Но сейчас он не смог расшифровать то, что прочел в глазах Лизы.
– Учитывая, что отчасти вы уже видели мою наготу, давайте я покажу вам остальное, чтобы между нами впредь не было недоразумений.
Лиза распахнула полы халата и предстала ему без прикрытия. Время будто остановилось. Джордан подумал, что, если б она совсем сбросила халат, он не долетел бы до пола, а застыл в воздухе вместе с дыханием их обоих. Мгновение – и Лиза снова скрылась за спасительной преградой халата. В голосе ее прозвучал вызов, отпечатавшийся на лице:
– Как вы могли убедиться, я одновременно и сеньор, и сеньора Герреро.
Джордан отчаянно подыскивал соответствующие ситуации слова, но Лиза прервала его поиски:
– Не надо ничего говорить. Все, что вы можете сказать, я уже слышала сотни раз.
Она потуже затянула пояс халата, как бы избавляясь от минутной слабости. Затем нагнулась, вытащила из косметички флакончик, прошла в кухню и поставила его на стол.
– Доброй ночи, Джордан. Если будет болеть, примите две таблетки.
Не дожидаясь ответа, она прошествовала по коридору в спальню. Джордан остался один в комнате, которая без нее приобрела свои обычные очертания. Он подошел к окну и за стеклами увидел всегдашний пейзаж. Ночь, фонари, машины, призрачный дым, клубящийся над решетками водостоков.
И на фоне всего этого фигуры людей, живущих в городе или приехавших в поисках того, чего нет ни здесь, ни в других уголках мира. Просто здесь область поиска несколько шире.
Но, в сущности, то, что ищут люди, не более чем иллюзия.
С нижнего этажа в открытое окно доносилась песня, полная сожалений. Джордану она показалась вполне подходящим аккомпанементом его душевному состоянию. Он с новым интересом вслушивался в знакомые слова и спрашивал себя, сколько раз Лиза смотрела на море и чувствовала, как умирает от жажды того, что навсегда ей заказано.
Вмиг, в секунду одну,
Теперь, и только теперь
Хочу разорвать тишину,
Что к мечте запирает дверь.
К шпангоутам, марсам и реям,
К взошедшей над морем луне,
К холодным, извилистым змеям,
Лениво ползущим на дне.
Откройся, заветная дверца.
Как можно мечту забыть?
Ведь сердце, странное сердце
Щемит и зовет уплыть…
Часть вторая
Рим
10
…Вмиг, в секунду одну
Я сердцем того пойму,
Кто слушал пенье сирен,
Стремился в их томный плен.
Я рвусь туда год за годом,
И эта мечта, поверьте,
Слаще, чем финики с медом,
Крепче, чем северный ветер.
Мне душу сжигает пламень,
В оковах томится плоть,
На сердце тяжелый камень,
И нечем его расколоть.
Голая мужская рука высунулась из-под одеяла и поползла, как змея по ветке, к вмонтированному в стену пульту управления телевизором и стерео. Легким нажатием кнопки палец оборвал поток музыки, вылетавший в открытое окно. Старомодные и печальные звуки бандонеона и скрипки не успели долететь до римских крыш.
Растрепанная Морин Мартини недовольно выглянула из вороха простыней.
– Нет, дай еще раз послушать.
Из-под одеяла донесся голос Коннора Слейва. Хотя звучал он приглушенно, чувствовалось, что протест Морин развеселил его и доставил некоторое тщеславное удовольствие.
– Дорогая, ты считала, сколько раз слышала эту песню?
– На один меньше, чем бы мне хотелось.
– Не будь эгоисткой. И не заставляй меня каяться в том, что я ее написал. Подумай о том, сколько раз ее слышал я.
Курчавая голова Коннора наконец вынырнула на свет. Он с трудом продирал глаза и в этот миг чем-то напоминал сонного кота. На публике музыкант умел держаться с гордым, прочувствованным достоинством, а дома порой становился настоящим паяцем. Морин мало-помалу с удивлением открывала для себя веселый облик загадочной планеты по имени Коннор Слейв и хохотала до слез над каждой новой буффонадой – вот как сейчас, когда он принялся по-кошачьи вылизывать свое тело.
– Ну-ка, изобрази еще раз!
– Ох, нет!
– Ну пожалуйста, ну разочек!
– Нет, а то в такое утро я, пожалуй, перевоплощусь, и тебе придется ловить меня на крыше.
Морин затрясла головой и сделала вид, что надулась. А он поднялся и, как был, голый, подошел к окну. Она залюбовалась его худощавым и гибким телом, которое вполне могло принадлежать артисту балета или гимнасту. На фоне окна он казался темным силуэтом в оправе кудрей, развевавшихся от того, что он вертел головой, лениво разминая затекшие мышцы шеи. Вот он, настоящий Коннор Слейв, живое воплощение тени, подумала Морин. Он принадлежал к той категории людей, которых нельзя оценить неточным и субъективным эстетическим мерилом. Он весь лучился обаянием, составленным из цвета, формы и движений тела, лица, волос.
Морин, тоже совсем голая, спрыгнула с постели и обняла его сзади. Вдохнула запахи музыки, мужчины, их обоих, и к этой смеси запахов присоединился дерзкий, самолюбивый аромат римской весны. В этот миг Морин была счастлива и беззаботна, несмотря ни на что.
Она склонила голову ему на плечо и продолжила наслаждаться маленьким чудом соприкосновения их тел. Ей нравилось представлять, что некий гениальный сводник и алхимик нарочно сотворил элементы их эпидермиса, притягивающиеся друг к другу. А потом терпеливо дождался их встречи, чтобы понаблюдать успех своего творения. Свою торжествующую улыбку он вложил им в уста. Они целомудренно скрывали от мира свое взаимное восхищение, но Морин поневоле содрогалась от наслаждения при каждом объятии, заключавшем в себе то совершенство, которое могло быть создано только случайностью.
– Я давно хочу тебя спросить.
– Спроси.
– Как пишутся песни?
Коннор ответил, не оборачиваясь, и ей показалось, что голос его донесся из облитой солнцем, открывавшейся в окне панорамы:
– Этого не объяснишь. Довольно странное ощущение. Сначала нет ничего, а может быть, есть, но глубоко запрятано где-то в темном закоулке – лежит и ждет, когда его вытащат на свет. Не знаю, что испытывают другие. Ко мне песня приходит без предупреждения, откуда-то изнутри, и хотя я ее пока не знаю, но уже не могу без нее жить. Нам кажется, что мы их сочиняем, а на самом деле они полностью подчиняют себе нас. Это как…
Он обернулся и взглянул на нее так, будто лишь сейчас нашел единственно верное объяснение. И произнес, выдохнул одними губами:
– Написать песню – это как влюбиться, Морин.
С момента первой близости она упрямо отмахивалась от формулировки их отношений, боясь, что существительное или прилагательное придадут этой истории вещественность, которой в ней нет. Но когда он прибавил к своей фразе ее имя, женщина вдруг ощутила слабость во всем теле и наконец решилась на мысленное определение: любовь.
Они стояли обнявшись и смотрели, как солнце золотит открыточный Рим, составленный из красных крыш и голубого неба. Морин жила на улице Польверьера, на последнем этаже старого дома, в квартире, принадлежавшей еще ее деду. Заново отделанное жилище превратилось в роскошный двухэтажный аттик. С террасы, занимавшей часть крыши, открывался головокружительный вид на весь Рим до самого горизонта. Вечером можно было ужинать, не зажигая света, при одних лишь отблесках золотого ореола, окружающего Колизей.
Коннор повернулся к окну, не выпуская ее из объятий.
– Почему нигде в мире не испытываешь такого ощущения?
Они еще помолчали, прижавшись друг к другу, в твердой уверенности, что Италия, Америка и весь остальной мир могут лишь подступить к дверям этой комнаты, но не войти в нее.
Морин неожиданно вспомнился странный ступор, охвативший ее в день их знакомства. Коннор Слейв приехал в Италию на гастроли после выхода своего последнего альбома «Обманы тьмы». Турне было организовано артистическим агентством «Тритон коммьюникейшнз», где промоутером была ее лучшая подруга Марта Конери. Когда он прибыл в Рим, Марта ворвалась к ней в дом и, закружив в вихре жестов, слов и платьев, буквально силой вытащила на концерт. Марта обладала бесценным даром приводить ее в хорошее расположение духа хотя бы тем фактом, что была единственной из деловых римлянок, не называвших «любовь моя» каждого встречного и поперечного.
– Будь у меня такая квартирка, я бы тоже мало куда ходила. Но «мало» и «совсем» – это две большие разницы. А этот парень, уж ты мне поверь, стоит того, чтобы побежать за ним и подальше театра «Олимпико».
Никаких отговорок она слушать не хотела, и Морин поняла, что Марту просто так не сдвинешь – нужны очень веские доводы. Ни одного она с ходу придумать не смогла, так и очутилась в кресле театра «Олимпико». Публика в зале выглядела безлико и разношерстно, хотя, казалось бы, на концерт собрались все сливки Рима и все, кто из кожи вон лез, чтобы в эти сливки попасть.
Перед самым началом прибежала запыхавшаяся Марта и плюхнулась в соседнее пустующее кресло.
– Ну вот, вроде бы все путем. Теперь можно и насладиться.
Морин не успела ей ответить, потому что свет погас, мгновенно приглушив шум зала.
В кромешной тьме послышались переливы гитары, такие нежные и чувственные, такие сладостно домашние, что перед сидящей в темноте Морин словно бы закружились стены зала. Ей казалось, что этот струнный перебор звучит у нее в голове. Потом сверху на сцену упал луч, и в этом слепяще-белом луче заискрился Коннор в черной рубашке с монашески глухим воротом. Голова опущена, руки безвольно повисли вдоль тела, в одной скрипка, в другой смычок.
К гитарному перебору добавились низкие, утробные звуки синтезатора, будто исходящие из чрева публики.
После гармонической интродукции Коннор запел и начал очень медленно поднимать голову. Очарование его низкого, с хрипотцой голоса мгновенно отодвинуло музыку на задний план. Она показалась двумя листами наждачной бумаги, промазанными медом. В голосе была такая исповедальная чувственность, что Морин посетило нелепое ощущение, будто песня обращена исключительно к ней. В полутьме она обвела глазами публику и по выражению лиц убедилась, что каждый в этом зале испытывает то же самое чувство.
Песня называлась «Погребенные небеса». Выстраданные слова, положенные на красивую, мелодичную музыку, один благочестивый критик заклеймил как едва ль не святотатство. Он разглагольствовал о Люцифере, о мятежном ангеле, который в адовой тьме оплакивает сам себя и последствия своей вины, состоящей не столько в том, что он восстал на Бога, сколько в том, что имел дерзость думать.
Слушая эту музыку и эти слова, Морин задумалась: что же творится в душе их создателя?
Не странно ли, что в этот самый день,
Когда весь свет померк, весь мир поник,
Когда на солнце набежала тень,
Туманя вечности безмолвный лик,
Пришлось мне в перепадах настроений
Сменить законы вечных заблуждений.
Не странно ли, что лучшему из лучших
Вдруг выпало, вселенную кляня
И положась на Бога, как на случай,
Сказать: «Нет, небеса не для меня».
За жизнь цепляясь из последних сил,
Я мрак в душе на милость заменил.
В припеве к завораживающей хрипотце Коннора Слейва присоединился чистый, как хрусталь, голос певицы, что вышла из полутьмы и разделила с ним свет и внимание зала. Два абсолютно разных голоса и по тембру, и по окраске неожиданно слились в один, стали неразрывны, как свет и тень, как гордость и сожаление, как осознанный выбор и неотвратимость судьбы, как все то, о чем они пели.
В земном аду, средь суетливых дел,
Растратил я небесный свой удел,
И ангел мой навеки улетел.
Выплескивая свою боль, два голоса врачевали чужую.
Морин посетило необъяснимое чувство, которого она тут же устыдилась. Ее вдруг кольнула ревность к этой сладкоголосой певице, ставшей частью музыки и жизни человека на сцене с таким восторгом и самоотречением, какого не сыграешь на публику.
Миг необоснованной ревности был проглочен, как горькое лекарство, едва Слейв закончил песню и положил на плечо скрипку. В мгновение ока певца не стало, то есть физически он был там, перед всеми, но душа его явно была где-то далеко, в параллельном мире, и оставила открытый проем, чтобы, кто пожелает, мог последовать за ним туда. Быть может, под влиянием только что услышанной песни и его огромного таланта Морин сказала себе, что если змей-искуситель не выдумка, то вот он, играет перед ней на скрипке. На всем протяжении концерта она так и не смогла стряхнуть с себя неизъяснимое очарование этого вездесущего артиста. Казалось, он сидел в публике, слушая себя, и был в оркестре, аккомпанируя себе, и увлекал за собой всех в антимир, и в то же время не был нигде и ни с кем.
Потом она наблюдала, как он принимает заслуженные аплодисменты, и по выражению его лица догадалась, что работа его не окончена, а только начинается. Ей стало совершенно ясно, что работой для него является повседневная жизнь, а настоящей жизнью – несколько часов музыки, украденных у снисходительного света рампы.
Но магия, как и все в этом мире, окончилась с падением занавеса. Зажегся обыденный свет, и публика освободилась от коллективного гипноза; каждому зрителю вернули его душу, которую он или она запрятали под пиджаки, галстуки и вечерние платья.
Марта с торжествующим видом повернулась к ней.
– Ну, что я тебе говорила? Хорош, верно?
– Бесподобен.
– Это еще не все. У меня маленький сюрприз. Я потому тебя и вытащила. Угадай, где мы будем ужинать?
– Марта, я лучше…
Марта перебила ее тоном, каким изрекают самоочевидные истины:
– Ну да, где же еще? У твоего отца один из лучших ресторанов в Риме, если не во всей Италии. Он известен даже в Нью-Йорке. Ты моя лучшая подруга, в силу необыкновенного расположения звезд мне удалось тебя вытащить. И куда, по-твоему, я могу повести американского гения, во всех смыслах изголодавшегося по старушке Европе?
Марта опять не пожелала слушать возражений и взяла организацию ужина в свои железные руки.
Они дождались за кулисами, пока Коннор разгримируется и переоденется, и, представив друг другу, Марта повела их к темной «ланче», ожидавшей у служебного входа. В машине она села рядом с водителем, оставив Морин и Коннора в полутьме заднего сиденья. Они начали знакомиться и разговаривать, еще пока ехали в плотном римском потоке машин в ресторан ее отца, на улицу Гракхов.
– Как ты хорошо говоришь по-английски. Лучше, чем я.
– Моя мать родом из Нью-Йорка.
– Как ей повезло. Иметь такую дочь да еще жить в Риме.
– Уже нет. Ни в том, ни в другом. Она развелась с отцом и вернулась в Штаты.
Марта примешала к разговору свой фольклорный английский из римского предместья:
– Возможно, ты ее знаешь. Она очень известный адвокат. Мэри Энн Левалье.
Коннор повернулся к ней; лицо оставалось в тени, зато голос набрал силу.
– Та самая Мэри Энн Левалье?
– Да, та самая.
По лаконичному ответу Коннор понял, что эту тему лучше оставить. Он чуть приоткрыл окошко, словно чтобы выпустить вон возникшую меж ними неловкость. И Морин по достоинству оценила его деликатность. У нее уже были знакомства в музыкальных кругах, но ни к одному из них она не чувствовала такого притяжения. Ей всякий раз приходилось убеждаться, что эти люди далеко не так велики, как их музыка.
– Ну, про меня, я думаю, рассказывать нет смысла, – улыбнулся Коннор. – А ты чем занимаешься?
Марта в своем кипучем энтузиазме чуть не ответила за нее:
– О, Морин…
Но прежде чем она смогла открыть свой дружеский телешоп, с заднего сиденья последовал поданный глазами стоп-сигнал.
– О, Морин очень способная девица!
Прибытие в ресторан положило конец этому отрезку беседы. В зале их радушно встретил бессменный мэтр Альфредо, знавший Морин с младенчества. По старому шутливому обычаю, он заключил Морин в объятия и поприветствовал, произнося ее имя на римский манер:
– Привет, Мауринна. Вот так сюрприз! Где это записать? Тебе явно не нравится, как у нас готовят. Жаль, отца нет. Он вроде бы во Франции, вина закупает. Надеюсь, вас устроит общество бедного старичка.
Марта вклинилась в эту тираду, жужжа, как пчела над цветком:
– Альфредо, на байки про бедного старичка ты нас не купишь. Моя тетка Агата до сих пор по тебе вздыхает, хотя и вырастила двух дочерей.
Не было никакой тетки Агаты и никакого бедного старичка, а были только веселье молодых и того, кто умудрился не утратить молодости. Морин почувствовала прилив счастья и в душе поблагодарила Марту за этот вечер.
Альфредо усадил их за столик, и они с Коннором очутились друг против друга. Он смотрел на нее вопросительно, поскольку не понял ни слова из разговора с мэтром.
– Мауринна?
– Альфредо считает две вещи на свете весьма странными – английский язык и меня.
Им подали еду, за ужином они продолжали разговаривать и улыбались друг другу все чаще и откровеннее. Несравненная, неукротимая Марта вдруг стала немой и невидимой. Морин хорошо помнила момент, когда Коннор покорил ее окончательно. Она спросила, какую музыку он чаще всего слушает.
– Мою.
– И только?
– Да.
В односложный ответ он уместил всю мировую безмятежность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Учитывая, что отчасти вы уже видели мою наготу, давайте я покажу вам остальное, чтобы между нами впредь не было недоразумений.
Лиза распахнула полы халата и предстала ему без прикрытия. Время будто остановилось. Джордан подумал, что, если б она совсем сбросила халат, он не долетел бы до пола, а застыл в воздухе вместе с дыханием их обоих. Мгновение – и Лиза снова скрылась за спасительной преградой халата. В голосе ее прозвучал вызов, отпечатавшийся на лице:
– Как вы могли убедиться, я одновременно и сеньор, и сеньора Герреро.
Джордан отчаянно подыскивал соответствующие ситуации слова, но Лиза прервала его поиски:
– Не надо ничего говорить. Все, что вы можете сказать, я уже слышала сотни раз.
Она потуже затянула пояс халата, как бы избавляясь от минутной слабости. Затем нагнулась, вытащила из косметички флакончик, прошла в кухню и поставила его на стол.
– Доброй ночи, Джордан. Если будет болеть, примите две таблетки.
Не дожидаясь ответа, она прошествовала по коридору в спальню. Джордан остался один в комнате, которая без нее приобрела свои обычные очертания. Он подошел к окну и за стеклами увидел всегдашний пейзаж. Ночь, фонари, машины, призрачный дым, клубящийся над решетками водостоков.
И на фоне всего этого фигуры людей, живущих в городе или приехавших в поисках того, чего нет ни здесь, ни в других уголках мира. Просто здесь область поиска несколько шире.
Но, в сущности, то, что ищут люди, не более чем иллюзия.
С нижнего этажа в открытое окно доносилась песня, полная сожалений. Джордану она показалась вполне подходящим аккомпанементом его душевному состоянию. Он с новым интересом вслушивался в знакомые слова и спрашивал себя, сколько раз Лиза смотрела на море и чувствовала, как умирает от жажды того, что навсегда ей заказано.
Вмиг, в секунду одну,
Теперь, и только теперь
Хочу разорвать тишину,
Что к мечте запирает дверь.
К шпангоутам, марсам и реям,
К взошедшей над морем луне,
К холодным, извилистым змеям,
Лениво ползущим на дне.
Откройся, заветная дверца.
Как можно мечту забыть?
Ведь сердце, странное сердце
Щемит и зовет уплыть…
Часть вторая
Рим
10
…Вмиг, в секунду одну
Я сердцем того пойму,
Кто слушал пенье сирен,
Стремился в их томный плен.
Я рвусь туда год за годом,
И эта мечта, поверьте,
Слаще, чем финики с медом,
Крепче, чем северный ветер.
Мне душу сжигает пламень,
В оковах томится плоть,
На сердце тяжелый камень,
И нечем его расколоть.
Голая мужская рука высунулась из-под одеяла и поползла, как змея по ветке, к вмонтированному в стену пульту управления телевизором и стерео. Легким нажатием кнопки палец оборвал поток музыки, вылетавший в открытое окно. Старомодные и печальные звуки бандонеона и скрипки не успели долететь до римских крыш.
Растрепанная Морин Мартини недовольно выглянула из вороха простыней.
– Нет, дай еще раз послушать.
Из-под одеяла донесся голос Коннора Слейва. Хотя звучал он приглушенно, чувствовалось, что протест Морин развеселил его и доставил некоторое тщеславное удовольствие.
– Дорогая, ты считала, сколько раз слышала эту песню?
– На один меньше, чем бы мне хотелось.
– Не будь эгоисткой. И не заставляй меня каяться в том, что я ее написал. Подумай о том, сколько раз ее слышал я.
Курчавая голова Коннора наконец вынырнула на свет. Он с трудом продирал глаза и в этот миг чем-то напоминал сонного кота. На публике музыкант умел держаться с гордым, прочувствованным достоинством, а дома порой становился настоящим паяцем. Морин мало-помалу с удивлением открывала для себя веселый облик загадочной планеты по имени Коннор Слейв и хохотала до слез над каждой новой буффонадой – вот как сейчас, когда он принялся по-кошачьи вылизывать свое тело.
– Ну-ка, изобрази еще раз!
– Ох, нет!
– Ну пожалуйста, ну разочек!
– Нет, а то в такое утро я, пожалуй, перевоплощусь, и тебе придется ловить меня на крыше.
Морин затрясла головой и сделала вид, что надулась. А он поднялся и, как был, голый, подошел к окну. Она залюбовалась его худощавым и гибким телом, которое вполне могло принадлежать артисту балета или гимнасту. На фоне окна он казался темным силуэтом в оправе кудрей, развевавшихся от того, что он вертел головой, лениво разминая затекшие мышцы шеи. Вот он, настоящий Коннор Слейв, живое воплощение тени, подумала Морин. Он принадлежал к той категории людей, которых нельзя оценить неточным и субъективным эстетическим мерилом. Он весь лучился обаянием, составленным из цвета, формы и движений тела, лица, волос.
Морин, тоже совсем голая, спрыгнула с постели и обняла его сзади. Вдохнула запахи музыки, мужчины, их обоих, и к этой смеси запахов присоединился дерзкий, самолюбивый аромат римской весны. В этот миг Морин была счастлива и беззаботна, несмотря ни на что.
Она склонила голову ему на плечо и продолжила наслаждаться маленьким чудом соприкосновения их тел. Ей нравилось представлять, что некий гениальный сводник и алхимик нарочно сотворил элементы их эпидермиса, притягивающиеся друг к другу. А потом терпеливо дождался их встречи, чтобы понаблюдать успех своего творения. Свою торжествующую улыбку он вложил им в уста. Они целомудренно скрывали от мира свое взаимное восхищение, но Морин поневоле содрогалась от наслаждения при каждом объятии, заключавшем в себе то совершенство, которое могло быть создано только случайностью.
– Я давно хочу тебя спросить.
– Спроси.
– Как пишутся песни?
Коннор ответил, не оборачиваясь, и ей показалось, что голос его донесся из облитой солнцем, открывавшейся в окне панорамы:
– Этого не объяснишь. Довольно странное ощущение. Сначала нет ничего, а может быть, есть, но глубоко запрятано где-то в темном закоулке – лежит и ждет, когда его вытащат на свет. Не знаю, что испытывают другие. Ко мне песня приходит без предупреждения, откуда-то изнутри, и хотя я ее пока не знаю, но уже не могу без нее жить. Нам кажется, что мы их сочиняем, а на самом деле они полностью подчиняют себе нас. Это как…
Он обернулся и взглянул на нее так, будто лишь сейчас нашел единственно верное объяснение. И произнес, выдохнул одними губами:
– Написать песню – это как влюбиться, Морин.
С момента первой близости она упрямо отмахивалась от формулировки их отношений, боясь, что существительное или прилагательное придадут этой истории вещественность, которой в ней нет. Но когда он прибавил к своей фразе ее имя, женщина вдруг ощутила слабость во всем теле и наконец решилась на мысленное определение: любовь.
Они стояли обнявшись и смотрели, как солнце золотит открыточный Рим, составленный из красных крыш и голубого неба. Морин жила на улице Польверьера, на последнем этаже старого дома, в квартире, принадлежавшей еще ее деду. Заново отделанное жилище превратилось в роскошный двухэтажный аттик. С террасы, занимавшей часть крыши, открывался головокружительный вид на весь Рим до самого горизонта. Вечером можно было ужинать, не зажигая света, при одних лишь отблесках золотого ореола, окружающего Колизей.
Коннор повернулся к окну, не выпуская ее из объятий.
– Почему нигде в мире не испытываешь такого ощущения?
Они еще помолчали, прижавшись друг к другу, в твердой уверенности, что Италия, Америка и весь остальной мир могут лишь подступить к дверям этой комнаты, но не войти в нее.
Морин неожиданно вспомнился странный ступор, охвативший ее в день их знакомства. Коннор Слейв приехал в Италию на гастроли после выхода своего последнего альбома «Обманы тьмы». Турне было организовано артистическим агентством «Тритон коммьюникейшнз», где промоутером была ее лучшая подруга Марта Конери. Когда он прибыл в Рим, Марта ворвалась к ней в дом и, закружив в вихре жестов, слов и платьев, буквально силой вытащила на концерт. Марта обладала бесценным даром приводить ее в хорошее расположение духа хотя бы тем фактом, что была единственной из деловых римлянок, не называвших «любовь моя» каждого встречного и поперечного.
– Будь у меня такая квартирка, я бы тоже мало куда ходила. Но «мало» и «совсем» – это две большие разницы. А этот парень, уж ты мне поверь, стоит того, чтобы побежать за ним и подальше театра «Олимпико».
Никаких отговорок она слушать не хотела, и Морин поняла, что Марту просто так не сдвинешь – нужны очень веские доводы. Ни одного она с ходу придумать не смогла, так и очутилась в кресле театра «Олимпико». Публика в зале выглядела безлико и разношерстно, хотя, казалось бы, на концерт собрались все сливки Рима и все, кто из кожи вон лез, чтобы в эти сливки попасть.
Перед самым началом прибежала запыхавшаяся Марта и плюхнулась в соседнее пустующее кресло.
– Ну вот, вроде бы все путем. Теперь можно и насладиться.
Морин не успела ей ответить, потому что свет погас, мгновенно приглушив шум зала.
В кромешной тьме послышались переливы гитары, такие нежные и чувственные, такие сладостно домашние, что перед сидящей в темноте Морин словно бы закружились стены зала. Ей казалось, что этот струнный перебор звучит у нее в голове. Потом сверху на сцену упал луч, и в этом слепяще-белом луче заискрился Коннор в черной рубашке с монашески глухим воротом. Голова опущена, руки безвольно повисли вдоль тела, в одной скрипка, в другой смычок.
К гитарному перебору добавились низкие, утробные звуки синтезатора, будто исходящие из чрева публики.
После гармонической интродукции Коннор запел и начал очень медленно поднимать голову. Очарование его низкого, с хрипотцой голоса мгновенно отодвинуло музыку на задний план. Она показалась двумя листами наждачной бумаги, промазанными медом. В голосе была такая исповедальная чувственность, что Морин посетило нелепое ощущение, будто песня обращена исключительно к ней. В полутьме она обвела глазами публику и по выражению лиц убедилась, что каждый в этом зале испытывает то же самое чувство.
Песня называлась «Погребенные небеса». Выстраданные слова, положенные на красивую, мелодичную музыку, один благочестивый критик заклеймил как едва ль не святотатство. Он разглагольствовал о Люцифере, о мятежном ангеле, который в адовой тьме оплакивает сам себя и последствия своей вины, состоящей не столько в том, что он восстал на Бога, сколько в том, что имел дерзость думать.
Слушая эту музыку и эти слова, Морин задумалась: что же творится в душе их создателя?
Не странно ли, что в этот самый день,
Когда весь свет померк, весь мир поник,
Когда на солнце набежала тень,
Туманя вечности безмолвный лик,
Пришлось мне в перепадах настроений
Сменить законы вечных заблуждений.
Не странно ли, что лучшему из лучших
Вдруг выпало, вселенную кляня
И положась на Бога, как на случай,
Сказать: «Нет, небеса не для меня».
За жизнь цепляясь из последних сил,
Я мрак в душе на милость заменил.
В припеве к завораживающей хрипотце Коннора Слейва присоединился чистый, как хрусталь, голос певицы, что вышла из полутьмы и разделила с ним свет и внимание зала. Два абсолютно разных голоса и по тембру, и по окраске неожиданно слились в один, стали неразрывны, как свет и тень, как гордость и сожаление, как осознанный выбор и неотвратимость судьбы, как все то, о чем они пели.
В земном аду, средь суетливых дел,
Растратил я небесный свой удел,
И ангел мой навеки улетел.
Выплескивая свою боль, два голоса врачевали чужую.
Морин посетило необъяснимое чувство, которого она тут же устыдилась. Ее вдруг кольнула ревность к этой сладкоголосой певице, ставшей частью музыки и жизни человека на сцене с таким восторгом и самоотречением, какого не сыграешь на публику.
Миг необоснованной ревности был проглочен, как горькое лекарство, едва Слейв закончил песню и положил на плечо скрипку. В мгновение ока певца не стало, то есть физически он был там, перед всеми, но душа его явно была где-то далеко, в параллельном мире, и оставила открытый проем, чтобы, кто пожелает, мог последовать за ним туда. Быть может, под влиянием только что услышанной песни и его огромного таланта Морин сказала себе, что если змей-искуситель не выдумка, то вот он, играет перед ней на скрипке. На всем протяжении концерта она так и не смогла стряхнуть с себя неизъяснимое очарование этого вездесущего артиста. Казалось, он сидел в публике, слушая себя, и был в оркестре, аккомпанируя себе, и увлекал за собой всех в антимир, и в то же время не был нигде и ни с кем.
Потом она наблюдала, как он принимает заслуженные аплодисменты, и по выражению его лица догадалась, что работа его не окончена, а только начинается. Ей стало совершенно ясно, что работой для него является повседневная жизнь, а настоящей жизнью – несколько часов музыки, украденных у снисходительного света рампы.
Но магия, как и все в этом мире, окончилась с падением занавеса. Зажегся обыденный свет, и публика освободилась от коллективного гипноза; каждому зрителю вернули его душу, которую он или она запрятали под пиджаки, галстуки и вечерние платья.
Марта с торжествующим видом повернулась к ней.
– Ну, что я тебе говорила? Хорош, верно?
– Бесподобен.
– Это еще не все. У меня маленький сюрприз. Я потому тебя и вытащила. Угадай, где мы будем ужинать?
– Марта, я лучше…
Марта перебила ее тоном, каким изрекают самоочевидные истины:
– Ну да, где же еще? У твоего отца один из лучших ресторанов в Риме, если не во всей Италии. Он известен даже в Нью-Йорке. Ты моя лучшая подруга, в силу необыкновенного расположения звезд мне удалось тебя вытащить. И куда, по-твоему, я могу повести американского гения, во всех смыслах изголодавшегося по старушке Европе?
Марта опять не пожелала слушать возражений и взяла организацию ужина в свои железные руки.
Они дождались за кулисами, пока Коннор разгримируется и переоденется, и, представив друг другу, Марта повела их к темной «ланче», ожидавшей у служебного входа. В машине она села рядом с водителем, оставив Морин и Коннора в полутьме заднего сиденья. Они начали знакомиться и разговаривать, еще пока ехали в плотном римском потоке машин в ресторан ее отца, на улицу Гракхов.
– Как ты хорошо говоришь по-английски. Лучше, чем я.
– Моя мать родом из Нью-Йорка.
– Как ей повезло. Иметь такую дочь да еще жить в Риме.
– Уже нет. Ни в том, ни в другом. Она развелась с отцом и вернулась в Штаты.
Марта примешала к разговору свой фольклорный английский из римского предместья:
– Возможно, ты ее знаешь. Она очень известный адвокат. Мэри Энн Левалье.
Коннор повернулся к ней; лицо оставалось в тени, зато голос набрал силу.
– Та самая Мэри Энн Левалье?
– Да, та самая.
По лаконичному ответу Коннор понял, что эту тему лучше оставить. Он чуть приоткрыл окошко, словно чтобы выпустить вон возникшую меж ними неловкость. И Морин по достоинству оценила его деликатность. У нее уже были знакомства в музыкальных кругах, но ни к одному из них она не чувствовала такого притяжения. Ей всякий раз приходилось убеждаться, что эти люди далеко не так велики, как их музыка.
– Ну, про меня, я думаю, рассказывать нет смысла, – улыбнулся Коннор. – А ты чем занимаешься?
Марта в своем кипучем энтузиазме чуть не ответила за нее:
– О, Морин…
Но прежде чем она смогла открыть свой дружеский телешоп, с заднего сиденья последовал поданный глазами стоп-сигнал.
– О, Морин очень способная девица!
Прибытие в ресторан положило конец этому отрезку беседы. В зале их радушно встретил бессменный мэтр Альфредо, знавший Морин с младенчества. По старому шутливому обычаю, он заключил Морин в объятия и поприветствовал, произнося ее имя на римский манер:
– Привет, Мауринна. Вот так сюрприз! Где это записать? Тебе явно не нравится, как у нас готовят. Жаль, отца нет. Он вроде бы во Франции, вина закупает. Надеюсь, вас устроит общество бедного старичка.
Марта вклинилась в эту тираду, жужжа, как пчела над цветком:
– Альфредо, на байки про бедного старичка ты нас не купишь. Моя тетка Агата до сих пор по тебе вздыхает, хотя и вырастила двух дочерей.
Не было никакой тетки Агаты и никакого бедного старичка, а были только веселье молодых и того, кто умудрился не утратить молодости. Морин почувствовала прилив счастья и в душе поблагодарила Марту за этот вечер.
Альфредо усадил их за столик, и они с Коннором очутились друг против друга. Он смотрел на нее вопросительно, поскольку не понял ни слова из разговора с мэтром.
– Мауринна?
– Альфредо считает две вещи на свете весьма странными – английский язык и меня.
Им подали еду, за ужином они продолжали разговаривать и улыбались друг другу все чаще и откровеннее. Несравненная, неукротимая Марта вдруг стала немой и невидимой. Морин хорошо помнила момент, когда Коннор покорил ее окончательно. Она спросила, какую музыку он чаще всего слушает.
– Мою.
– И только?
– Да.
В односложный ответ он уместил всю мировую безмятежность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39