Единственный выход: надо еще раз попытаться поговорить с Лиз и детьми.Набрав номер матери Лиз, он выждал целых двадцать гудков, прежде чем признал, что дальше ждать бесполезно. Ее там нет. Возможно, они переехали в гостиницу. Потом он вспомнил о Джинни. Джинни должна знать, где Лиз. Они даже могут быть у Джинни, как же ему это не пришло в голову раньше!Почувствовав себя более уверенно, он попробовал найти ее телефон. Есть ли он у него? Да, слава Богу, вот он.Джинни сняла трубку немедленно, и по доносившимся звукам он понял, что она на кухне. Представил себе эту кухню, теплую, душистую и гостеприимную, и против воли ему захотелось, чтобы Джинни пригласила его на Рождество.– Привет, Джинни, это Дэвид, – он спешил, чтобы не дать ей возможности выразить удивление его звонком. – Мне пришло в голову, что Лиз может быть у тебя.– Лиз? Нет. А разве она не в Кроссуэйз? Она уехала от меня вчера в шесть вечера и сказала, что едет прямо туда.На этом конце провода воцарилось молчание: Дэвид переваривал сообщение. Похоже, что он разминулся с ней только на полчаса! Она никуда не уезжала на Рождество!Не слыша ответа, Джинни начала беспокоиться:– Дэвид, ничего не случилось? Они не попали в аварию или что-нибудь еще?– Нет, нет. Я думаю, она сидит сейчас возле камина и открывает подарки.Джинни показалось, что в голосе Дэвида она услышала горечь.– Мне не пришло в голову поискать ее дома, – добавил он неуверенно. – Огромное спасибо, Джинни. Я сейчас же позвоню ей туда.Положив трубку, Джинни спросила себя, правильно ли она поступила, сказав Дэвиду, где Лиз. Конечно, правильно, какой вред может быть от звонка? А возможно, будет и польза. В конце концов и ежику ясно, что они все еще любят друг друга.– Смотри, мамочка, это же Донателло! – Джейми расцеловал Элеонор и теперь размахивал отвратительной игрушкой. – Спасибо, бабушка, у меня уже есть Микеланджело и Рафаэль. Да, и еще Леонардо. Это замечательно!Элеонор покачала головой и улыбнулась:– Джейми, ты хоть знаешь, что Микеланджело, Рафаэль и Леонардо были, наверное, величайшими художниками из всех, которые когда-либо существовали?Джейми посмотрел на бабушку терпеливым, понимающим взглядом:– Бабушка, так ведь они же не настоящие, они из пластмассы. Они не могут ничего нарисовать!Лиз постаралась подавить смешок. Слава Богу, что Дейзи пока обожает мягкие игрушки и музыкальные шкатулки, которые играют «И что это за собачка в окошке сидит?».Пока Дейзи занималась оберточной бумагой, проигнорировав завернутые в нее подарки, Джейми вернулся к разворачиванию своих. Джинни связала ему джемпер с фигурками животных из зоопарка, и еще был велосипед. Лиз сделала вид, что это сюрприз. У нее была задняя мысль, что он немного отвлечет Джейми от космического кровопролития.– Здорово, мам, просто класс!Но ей было понятно, что на самом деле он с нетерпением ждет последнего подарка, огромной квадратной коробки. Она интересовала его больше всего остального, и Лиз оставила ее напоследок. Это был подарок якобы от Дэвида. Раз уж он не позаботился о том, чтобы позвонить им, то вряд ли вспомнил, что детям надо купить подарки.В коробке лежал тот самый космический корабль «Мантафорс», о котором Джейми говорил Бритт.– Вот, сынок, это тебе от папы.– Ой, мамочка… – Джейми нетерпеливо сорвал с коробки обертку, и его глаза загорелись восторгом. – Здесь и пусковая площадка! Откуда он узнал, что она мне тоже нужна?Джейми начал распаковывать красных и черных космических десантников.– А, он, наверное, услышал, как я говорил это той леди, которая была с ним.Лиз постаралась избежать взгляда матери. Внезапно Джейми с подозрением посмотрел на Лиз:– А когда папа привез все это? – Лиз быстро нашлась:– В тот день, когда брал вас. Он привез это с собой. Это было в багажнике.Джейми отложил в сторону космических десантников и устремил на нее взгляд, полный боли. Она его обманывает. Она, единственный человек, которому, как он считал, можно верить.– Нет, этого не было в багажнике! В багажнике не было ничего, кроме подгузников, которые купила та леди!Сердце Лиз упало, когда она услышала отчаяние в голосе, сына и увидела, как он заморгал глазами, уже полными слез. Все счастье и восторг словно сдуло с его лица.– Это вовсе не от папы, – голос Джейми обвинял, – это от тебя! Ты купила это!Оттолкнув от себя игрушку, которая только минуту назад доставляла ему столько радости, он с рыданиями бросился из комнаты, а Лиз беспомощно смотрела ему вслед, не в силах придумать, что сказать, чтобы смягчить его боль.Мать подошла, взяла ее руку в свои и крепко сжала. Лиз была так благодарна ей за поддержку.– Подарок действительно был от тебя?– Конечно, от меня. Дэвид даже по телефону не пожелал счастливого Рождества. Своим собственным детям! Я думаю, его мысли слишком заняты этим чертовым ребенком!– Каким ребенком?Лиз готова была дать себе пинка. Просто из самоуважения она не хотела, чтобы ее мать узнала о ребенке. Сказать ей о нем почему-то казалось Лиз окончательным, непростительным, унизительным предательством.Мать раскрыла объятия:– О, Лиззи, бедная моя детка.И теперь, когда признание было сделано и мать знала ее последний секрет, Лиз бросилась к ней и рыдала, пока Дейзи, до сих пор сидевшая неподвижно в вихре бушевавших вокруг страстей, не начала вдруг подвывать в унисон.Когда зазвонил телефон, это было такой неожиданностью, что Лиз и Дейзи одновременно прекратили плакать. Лиз достала платок и высморкалась.– Мам, ты возьмешь трубку? Это, наверное, Джинни звонит, чтобы пожелать счастливого Рождества.Но это была не Джинни.– Здравствуйте, Элеонор. Это Дэвид. Мне можно поговорить с Лиз?В панике Лиз яростно замотала головой.– Простите, Дэвид, – Элеонор роняла слова, словно откалывая их одно за другим от айсберга, – но сейчас она занята с Дейзи.Дэвид не был обескуражен холодностью Элеонор, он и не ждал от нее любезности и готовности услужить.– В таком случае можно попросить Джейми?– Простите еще раз, – Лиз начала бояться, что от ледяного голоса матери у Дэвида что-нибудь отмерзнет, – он наверху в своей спальне. И к сожалению, в настоящий момент он слишком расстроен.Лиз представила себе Дэвида, остановившегося с Бритт в каком-нибудь роскошном отеле и заставившего себя быстренько позвонить своей бывшей семье, чтобы потом можно было со спокойной совестью и с сознанием выполненного долга сесть за рождественский ужин. Эта мысль привела ее в ярость, какой она не испытала ни разу в своей жизни.Подскочив к телефону, она выхватила трубку у изумленной матери.– Здравствуй, Дэвид, это Лиз. Ты хочешь знать, почему твой пятилетний сын рыдает сейчас наверху? Потому что он не получил рождественского подарка от отца, а когда я купила ему подарок и сделала вид, что это от тебя, он мне не поверил. Поэтому я надеюсь, что у тебя по-настоящему счастливое Рождество, совсем как у нас. Прощай, Дэвид! И тысячу раз спасибо.И на всякий случай, если он попытается позвонить снова, она выдернула телефонный штепсель из розетки с такой силой, что едва не оторвала провод.
Дэвид, белый как полотно, сидел и в ярости смотрел на телефон. Воображение рисовало ему Лиз доброй и понимающей, а не той злобной ведьмой, которая только что накричала на него и не дала ни малейшего шанса сказать что-нибудь в свое оправдание. Что бы он ни делал, похоже, он всегда будет виноват.Наливая огромную порцию виски, он спросил себя в первый раз: что, если Лиз стала другой, а он последние несколько недель гонялся за фантазией, которая даже отдаленно не соответствовала реальной женщине?При столь обостренном чувстве справедливости ему не пришло в голову, что, даже если Лиз и изменилась, это произошло потому, что он обидел ее и, самое главное, их детей, и его мечта шагнуть в ее раскрытые для него объятия была, возможно, просто нереальной. Не пришло ему в голову и то, что завоевать снова ее доверие можно не широким жестом и не какой-нибудь умной тактикой, а только терпением и пониманием.Задумчиво глядя на свой стакан, он понимал только одно: он любит Лиз. Инстинкт говорил ему, что и она его любит. Ну так что же может помешать двум взрослым людям договориться между собой? И убежденный своими рассуждениями, он решил сделать последнюю попытку.И когда непрерывные гудки сказали ему, что Лиз решила не вешать трубку, чтобы только избежать разговора, Дэвид понял, что у него остается только один план действий: очень, очень крепко напиться. Глава 23 У Бритт всегда был чрезвычайно полезный для нее и довольно досадный для других дар засыпать в ту же секунду, когда ее голова касалась подушки, однако в эту предрождественскую ночь он покинул ее.Четыре стены, такие тесные после переделанной из склада огромной лондонской квартиры, как будто давили на нее, а нейлоновые простыни казались липкими и неприятными. Ей, привыкшей к крахмальному хрусту выстиранного и проглаженного хлопка, каждая ворсинка синтетической ткани казалась огромной и вызывала зуд. Как горошина принцессе, они не давали ей почувствовать себя удобно и заснуть.В те редкие моменты, когда ее веки смыкались, Бритт снова оказывалась на автостраде, только теперь той машине выправиться не удавалось, и, вертясь волчком, она скатывалась под откос, ударялась о бетонную опору и взрывалась, разбрасывая рождественские подарки по замусоренному полю.В половине седьмого Бритт проснулась вся в поту, который нейлоновые простыни поглотить были не в силах. Хуже ночи она вспомнить не могла. Ее слегка мутило, и, поднимаясь с постели, Бритт поняла, что у нее начинается утренняя тошнота. Она поспешила в ванную.Однако к тому моменту, когда она нагнулась над унитазом, тошнота прошла. Дрожа от непривычного холода, Бритт про себя отчаянно ругала родителей за отказ от установки центрального отопления. Господи, изо рта у нее шел пар, а когда наклонилась к зеркалу, оно заиндевело раньше, чем Бритт успела разглядеть, выглядит ли она так же плохо, как чувствует себя.На секунду прошлое встало перед глазами. Каким холодным было ее детство в этом доме! С улыбкой она вспомнила уловку, которую придумала, чтобы выжить. Ложась спать, она клала рядом свою школьную форму, и, когда утром мать стуком в дверь будила ее, Бритт протягивала руку, брала одежду и одевалась в постели – и все это с закрытыми глазами: она притворялась маленькой несчастной слепой девочкой. Покидая тепло постели, она была уже полностью одета. Тут она чудесным образом прозревала и могла обуть свои тяжелые черные школьные ботинки и бежать вниз, где ее ждал завтрак из готового набора «Рэди брек». Бритт с горечью отмечала про себя, что эта безвкусная каша отнюдь не наполняла ее тело теплой волной бодрости, как обещала телевизионная реклама.В Йоркшире ответом на любую проблему является чашка чая, и Бритт решила спуститься в кухню и приготовить ее себе. Только добравшись до подножия лестницы и увидев маленькую елку, подмигивавшую зловещими розовыми и красными огоньками, напоминавшими неоновую надпись «Мотель» в скверных голливудских фильмах, она вспомнила, что сегодня рождественское утро. Рождественское или не рождественское, но ее мать, в своем старом стеганом нейлоновом халате, была уже на ногах и, стоя на коленях, разводила огонь в камине.– Доброе утро, дорогая, ты хорошо спала?Бритт уже готова была признаться, что хуже ночи у нее не было, но что-то удержало ее, и она улыбнулась в ответ:– Спасибо, мам, чудесно.Глядя на мать, Бритт припомнила снимки из их семейного альбома. Вот эта женщина, теперь увядшая и озабоченная, когда-то, в начале своей семейной жизни, была хорошенькой и живой, и ее лицо сияло счастьем. И еще, глядя на нее, стоящую перед камином на коленях в жалком халате, Бритт ощутила себя кукушкой в этом убогом пригородном гнезде. И с неизвестной ей раньше горечью поняла, что ее случай был типичным.Ее родители, которые всегда верили, что положение в обществе определяется образованием и что девочки имеют на него равные с мальчиками права, экономили на всем, чтобы дать ей самое лучшее образование, какое только было в их силах. С их благословения она пошла в школу с гуманитарным уклоном, а потом в Оксфордский университет. И каждое достижение удаляло ее от них, пока теперь вот не оказалось, что у нее нет с ними почти ничего общего.Пока Бритт сидела и потягивала из чашки чай, из смутных глубин ее памяти выплыло еще одно воспоминание, которое она всегда подавляла и которое даже теперь, двенадцать лет спустя, наполнило ее жгучим стыдом.Для всех родителей день церемонии выпуска в Оксфорде – это тот миг, ради которого были принесены все жертвы.Это день, когда их сыновья и дочери, одетые в черные средневековые мантии и шапочки, торжественно шествуют в Шелдонианский театр в стиле блистательного рококо, получают свои дипломы из рук вице-канцлера и потом совершают самую священную церемонию дня – фотографируются, и фотографии этой предстоит занять почетное место на каминной полке и в семейном альбоме.А она лишила их всего этого, лишила счастья купаться в отраженных лучах ее славы, потому что стыдилась их. Для Бритт, теперь такой воспитанной и утонченной, вошедшей в университетскую элиту, было невозможно даже вообразить себе отца в плохо сидящем костюме и мать в кримпленовом платье и в одолженной свадебной шляпе, неприкаянно бродящими среди богатых бизнесменов и титулованных родственников ее новых друзей. И она избавилась от них, сообщив, что в день церемонии будет в отъезде, а свой диплом получит по почте.На церемонии она, конечно, была. И, стоя среди кучки смеющихся друзей, вдруг увидела, что на нее смотрят бывшая соученица по Ротуэллской школе и ее родители. Бритт прошиб холодный пот, и весь праздник был испорчен страхом, что правда в конце концов может дойти до родителей. Они узнают, что дочь постыдилась пригласить их.Если правда и дошла до них, ей они ничего не сказали. Однако глядя сегодня на пустую каминную полку, где должна была бы гордо красоваться фотография их единственного ребенка в день получения университетского диплома, она испытала такой стыд, что невольно отвела глаза.Мать с робкой улыбкой посмотрела на Бритт, усевшуюся на подлокотник неудобного дивана, на ее кимоно стоимостью, вероятно, не меньше хорошего дамского костюма.– Замерзла, родная? Сейчас вмиг разожжем огонь.Бритт зачарованно наблюдала, как мать, разорвав несколько старых номеров «Дейли миррор» на аккуратные полоски, осторожно уложила их на решетку, накрыла прутиками и углем, потом отодвинулась от камина и поднесла спичку к бумаге. Бритт глядела на огонь и слушала, как шипит и стреляет, занимаясь, хворост. И ей впервые пришло в голову, что ее мать и отец, что бы она о них ни думала, довольны своей жизнью, что за своими ежедневными занятиями и в своих твердых убеждениях они чувствуют себя в безопасности, образуя вместе прочную ячейку. И что именно она, так страстно верящая в личность, в то, что добиться можно всего, чего захочешь, если как следует для этого постараться, что единственный, кто действительно может помочь тебе, это ты сама, – именно она оказалась сейчас беременна и одна.Уже во второй раз после отъезда из Лондона Бритт почувствовала себя уязвимой и одинокой. И поняла, что не ее родители нуждались в ней. Они давно уже привыкли ничего не ждать от своей далекой и высокомерной дочери. Это она нуждалась в них. Но в этом доме, где чувства не выставлялись напоказ и не обсуждались, ей будет трудно сказать об этом.Соскользнув с подлокотника, она опустилась на колени рядом с матерью и тоже стала смотреть на огонь. Потом заговорила:– Мам!– Да, родная?– Когда ты в следующий раз будешь разжигать камин, ты покажешь мне, как это делают?Мать с удивлением посмотрела на нее.– Конечно, покажу, детка, – она робко улыбнулась дочери. – А ты знаешь, что это первый раз за всю твою жизнь, когда ты просишь чему-то научить тебя?– Она посмотрела на Бритт, спрашивая себя, не слишком ли много она себе позволила, не огрызнется ли дочь в ответ. Но та улыбалась:– Ну и дурочка я. Ох, мам…И внезапно слезы заструились по ее лицу, и Бритт бросилась в объятия матери, словно снова была маленькой девочкой.– Ох, мамочка, прости… Прости меня… – Мать была поражена:– За что, родная?Бритт взяла черную от угольной пыли материнскую руку и прижала ее к своей щеке.– За то, что я такая. За те огорчения, которые я вам причинила.Мать посмотрела на тонкую черную струйку на щеке дочери, там, где угольная пыль окрасила слезы, и крепко обняла Бритт, впервые с тех пор, как та была маленькой, чувствуя себя настоящей матерью и зная, что запомнит этот миг навсегда.– Ах, Бритт, Бритт. Ты не причиняешь нам огорчений, – она ощущала, как ее слезы смешиваются со слезами дочери, – мы любим тебя.Дочь и мать безмолвно стояли, держа друг друга в объятиях, и Бритт только теперь поняла первую заповедь семьи: тебя любят, заслуживаешь ты этого или нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Дэвид, белый как полотно, сидел и в ярости смотрел на телефон. Воображение рисовало ему Лиз доброй и понимающей, а не той злобной ведьмой, которая только что накричала на него и не дала ни малейшего шанса сказать что-нибудь в свое оправдание. Что бы он ни делал, похоже, он всегда будет виноват.Наливая огромную порцию виски, он спросил себя в первый раз: что, если Лиз стала другой, а он последние несколько недель гонялся за фантазией, которая даже отдаленно не соответствовала реальной женщине?При столь обостренном чувстве справедливости ему не пришло в голову, что, даже если Лиз и изменилась, это произошло потому, что он обидел ее и, самое главное, их детей, и его мечта шагнуть в ее раскрытые для него объятия была, возможно, просто нереальной. Не пришло ему в голову и то, что завоевать снова ее доверие можно не широким жестом и не какой-нибудь умной тактикой, а только терпением и пониманием.Задумчиво глядя на свой стакан, он понимал только одно: он любит Лиз. Инстинкт говорил ему, что и она его любит. Ну так что же может помешать двум взрослым людям договориться между собой? И убежденный своими рассуждениями, он решил сделать последнюю попытку.И когда непрерывные гудки сказали ему, что Лиз решила не вешать трубку, чтобы только избежать разговора, Дэвид понял, что у него остается только один план действий: очень, очень крепко напиться. Глава 23 У Бритт всегда был чрезвычайно полезный для нее и довольно досадный для других дар засыпать в ту же секунду, когда ее голова касалась подушки, однако в эту предрождественскую ночь он покинул ее.Четыре стены, такие тесные после переделанной из склада огромной лондонской квартиры, как будто давили на нее, а нейлоновые простыни казались липкими и неприятными. Ей, привыкшей к крахмальному хрусту выстиранного и проглаженного хлопка, каждая ворсинка синтетической ткани казалась огромной и вызывала зуд. Как горошина принцессе, они не давали ей почувствовать себя удобно и заснуть.В те редкие моменты, когда ее веки смыкались, Бритт снова оказывалась на автостраде, только теперь той машине выправиться не удавалось, и, вертясь волчком, она скатывалась под откос, ударялась о бетонную опору и взрывалась, разбрасывая рождественские подарки по замусоренному полю.В половине седьмого Бритт проснулась вся в поту, который нейлоновые простыни поглотить были не в силах. Хуже ночи она вспомнить не могла. Ее слегка мутило, и, поднимаясь с постели, Бритт поняла, что у нее начинается утренняя тошнота. Она поспешила в ванную.Однако к тому моменту, когда она нагнулась над унитазом, тошнота прошла. Дрожа от непривычного холода, Бритт про себя отчаянно ругала родителей за отказ от установки центрального отопления. Господи, изо рта у нее шел пар, а когда наклонилась к зеркалу, оно заиндевело раньше, чем Бритт успела разглядеть, выглядит ли она так же плохо, как чувствует себя.На секунду прошлое встало перед глазами. Каким холодным было ее детство в этом доме! С улыбкой она вспомнила уловку, которую придумала, чтобы выжить. Ложась спать, она клала рядом свою школьную форму, и, когда утром мать стуком в дверь будила ее, Бритт протягивала руку, брала одежду и одевалась в постели – и все это с закрытыми глазами: она притворялась маленькой несчастной слепой девочкой. Покидая тепло постели, она была уже полностью одета. Тут она чудесным образом прозревала и могла обуть свои тяжелые черные школьные ботинки и бежать вниз, где ее ждал завтрак из готового набора «Рэди брек». Бритт с горечью отмечала про себя, что эта безвкусная каша отнюдь не наполняла ее тело теплой волной бодрости, как обещала телевизионная реклама.В Йоркшире ответом на любую проблему является чашка чая, и Бритт решила спуститься в кухню и приготовить ее себе. Только добравшись до подножия лестницы и увидев маленькую елку, подмигивавшую зловещими розовыми и красными огоньками, напоминавшими неоновую надпись «Мотель» в скверных голливудских фильмах, она вспомнила, что сегодня рождественское утро. Рождественское или не рождественское, но ее мать, в своем старом стеганом нейлоновом халате, была уже на ногах и, стоя на коленях, разводила огонь в камине.– Доброе утро, дорогая, ты хорошо спала?Бритт уже готова была признаться, что хуже ночи у нее не было, но что-то удержало ее, и она улыбнулась в ответ:– Спасибо, мам, чудесно.Глядя на мать, Бритт припомнила снимки из их семейного альбома. Вот эта женщина, теперь увядшая и озабоченная, когда-то, в начале своей семейной жизни, была хорошенькой и живой, и ее лицо сияло счастьем. И еще, глядя на нее, стоящую перед камином на коленях в жалком халате, Бритт ощутила себя кукушкой в этом убогом пригородном гнезде. И с неизвестной ей раньше горечью поняла, что ее случай был типичным.Ее родители, которые всегда верили, что положение в обществе определяется образованием и что девочки имеют на него равные с мальчиками права, экономили на всем, чтобы дать ей самое лучшее образование, какое только было в их силах. С их благословения она пошла в школу с гуманитарным уклоном, а потом в Оксфордский университет. И каждое достижение удаляло ее от них, пока теперь вот не оказалось, что у нее нет с ними почти ничего общего.Пока Бритт сидела и потягивала из чашки чай, из смутных глубин ее памяти выплыло еще одно воспоминание, которое она всегда подавляла и которое даже теперь, двенадцать лет спустя, наполнило ее жгучим стыдом.Для всех родителей день церемонии выпуска в Оксфорде – это тот миг, ради которого были принесены все жертвы.Это день, когда их сыновья и дочери, одетые в черные средневековые мантии и шапочки, торжественно шествуют в Шелдонианский театр в стиле блистательного рококо, получают свои дипломы из рук вице-канцлера и потом совершают самую священную церемонию дня – фотографируются, и фотографии этой предстоит занять почетное место на каминной полке и в семейном альбоме.А она лишила их всего этого, лишила счастья купаться в отраженных лучах ее славы, потому что стыдилась их. Для Бритт, теперь такой воспитанной и утонченной, вошедшей в университетскую элиту, было невозможно даже вообразить себе отца в плохо сидящем костюме и мать в кримпленовом платье и в одолженной свадебной шляпе, неприкаянно бродящими среди богатых бизнесменов и титулованных родственников ее новых друзей. И она избавилась от них, сообщив, что в день церемонии будет в отъезде, а свой диплом получит по почте.На церемонии она, конечно, была. И, стоя среди кучки смеющихся друзей, вдруг увидела, что на нее смотрят бывшая соученица по Ротуэллской школе и ее родители. Бритт прошиб холодный пот, и весь праздник был испорчен страхом, что правда в конце концов может дойти до родителей. Они узнают, что дочь постыдилась пригласить их.Если правда и дошла до них, ей они ничего не сказали. Однако глядя сегодня на пустую каминную полку, где должна была бы гордо красоваться фотография их единственного ребенка в день получения университетского диплома, она испытала такой стыд, что невольно отвела глаза.Мать с робкой улыбкой посмотрела на Бритт, усевшуюся на подлокотник неудобного дивана, на ее кимоно стоимостью, вероятно, не меньше хорошего дамского костюма.– Замерзла, родная? Сейчас вмиг разожжем огонь.Бритт зачарованно наблюдала, как мать, разорвав несколько старых номеров «Дейли миррор» на аккуратные полоски, осторожно уложила их на решетку, накрыла прутиками и углем, потом отодвинулась от камина и поднесла спичку к бумаге. Бритт глядела на огонь и слушала, как шипит и стреляет, занимаясь, хворост. И ей впервые пришло в голову, что ее мать и отец, что бы она о них ни думала, довольны своей жизнью, что за своими ежедневными занятиями и в своих твердых убеждениях они чувствуют себя в безопасности, образуя вместе прочную ячейку. И что именно она, так страстно верящая в личность, в то, что добиться можно всего, чего захочешь, если как следует для этого постараться, что единственный, кто действительно может помочь тебе, это ты сама, – именно она оказалась сейчас беременна и одна.Уже во второй раз после отъезда из Лондона Бритт почувствовала себя уязвимой и одинокой. И поняла, что не ее родители нуждались в ней. Они давно уже привыкли ничего не ждать от своей далекой и высокомерной дочери. Это она нуждалась в них. Но в этом доме, где чувства не выставлялись напоказ и не обсуждались, ей будет трудно сказать об этом.Соскользнув с подлокотника, она опустилась на колени рядом с матерью и тоже стала смотреть на огонь. Потом заговорила:– Мам!– Да, родная?– Когда ты в следующий раз будешь разжигать камин, ты покажешь мне, как это делают?Мать с удивлением посмотрела на нее.– Конечно, покажу, детка, – она робко улыбнулась дочери. – А ты знаешь, что это первый раз за всю твою жизнь, когда ты просишь чему-то научить тебя?– Она посмотрела на Бритт, спрашивая себя, не слишком ли много она себе позволила, не огрызнется ли дочь в ответ. Но та улыбалась:– Ну и дурочка я. Ох, мам…И внезапно слезы заструились по ее лицу, и Бритт бросилась в объятия матери, словно снова была маленькой девочкой.– Ох, мамочка, прости… Прости меня… – Мать была поражена:– За что, родная?Бритт взяла черную от угольной пыли материнскую руку и прижала ее к своей щеке.– За то, что я такая. За те огорчения, которые я вам причинила.Мать посмотрела на тонкую черную струйку на щеке дочери, там, где угольная пыль окрасила слезы, и крепко обняла Бритт, впервые с тех пор, как та была маленькой, чувствуя себя настоящей матерью и зная, что запомнит этот миг навсегда.– Ах, Бритт, Бритт. Ты не причиняешь нам огорчений, – она ощущала, как ее слезы смешиваются со слезами дочери, – мы любим тебя.Дочь и мать безмолвно стояли, держа друг друга в объятиях, и Бритт только теперь поняла первую заповедь семьи: тебя любят, заслуживаешь ты этого или нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52