наливаясь тяжелой яростью и втягивая запахи в ноздри, и безошибочно определил, что меч принадлежит Берту, демонстрирующему неподалеку непричастность спиной…Чтоб не нападать сзади, Фрэт обошел обидчика и уселся перед ним, и заглянул в уцелевший глаз, очень синий, может из-за того, что был один, и приготовился вцепиться в горло без предварительных угроз, накапливая энергию в теле для броска, как накапливает ее каратист-профессионал…
— Ты не должен выступать прокурором,Фрэт! — донесся до него вдруг обиженный голос Елены Лопухиной, и время стало размывать формы и цвета успевшего стать привычным средневековья… Потом исчезли запахи… Он встал, отряхнулся, будто только вылез из Темзы, посмотрел на нее, поражаясь сходству с Дебби, простолюдинкой лондонского предместья, и услышал продолжение:— Мне и так достается больше всех… и сильнее, и если то, что я сделала — открытие, а это открытие, знаю почти точно, как и ты, то оно и есть наша… моя индульгенция, мой крестный ход, который прошла в оба конца…, что не только спасет…, но возвысит. Мы, ведь, вместе Фрэт?— В каком? — не удержался он, чувствуя, как медленно покидает его средневековье…— Мы, пожалуй, сможем теперь проводить гемодиализ твоему претеже только раз в неделю, — сказала уверенно Лопухина, привычно расхаживая перед Вавилой и давая ему возможность насладиться бедрами, выбирающимися из-под халата при каждом шаге.— Что мы сделали с вами писателю Рывкину, Ленсанна? — Притихший Вавила не смотрел на прелести заведующей, сильно стресанутый эффектом имплантированной плаценты с зародышем.— Он актер, — улыбнулась Лопухина.— Этого не может быть, потому что не может быть, — привычно цитировал он кого-то. — Чтоб такой эффект… Похоже, мы сделали открытие… Только не вымарывайте из списка на премию…— А что ты делал в этом открытии? Ассистировал и обещал держать язык за зубами…?— Не так мало, Ленсанна… I screw around…— Что это значит? — удивилась она.— Ваш Фрэт научил: «Готов положить на всех…».— Подержим Рывкина в Отделении еще пару недель…, — сказала Лопухина и села в низкое кресло.— А потом?— You will screw around…. — Она улыбнулась. — Выпишешь… Не думаю, что будет нужда в пересадке почки. Его собственные с каждым днем работают все лучше… Пусть опять идет служить в театр… или пишет романы. Станем наблюдать амбулаторно. Сечешь?— Похоже, мы открываем новую страницу в трансплантологии, — неуверенно сказал Вавила, тупо разглядывая приоткрывшиеся трусики Лопухиной и не замечая этого… — Вы-то сами понимаете?— Да… Мы сможем сделать счастливым достаточно большой контингент отечественных больных…, — ответила Елена и, подумав, добавила: — и даже иностранных…— Предпочитаю задумываться над собственным счастьем, которое теперь так близко…— Ты жалкий эгоист, Вавила, который никогда не испытывал чувства долга перед обществом…, отечеством…— А оно, отечество поганое, испытывало…? А к вашим предкам? — стал задираться Вавила.— Возьми себя в руки! — Строго сказала Лопухина. — Если хочешь остаться в колоде, не мешай… и не лезь с дурацкими вопросами, и заявлениями. Умение держать язык за зубами много стоит, сам говорил… Чтоб не выкинули из этого странного успеха, я должна выстроить стратегию, переговоры и список участников, гарантирующих не только наше присутствие в…, — она помялась, — открытии, но и безопасность…, а иначе все отберут и затопчут, как обычно…Елена помолчала, поглядело на голое загорелое бедро, над которым без устали трудились поколения Лопухиных, на взволнованное лицо Вавилы с отсутствующими глазами и закончила назидательно:— Можешь представить, Вавила, страну, что испытывает чувство благодарности и долга перед согражданами и счастлива этим?— Знаю, наша томится этим сильно, — сказал Вавила и неуверенно добавил: — Может, Ватикан?— Теща-целка! — улыбнулась Лопухина и встала с низкого дивана без помощи рук, так легко и изящно, будто выросла вдруг…— Я придурок! — согласился Вавила.— Знаю… Ты не одинок…
Актер-писатель Марк Рывкин выздоравливал, сильно хорошея не только лицом, почти молодецким теперь, но более патофизиологией своей, уверенно трансформирующейся в нормальную физиологию, чем повергал в изумление персонал биохимических лабораторий Цеха.— Наш писатель уже две недели без гемодиализа, Ленсанна! — победным шепотом сообщил Вавила, уверенно садясь в кресло и вытягивая босые ноги в сандалиях.— Надеюсь, ты, по-прежнему, регулярно регистрируешь в журнале подключения Рывкина к искусственной почке…?— Держите пассивным некрофилом? — спросил Вавила, блаженно улыбаясь. — Делаю все, что следует и даже больше… Однако скоро скрывать достигнутый эффект станет невозможно… К тому же этот сукин сын, следователь, которому вы стали улыбаться с недавних пор, копает все глубже, действуя персоналу на нервы, и понять не могу, то ли он денежку просит большую, то ли, наоборот, закопать нас совсем хочет… или, как всегда: и рыбку съесть и на …? Поговорите с ним впрямую… Наш грех перед законом хилый настолько, что серьезно обсуждать его со следователями-важняками смешно… Пущай преступников ловит. Он знает каких…
— Странный слух по Цеху бродит, детка, — сказал Ковбой-Трофим, глядя, как грациозно усаживается Лопухина на низкий диван, почти касаясь подбородка острыми коленями длинных ног. — Говорят, ты научилась лечить гемодиализом хроническую почечную недостаточность, однако скрываешь? — Он посмотрел на календарь, бросил острый взгляд на промежуток между бедер молодой женщины и подошел ближе, чтоб привычно сунуть руку туда, а потом переместить выше, где в тесном замкнутом пространстве горячечно пульсирует мощный обжигающий кровоток и передумал, вспомнив, что в кабинете посторонний, и повернувшись к окну, и, глядя на свой цветок-задохлик на подоконнике, сказал сухо:— Не всегда даже блестящий результат является следствием чьих-то целенаправленных действий… Иногда это просто артефакт или чья-то халатность… На пятничной институтской конференции доложите историю болезни Рывкина и прокомментируйте динамику его анализов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Похоже, получилось, Фрэт! — сказала Лопухина, забежав на минутку в Виварий и, переводя дыхание, уселась на табуретку перед ним. — Плацента с зародышем сотворили с нашим писателем такое, что и публиковать нельзя. — Она было очень красива и горячечным румянцем на загорелом лице, и ярким светом желтых с зеленым глаз, и потными растрепанными волосами, прилипшими ко лбу и участками голого тела, мелькавшего в вырезах халата и операционного белья, и радостным волнением, переполнившим собачник, вновь напомнила ему хорошо знакомое лондонское предместье времен Генриха VI и грязный тамошний трактир, всегда забитый пьяной голытьбой с окраин, вечно голодной и от этого необыкновенно свирепой, и трактирщицу Дебби, статную и строгую, с желтыми собачьими глазами, загоравшимися по временам зеленым, необыкновенно красивую и отважную, умевшую не только разумно управлять кабаком, но непередаваемо искренне и глубоко предаваться радостям и печалям кабацкой жизни… А молодая женщина, похожая на Дебби, что сидела на неудобной табуретке напротив, чуть раздвинув колени, угадав мысли Фрэта, добавила вдруг:— Радоваться или печалиться?— Не жди от меня мудрости людской. Я собака… Не стану говорить, что это easy digging абсолютный успех (жарг.)
и что открыла новую эру в трансплантологии… Надо время, чтоб осмыслить результат… Но ты еще натворила делов сомнительных, Хеленочка, которые, сдается, иначе, как преступлением не назвать…, или я ничего не понимаю в правилах поведения хирургов…, и радоваться или предаваться печали, решай сама…Он продолжал говорить что-то еще, занудливо и обличающе, а память тащила назад, замедляя время, в средневековый Лондон, к Дебби, пока, наконец, оно не остановилось совсем и не приняло знакомые формы и цвета, и даже запахи: Фрэт сидел на задних лапах в замызганном трактире, сложенном из грубых, плохо тесанных камней, закопченных, покрытых слоем жира и от этого необычайно черных. Полутемное помещение, заставленное тяжелыми деревянными столами с чуть посвечивающими оловянными пивными кружками с откинутыми фаянсовыми крышками и массивными скамейками, на которых сумрачно и плотно теснились люди, одетые в серо-черное, сладко пахло чуть подгнившей вареной говядиной, кислым французским вином и капустой, почти никогда немытым человеческим телом, собаками, лошадьми и стариной, очень древней, в которой странно давлели забытые, казалось, навсегда, запахи сыромятной кожи — raw hide и кованного железа… Ему показалось, что стены трактира, столы, скамейки и люди сделанны из одного материала…Король Генрих VI из династии Ланкастеров, что был низложен в ходе войны Алой и Белой розы, а затем реставрирован ненадолго, слыл не очень хорошим градоначальником и тратил силы лишь на войны, женщин и выпивку, справедливо полагая только их настоящим мужским занятием, и сильно запустил лондонское хозяйство, превратив город в клоаку.Каменные желобы, предназначенные для слива дождевых вод и фекалий, были так прочно забиты мусором, трупами кошек, крыс и собак, что давно не несли санитарных функций, и всегда рациональные горожане выливали помои теперь прямо из окон и дверей… Однако вскоре на смену Генриху VI пришел VII, первый из династии Тюдоров, которому не у кого было наследовать высокий ум и, заняв трон, упрятал предшественника в Тауэр, а потом убил, и стал наводить порядок в городском хозяйстве, порушенном неумелым королем-менеджером…Фрэт, страдавший от грязи и вони, чесотки и диарреи, правил небольшой собачьей стаей, обитавшей в предместьи. Он был отчаянно смел, даже дерзок, и держал в страхе округу: людей, лошадей, собак… Ему ничего не стоило, умело командуя стаей, напасть на обоз крестьян, доставлявших продовольствие в Лондон и отбить подводу или ворваться в лавку, сорвать с крюка окорок или всю тушу и, по-вольчи взалив на спину, удалиться неспеша…Еды, особенно за городом, всегда было вдоволь, но он не очень жаловал мертвечину и старался обходить людские и конские трупы стороной, предпочитая объедки, что оставляла Дебби — хозяйка трактира «Early Bird», который никогда не закрывался, отчаянно похожая на младшую Лопухину статью, желтыми собачьими глазами с зеленым, бородавками на лице, как у него самого, и удивительным умением погружаться с головой в мимолетные радости и печали средневековья…Он все сильнее привязывался к Дебби, забывая об обязанностях предводителя, но стая постоянно напоминала о себе, периодически задавая ему групповую трепку, которой никогда не пытался бежать, вступая в неравный бой и стараясь не загрызть кого-нибудь из них ненароком…Фрэт смело входил в трактир, заполненный до краев пьяным лондонским людом, и неспешно шел напролом к стойке, тараня могучим лбом тела и ноги, садился на задние лапы, отыскивал Дебби и уже не сводил с нее глаз, понимая все сильнее, что не просто привязывается к ней… и не противился чувствам. А красотка-хозяйка тоже жаловала могучего пса с короткой гладкой шерстью, как у рыжей лошади, который даже сидя на задних лапах был почти вровень с ней…Он никогда не просил еду, зная, что она сама поставит перед ним оловянную миску с крупными коровьими костями, которые разгрызал, словно глотал зазевавшуюся ворону или кошку, и кусками ароматного мяса, от запаха которого кружилась голова. Он забывал подбирать большой толстый хвост и пьяные посетители наступали на него, но Фрэт даже не оборачивался и не обижался, и не думал убирать его, и завсегдатаи молчаливо ценили это. А шестилетний сын Дебби — Майкл держал хвост за самую любимую игрушку и выдумывал такое, что Фрэту не раз приходилось туга, выполняя команды маленького злодея, которого любил странной несобачьей любовью, как и его мать… А она не знала кто был отцом мальчика: их было двое или трое тогда, сторонников Алой или Белой розы…, что по очереди насиловали ее и, передохнув, принимались снова за эту работу…Постепенно отношения с Дебби выстроились больше, чем в привязанность и нежность: она кормила его, была ласкова, чем удивляла постоянно и подолгу болтала, а он позволял гладить себя, чувствуя, как прикосновения тонкой женской руки все сильнее будоражат тело и душу, и привыкал, постоянно совершенствуясь, заботиться о ней, защищая и оберегая от опасностей, которыми жизнь кабака в лондонском предместьи той поры была просто набита… вышагивал рядом, будто elephant-hunt посещать трущобы с благотворительной целью (жарг.)
, стараясь не наступать на вечно мокрый, давно разлохматившийся подол серой юбки молодой женщины, под которой были еще две посветлее, а под ними ноги, такой длинны и формы, как ни у кого в округе, и талия, где-то очень высоко и вызывающе заметно, и он, которому раньше долговязая и худая Дебби казалась дурнушкой, а порой, просто жердью-уродиной среди привычной толпы коротких толстых женщин, вскоре понял, что она странно породиста и безумно красива, и страшно гордился своим открытием, и старался не смотреть на стаю, каждый раз следовавшую в отдалении за ними, и демонстративно не обращавшую внимания, в каком-то мазохистком порыве, на летящие камни и удары палками, которыми награждали собак, удивленные их наглостью прохожие.Он стал понимать человеческий язык, но и без языка уже знал, что мужчина-гигант по имени Берт с черной повязкой на глазу и вдавленным, как у дельфинов лбом после страшной травмы, нанесенной когда-то секирой, повадившийся ходить в трактир и лапать Дебби, и даже прилюдно лезть ей под юбки, норовил в ближних планах отобрать у нее бизнес за какие-то смутные прошлые долги, в которых, как ни старался, разобраться не мог… А гигант, которого называл «Tough cookle» крепкий орешек (жарг.)
, вел себя все увереннее и грубее, норовя каждый раз наступить на лапы или хвост Фрэта, или прижать их массивной скамьей, или прищемить туловище дверью, на что пес не обращал внимания, или начинал раздраженно покрикивать на Дебби, но тогда Фрэт тяжело поднимал с пола зад и, внимательно глядя в лицо обидчику, начинал хлестать себя хвостом по бокам. Пока этого было достаточно…То утро не сулило неприятностей: о ночной драке со стаей, настырно винившей его в манкировании мужскими обязанностями и долгом предводителя при набегах, он успел почти забыть, если бы не оторванный кусок уха, тревожно напоминавший о себе, а заплаканному лицу Деббу и наливающемуся густым фиолетовым синяку под глазом не придавал большого значения. Он сидел на задних лапах подле стойки, позволяя маленькому бритту скакать на хвосте, словно на пони, и влюбленно смотрел и слушал перформанс Дебби перед завсегдятаями, никогда не повторяющийся, опасный, удивительно захватывающий и интересный непредсказуемостью и потрясающим умением командовать парадами кабацкой голытьбы, и отгребать назад в случае опасности или нужды.Боли не было. Он просто услышал и почувствовал телом мощный удар за спиной… Очень короткий, потому что предмет, которым нанесли удар, глубоко погрузился в деревянный пол и завибрировал… Он хотел выдержать паузу, но вспомнив, что с его хвостом только что возился сын Дебби, резко оглянулся: сразу за спиной беззвучно раскачивался меч, прочно утонув верхушкой в широкой доске…, а из короткого обрубка хвоста тонкой пульсирующей струей брызгала ярко-красная кровь и, дымясь в холодном воздухе трактира, застывала густой, заметно приподнятой над полом темной лужей, тускло поблескивающей странным свинцовым цветом…, а дальше, за обрубком, за широким лезвием меча, где-то сбоку виднелся хвост, длинный, толстый и красивый, как дорогой галстук.Маленький Майкл в ужасе глядел из-под стола, раззинув рот в беззвучном крике. До Фрэта не сразу дошло, что хвост его…, а когда понял, то почувствовал жгучий стыд, будто прилюдно спустили шкуру. Он не стал вскакивать, лаять басом и суетиться, лишь держал паузу, медленно наливаясь тяжелой яростью и втягивая запахи в ноздри, и безошибочно определил, что меч принадлежит Берту, демонстрирующему неподалеку непричастность спиной…Чтоб не нападать сзади, Фрэт обошел обидчика и уселся перед ним, и заглянул в уцелевший глаз, очень синий, может из-за того, что был один, и приготовился вцепиться в горло без предварительных угроз, накапливая энергию в теле для броска, как накапливает ее каратист-профессионал…
— Ты не должен выступать прокурором,Фрэт! — донесся до него вдруг обиженный голос Елены Лопухиной, и время стало размывать формы и цвета успевшего стать привычным средневековья… Потом исчезли запахи… Он встал, отряхнулся, будто только вылез из Темзы, посмотрел на нее, поражаясь сходству с Дебби, простолюдинкой лондонского предместья, и услышал продолжение:— Мне и так достается больше всех… и сильнее, и если то, что я сделала — открытие, а это открытие, знаю почти точно, как и ты, то оно и есть наша… моя индульгенция, мой крестный ход, который прошла в оба конца…, что не только спасет…, но возвысит. Мы, ведь, вместе Фрэт?— В каком? — не удержался он, чувствуя, как медленно покидает его средневековье…— Мы, пожалуй, сможем теперь проводить гемодиализ твоему претеже только раз в неделю, — сказала уверенно Лопухина, привычно расхаживая перед Вавилой и давая ему возможность насладиться бедрами, выбирающимися из-под халата при каждом шаге.— Что мы сделали с вами писателю Рывкину, Ленсанна? — Притихший Вавила не смотрел на прелести заведующей, сильно стресанутый эффектом имплантированной плаценты с зародышем.— Он актер, — улыбнулась Лопухина.— Этого не может быть, потому что не может быть, — привычно цитировал он кого-то. — Чтоб такой эффект… Похоже, мы сделали открытие… Только не вымарывайте из списка на премию…— А что ты делал в этом открытии? Ассистировал и обещал держать язык за зубами…?— Не так мало, Ленсанна… I screw around…— Что это значит? — удивилась она.— Ваш Фрэт научил: «Готов положить на всех…».— Подержим Рывкина в Отделении еще пару недель…, — сказала Лопухина и села в низкое кресло.— А потом?— You will screw around…. — Она улыбнулась. — Выпишешь… Не думаю, что будет нужда в пересадке почки. Его собственные с каждым днем работают все лучше… Пусть опять идет служить в театр… или пишет романы. Станем наблюдать амбулаторно. Сечешь?— Похоже, мы открываем новую страницу в трансплантологии, — неуверенно сказал Вавила, тупо разглядывая приоткрывшиеся трусики Лопухиной и не замечая этого… — Вы-то сами понимаете?— Да… Мы сможем сделать счастливым достаточно большой контингент отечественных больных…, — ответила Елена и, подумав, добавила: — и даже иностранных…— Предпочитаю задумываться над собственным счастьем, которое теперь так близко…— Ты жалкий эгоист, Вавила, который никогда не испытывал чувства долга перед обществом…, отечеством…— А оно, отечество поганое, испытывало…? А к вашим предкам? — стал задираться Вавила.— Возьми себя в руки! — Строго сказала Лопухина. — Если хочешь остаться в колоде, не мешай… и не лезь с дурацкими вопросами, и заявлениями. Умение держать язык за зубами много стоит, сам говорил… Чтоб не выкинули из этого странного успеха, я должна выстроить стратегию, переговоры и список участников, гарантирующих не только наше присутствие в…, — она помялась, — открытии, но и безопасность…, а иначе все отберут и затопчут, как обычно…Елена помолчала, поглядело на голое загорелое бедро, над которым без устали трудились поколения Лопухиных, на взволнованное лицо Вавилы с отсутствующими глазами и закончила назидательно:— Можешь представить, Вавила, страну, что испытывает чувство благодарности и долга перед согражданами и счастлива этим?— Знаю, наша томится этим сильно, — сказал Вавила и неуверенно добавил: — Может, Ватикан?— Теща-целка! — улыбнулась Лопухина и встала с низкого дивана без помощи рук, так легко и изящно, будто выросла вдруг…— Я придурок! — согласился Вавила.— Знаю… Ты не одинок…
Актер-писатель Марк Рывкин выздоравливал, сильно хорошея не только лицом, почти молодецким теперь, но более патофизиологией своей, уверенно трансформирующейся в нормальную физиологию, чем повергал в изумление персонал биохимических лабораторий Цеха.— Наш писатель уже две недели без гемодиализа, Ленсанна! — победным шепотом сообщил Вавила, уверенно садясь в кресло и вытягивая босые ноги в сандалиях.— Надеюсь, ты, по-прежнему, регулярно регистрируешь в журнале подключения Рывкина к искусственной почке…?— Держите пассивным некрофилом? — спросил Вавила, блаженно улыбаясь. — Делаю все, что следует и даже больше… Однако скоро скрывать достигнутый эффект станет невозможно… К тому же этот сукин сын, следователь, которому вы стали улыбаться с недавних пор, копает все глубже, действуя персоналу на нервы, и понять не могу, то ли он денежку просит большую, то ли, наоборот, закопать нас совсем хочет… или, как всегда: и рыбку съесть и на …? Поговорите с ним впрямую… Наш грех перед законом хилый настолько, что серьезно обсуждать его со следователями-важняками смешно… Пущай преступников ловит. Он знает каких…
— Странный слух по Цеху бродит, детка, — сказал Ковбой-Трофим, глядя, как грациозно усаживается Лопухина на низкий диван, почти касаясь подбородка острыми коленями длинных ног. — Говорят, ты научилась лечить гемодиализом хроническую почечную недостаточность, однако скрываешь? — Он посмотрел на календарь, бросил острый взгляд на промежуток между бедер молодой женщины и подошел ближе, чтоб привычно сунуть руку туда, а потом переместить выше, где в тесном замкнутом пространстве горячечно пульсирует мощный обжигающий кровоток и передумал, вспомнив, что в кабинете посторонний, и повернувшись к окну, и, глядя на свой цветок-задохлик на подоконнике, сказал сухо:— Не всегда даже блестящий результат является следствием чьих-то целенаправленных действий… Иногда это просто артефакт или чья-то халатность… На пятничной институтской конференции доложите историю болезни Рывкина и прокомментируйте динамику его анализов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29