— У нас тоже есть маленькая елочка, — сказала Кэролайн.
— Джулиан, ты помнишь елки, которые мы устраивали, когда ты был ребенком? И вы, Кэролайн, наверное, приходили к нам на елку?
— Нет, по-моему, не приходила. Джулиан меня тогда ненавидел, вы забыли?
— Забавно, правда? — откликнулась мать Джулиана. — Действительно, если припомнить, вы правы. Он не любил играть с вами, но о ненависти не могло быть и речи, помилуй бог. Он вас боялся. И мы тоже. И до сих пор испытываем страх.
Кэролайн обняла свою свекровь.
— Правда, правда, мама Инглиш, — сказала она, — Джулиан меня ненавидел. Может, потому что я была старше.
— Зато сейчас этого не скажешь, — ответила миссис Инглиш. — Не скажешь, что он вас ненавидел, и уж, конечно, не скажешь, что вы старше. Джулиан, почему бы тебе не походить в спортивный зал? Ну-ка, повернись. Да, у тебя растет второй подбородок.
— У меня и так много забот, мама, — сказал Джулиан.
— Прошу, Кэролайн, — сказал доктор. — Попробуйте этот коктейль, а перед тем как сесть за стол, мы с вами выпьем еще по стакану.
— Мы все выпьем еще по стакану, — сказала его жена, — а лучше давайте возьмем наши стаканы к столу. Мне бы не хотелось задерживать девушек. Но это вовсе не значит, что вы должны проглотить свой обед. Вредно для желудка.
— Расщепление питательных веществ… — начал было старик.
— Доктор, прошу вас забыть про медицину, — сказала его жена. — Пищу надо как следует жевать — вот и все. Кто скажет тост?
Доктор поднял свой стакан.
— Да благословит всех нас господь, — сказал он.
И на мгновенье посерьезнев, они в задумчивости выпили свой коктейль.
IV
Усевшись в машину, Кэролайн с Джулианом помахали на прощанье доктору и миссис Инглиш, а затем Джулиан медленно снял ногу с педали сцепления, и машина тронулась. Часы на приборной доске показывали: 4:35.
Джулиан вынул из кармана рождественский конверт, который, когда они сели за стол, лежал у него на тарелке, равно как и второй конверт — на тарелке у Кэролайн.
— Посмотри, сколько там, — сказал он, передавая ей конверт.
Она открыла конверт и достала чек.
— Двести пятьдесят долларов, — ответила она.
— А у тебя сколько? — спросил он.
Она вскрыла свой конверт.
— Столько же, — сказала она. — Двести пятьдесят. Ей-богу, это уж слишком. Они чересчур добры.
Она вдруг замолкла, и он взглянул на нее, не поворачивая головы.
— В чем дело? — спросил он.
— Ничего, просто они такие хорошие. Твоя мать такая милая. Не понимаю, как ты… Ты представляешь, как она расстроится, узнав о твоей вчерашней выходке?
— Она моя мать, — возразил он.
— Да, и порой в это трудно поверить.
— Ты что, собираешься читать мне мораль всю дорогу домой? — спросил он.
— Нет, — ответила она. — Какой от этого толк? Что ты намерен делать в отношении Гарри?
— Гарри? Не знаю. Могу ему позвонить, — предложил он.
— Нет, этого мало. По-моему, лучше отвези меня домой, а сам поезжай к нему и лично извинись.
— Очень надо, — не согласился Джулиан.
— Как хочешь. Но если ты не поедешь, то больше ни на какие вечера я с тобой ходить не буду. А это значит, что я не пойду ни в один дом, куда мы уже приняли приглашение, и наш вечер тоже отменяется. Если ты полагаешь, что я намерена сделать из себя посмешище, ходить на вечера, где меня будут жалеть из-за твоего поведения, забудь об этом, Джу. Вот так.
— Ненавижу я это твое «вот так», — сказал он. — Хорошо, я поеду к нему. Он, наверное, уже забыл про всю эту историю, и мое появление только растравит его.
— Дай слово, что ты не будешь его растравлять. Ты ведь умеешь с ним обращаться, Джу, когда хочешь. Я зря сказала, что ты не умеешь. Умеешь. Прояви свое обаяние на английский манер, и он на это клюнет. Но прошу тебя, сделай все как следует, чтобы праздники прошли спокойно. Ладно, милый?
Тон ее стал совсем другим, и его взволновала ее серьезность. Становясь серьезной, она дурнела, но ей так редко хотелось чего-нибудь всерьез, что она превращалась в новую, необычную Кэролайн.
— При одном условии, — сказал он.
— При каком?
— Сделаешь?
— Как я могу обещать, когда не знаю что. Что за условие?
— Когда я вернусь домой, ты будешь в постели, — сказал он.
— Сейчас? Среди бела дня?
— Ты всегда предпочитала дневной свет.
Он положил руку ей на колено.
Она тихо кивнула.
— Девочка ты моя! — сказал он, уже испытывая благодарность. — Я так люблю тебя, что словами и не скажешь.
Она молчала весь остаток пути и даже не попрощалась с ним, когда вышла из машины, но он знал — так бывает всегда, когда они решают лечь, как только вернутся домой. Если они об этом договаривались, то она, пока они ехали, ни о чем больше не думала. Ее ничто не интересовало, и никто не мог ее отвлечь. Исчезала даже та энергия, что делала ее общительной и оживленной. В такие минуты она, казалось, сжималась в клубок, хотя в действительности оставалась такой, как была. Но как только они принимали решение, с той секунды, что она соглашалась, и до самого конца она была вся во власти чувства. И сидя за рулем машины, он убеждался вновь, как уже убеждался не раз, что в их любви с Кэролайн чувство играло главную роль. В Кэролайн жило столько же страсти, любопытства, желания познать неведомое и радоваться ему, как и в нем. Спустя четыре года она продолжала оставаться единственной женщиной, с которой ему хотелось просыпаться, лежать, сгорая от нетерпения, и вообще искать близости. Ее слова, которым он ее научил, и то новое, что они открывали друг в друге, — все это принадлежало только им двоим. По его мнению, именно из-за всего этого для него и была так важна ее верность. Когда он задумывался над тем, насколько важны эти слова и все остальное, он порой приходил к выводу, что сама по себе физическая сторона измены не столь уж существенна. Но может ли быть несущественна измена вообще?
Он остановился возле дома Гарри Райли, где тот жил вместе со своей вдовой сестрой и ее двумя сыновьями и дочерью. Это было приземистое строение из камня и кирпича с широкой террасой, опоясывающей дом с трех сторон. Он позвонил, и дверь открыла миссис Горман, сестра Райли, дородная темноволосая женщина с чувством собственного достоинства, которое никак не умалялось ее неряшливостью. Она страдала близорукостью, носила очки, но сразу узнала Джулиана.
— А, Джулиан Инглиш! Входите, — сказала она, предоставив ему самому закрыть дверь. Она и не старалась быть вежливой. — Вы, наверное, хотите видеть Гарри? — спросила она.
— Да. Он дома?
— Дома, — ответила она. — Пройдите в гостиную, я поднимусь в спальню и скажу ему. Он еще лежит.
— Если он спит, не надо его беспокоить, — сказал Джулиан.
Ничего не ответив, она поднялась по лестнице. Она отсутствовала минут пять.
— Он не может вас принять, — сказала она.
Он встал и посмотрел на нее. Она ничего не сказала, но в ее взгляде читалось: «Решайте сами, как поступить».
— Миссис Горман, вы хотите сказать, что он не хочет принять меня? — спросил Джулиан.
— Он велел передать вам, что не может вас принять. По-моему, это одно и то же.
— Я приехал извиниться за вчерашнее, — объяснил Джулиан.
— Понимаю, — ответила она. — Я сказала ему, что глупо делать из этого целую историю, но его не переубедишь. Он имеет право считать себя обиженным, если ему хочется.
— Да, знаю.
— Я сказала ему, что нужно было дать вам пощечину, когда вы выплеснули на него стакан с виски, но он ответил, что есть другие возможности поставить вас на место.
Она была безжалостно откровенной, но Джулиан подозревал, что она ему слегка сочувствует.
— Как вы считаете, может, мне подняться наверх?
— По-моему, это будет только хуже. У него синяк под глазом.
— Синяк?
— Да. Небольшой, но все-таки синяк. В стакане был лед. Вы, видать, размахнулись как следует. Нет, по-моему, вам лучше уйти. Сидя здесь, вы ничего не добьетесь, а он там, наверху, ждет, когда вы уйдете, чтобы, как только вы окажетесь на улице, как следует высказаться в ваш адрес.
Джулиан улыбнулся.
— Как вы считаете, может, после того, как я уйду и он выскажется, мне снова вернуться?
Лицо ее стало чуть сердитым.
— Послушайте, мистер Инглиш, я не хочу принимать чью-либо сторону. Не мое это дело. Скажу вам одно: Гарри Райли — человек обидчивый, и когда он обижается, ничего смешного в этом нет.
— Понятно. Что ж, спасибо.
— Пожалуйста, — ответила она, не до дверей его не проводила.
Он не оглянулся, хотя чувствовал, что из окна сверху на него смотрит Гарри Райли и с ним рядом, возможно, стоит и миссис Горман.
Доехав до дому, он оставил машину на улице и вошел в дом, а потом долго, очень долго снимал с себя шляпу, пальто, шарф и теплые ботинки. И медленно пошел наверх по лестнице, давая каждой ступеньке возможность исторгнуть свой звук. Это был единственный известный ему способ подготовить Кэролайн к новости о том, что Райли отказался его принять, и он чувствовал, что обязан это сделать. Было бы несправедливо по отношению к ней ворваться в дом, как будто все в порядке и Райли не таит обиды, а потом так разочаровать ее.
Он чувствовал, что она поняла его медленные шаги. Она лежала в постели — комната была озарена лучами заходящего солнца — и читала журнал. Это был «Нью-Йоркер», причем довольно старый. Он узнал обложку. Карикатура Ралфа Бартона: покупатели, у всех ужасно сердитые и недовольные лица, ненавидят друг друга и самих себя и свои покупки, а над ними венок с надписью: счастливого рождества. Кэролайн лежала на спине, согнув ноги в коленях и положив на них журнал, обложку и половину страниц она придерживала рукой.
Медленно закрыв журнал, она опустила его на пол.
— Ругался? — спросила она.
— Он не пожелал меня принять.
Джулиан закурил сигарету и подошел к окну. Она была с ним, он это знал, но это не приносило ему облегчения. На ней был черный кружевной пеньюар, который они называли «нарядом гетеры». И вдруг она очутилась рядом с ним, и, как всегда, у него мелькнула мысль: какая она маленькая босиком. Она взяла его под руку и тихонько ущипнула.
— Все в порядке, — сказала она.
— Нет, — тихо отозвался он. — Нет.
— Пусть нет, — согласилась она, — но давай об этом не думать.
Она погладила его по спине чуть ниже лопаток, а потом ее рука медленно спустилась по спине к бедрам. Он посмотрел на нее — она делала именно то, чего ему хотелось. Ее рыжевато-каштановые волосы еще сохраняли сделанную к празднику прическу. Она вовсе не была маленькой: ее нос доставал ему до подбородка, а ведь в нем было сто восемьдесят три сантиметра. Глаза ее лучились ласковым светом, улыбались этой ее особенной полуулыбкой. Она встала перед ним и прильнула к его губам. И не отнимая губ, вытащила его галстук из жилета, расстегнула жилет и только тогда отпустила. «Идем!» — сказала она. Она легла, уткнувшись лицом в подушку, и забыла про все на свете. Это было чудесно. Они оба это поняли. На сей раз она ответила ему полной взаимностью.
V
Было совсем темно, когда, наконец собравшись, Аль Греко отправился в «Дилижанс». Он купил сигареты и жевательную резинку и очень сожалел, что никто не видит, как он садится в двухместную спортивную машину Эда Чарни. Он любил отъезжать в этой машине от «Аполлона». Пусть эти морды, что слоняются вокруг, видят, в каких он отношениях с Эдом Чарни, не им чета.
Ему предстояло проехать восемнадцать миль по освещенному фонарями шоссе, где то и дело попадались крошечные поселки при шахтах. Дорога была вполне сносной, но Аль сообразил, что к тому часу, когда он пустится в обратный путь, ее снова занесет снегом. В поселках по обеим сторонам улиц высились целые сугробы. А между Гиббсвиллом и Таквой, соседним сравнительно большим городом в четырнадцати милях от Гиббсвилла, ему встретилось всего шесть человек, что свидетельствовало о холоде на улице. Во всех домах занавески были задернуты, и все эти чужеземцы — из каких только стран их ни принесло — сидели и пили свое пойло, этот самогон, что никак не могло вызвать одобрения Эда, ибо перестань они хлебать самогон, они принялись бы покупать спиртное у Эда. Но пока они этого, к сожалению, не делали. И праздновать-то рождество они тоже не имеют права: у них есть свое рождество, которое начинается вечером 6 января. В каждом поселке один дом глядел на мир незашторенными окнами, дом, принадлежащий врачу. В каждом городке был свой доктор, который жил в солидно отстроенном доме и держал во дворе «бьюик» или «Франклин». Аль давно заприметил не без пользы для себя, что врачи обычно оставляют какую-нибудь машину, будь то «бьюик», «франклин», «форд» или «шевроле», перед домом. Он частенько отливал бензин из докторских автомобилей и ни разу не попался.
Он мчался по шоссе и покрыл четырнадцать миль до Таквы за двадцать одну минуту. Его личный рекорд составлял двенадцать минут, но то было летом, да кроме того, он вез спиртное. Двадцать одна минута нынче — совсем неплохо. Однако нагонять время на участке между Таквой и «Дилижансом» он не стал. Слишком много поворотов, да и дорога идет в гору. Подъезжаешь к сравнительно крутому холму, влезаешь на него и думаешь, все в порядке. Ан нет, только тут, оказывается, начинается настоящий подъем. Но вот уж когда заберешься наверх, тогда до развилки, где и стоит «Дилижанс», остается несколько сот ярдов. Правда, если хочешь, можешь преодолеть еще ряд холмов и забраться повыше, потому что «Дилижанс» стоит на плоскогорье, в одном из самых холодных мест Пенсильвании. При «Дилижансе» существует и гостиница, такая же старая, как сама дорога. Необходимая вещь эта гостиница. В прежние дни влез на холм — значит, надо дать лошадям отдых, да и самому хлебнуть пунша. И автомобилисты любят останавливаться здесь по этой же причине. Само место взывает к остановке.
При въезде в гостиницу на столбе висела шестифутовой длины чугунного литья карета с четверкой коней. «Дилижанс» появился всего два года назад, считался новым, по гиббсвиллским понятиям, и Эд все время продолжал его совершенствовать. Какой-то деловой знакомый Эда прислал из Нью-Йорка декоратора, толстого розовощекого молодого человека. Местные шутники довели его до того, что он, бросив все, уехал обратно в Нью-Йорк, но Эд велел оставить его в покое, молодой человек вернулся и сделал из «Дилижанса» конфетку. Приезжие часто удивлялись, откуда в таком захолустье столь отличное заведение.
«Дилижанс», разумеется, принадлежал Эду, но управлял им Лис Лебри, бывший старший официант одного большого нью-йоркского отеля — какого именно, он не говорил. Лис был плотный француз, лет пятидесяти пяти, с седой головой и черными усами. Он мог разорвать пополам колоду карт и одним ударом разбить человеку челюсть. Умел он также готовить такие блюда, о которых и слышали-то лишь немногие обитатели Лантененго-стрит, а уж произнести их названия не мог почти никто. Про него рассказывали, что он наемный убийца. Аль Греко относился к нему с уважением.
— Здорово, Лис, — сказал Аль, входя в кабинет Лебри.
— Сдорово, — отозвался Лебри.
— Босс предупредил тебя, что я приеду? — спросил Аль.
— Сказаль, — подтвердил Лебри.
Левой рукой он макал сигару в коньяк, и казалось, будто не позволяет своей правой руке ведать, что делает левая; Правую руку он сохранял для жестикуляции.
— Дама отдыхает, — сказал он, показав наверх. — Когда Эд звониль, она била немношко не в себе.
— Она знает, что я должен приехать?
— Будет знать. По правде говоря, она била пьяной в стельку.
— Да ну? Она может…
— Она не выйтет из комнат. Я велел Мари стеречь ее. — Мари была гражданской женой Лебри. Так, по крайней мере, она сама утверждала. — Хочешь ее видеть? Она принялась пить с утра, как встала, еще до завтрака. Она не может это делать. Совсем не может пить. Так нет. «Сегодня рождество, и я дольжна выпить. Я дольжна напиться. Сегодня рождество». Черт бы ее побраль. Хорошо бы Эд увез ее в другое место. От нее больше беды, чем толку.
— Ясно, — сказал Аль.
— Ясно. Конечно, ясно. Если бы моя жена сделала то, что делает она, второй раз этого уже бы не слючилось.
— Ты что. Лис, не знаешь, как обстоят дела? — удивился Аль.
Лебри кивнул.
— Извини, — сказал он. — Ты ужиналь? Хочешь выпить?
— Нет, дай просто чашку кофе.
— «Кафе ройяль»?
— Нет, спасибо. Обычного кофе. И я сегодня не пью.
— Сочувствую. Сейчас я закажу кофе. — Он нажал кнопку звонка под столом и велел официанту принести кофе. — Сегодня все столы заказаны. Несколько компаний из Гиббсвилла и большой ужин у евреев из Таквы. Да еще этот деятель Донован. Хватает наглести заказывать на сегодня столь на десять человек. Дешевка.
— Он заплатит, — сказал Аль.
— Еще чего! Шикарным жестом вручит мне сотню, я дольжен его вежливо благодарить, а потом вернуть ему сдачу в десять десяток. Если официанты полючат чаевые, считай, им повезло. Дешевка он, этот сукин сын. Так и хочечся подсипать ему чего-нибудь в стакан. Я в жизни этого не делаль, но, коли сделаю, он будет первым.
— Нельзя это делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25