Джулиан припомнил некоторые отвратительные поступки, по-настоящему отвратительные, учиненные в клубе людьми, которых потом вовсе не заставили почувствовать, что они совершили святотатство. Один раз, например, не то Бобби Херман, не то Уит Хофман, не то Фрогги Огден — так и осталось неизвестным, кто именно, — захотел проверить, чистый ли спирт купил Уит. Кто-то из этой троицы (они все были вдрызг пьяны) поднес спичку к бутыли, и, прежде чем пожар погасили, огонь уничтожил стол, стулья, скамью и несколько шкафчиков. А в другой раз член заезжей команды гольфистов размахивал в раздевалке клюшкой, под которую угораздил Джо Шермерхорн. И остался со сломанной челюстью, без своих белоснежных зубов. Он, по-видимому, даже немного рехнулся, потому что, когда спустя два года его машина слетела вниз с моста через Линкольн-стрит, люди утверждали, что это самоубийство. Ставили ли это в вину заезжему гольфисту? Едва ли. Он продолжал появляться в клубе и пить вместе с другими. Был еще случай, когда Эд Клич, раздевшись догола, поднялся наверх в квартиру управляющего и, представ перед миссис Лош, предложил ей свои услуги. Это помнилось как отличная шутка. А сколько раз люди напивались до рвоты более или менее сильной? Была еще драка между Китти Хофман и Мэри Лу Дифендерфер: обе царапались и рвали друг у друга волосы. Китти услышала, как Мэри Лу сказала, что на Китти следует напустить полицию нравов. А один раз Элинор Холлоуэй — героиня многих интересных эпизодов в истории клуба — влезла на флагшток, в то время как пять молодых джентльменов, стоя у основания флагштока, проверяли подлинность слухов о том, что Элинор, которая родилась не в Гиббсвилле, от природы вовсе не блондинка. Был случай, когда наутро после небольшого неофициального вечера, устроенного в честь заезжей команды гольфисток, миссис Голдорф, миссис Смит, Тому Уилку, сыну преподобного мистера Уилка, и Сэму Кэмпбеллу, который обслуживал игроков в гольф, сделали промывание желудка. К тому же их нашли всех вместе не то на кровати, не то на полу в комнате Сэма над сараем, где хранился спортивный инвентарь. А в другой раз Уит Хофман и Картер Дейвис так разозлились на музыкантов нью-йоркского оркестра, которые потребовали слишком много денег за дополнительное время, что переломали все инструменты, а басовый барабан гнали вниз с холма, где расположен клуб, до шоссе. Кончилось все это кругленькой суммой судебного иска, известностью даже в Филадельфии и временным бойкотом клуба профсоюзом музыкантов. Часты были супружеские драки, а порой и не только супружеские. Картер Дейвис, например, подбил глаз Китти Хофман, когда она пнула его ногой в пах за то, что он сунул ее мордой в чашу с пуншем, потому что она обозвала его сукиным сыном за то, что он сказал ей, что она похожа на дохлую крысу. И так далее. Джулиан снова выпил и закурил очередную сигарету.
И еще были люди. Страшные люди, которым и не нужно было ничего вытворять, чтобы казаться страшными, они и так были хороши. Разумеется, обычно они чего-нибудь вытворяли, но нужды в этом не было. Существовала некая миссис Эмили Шоз, вдова покойного Марка А.Шоза, бывшего мэра Гиббсвилла и агента по продаже недвижимости, которому принадлежит честь застройки района Уэст-парка в Гиббсвилле. Миссис Шоз не принимала участия в деятельности клуба, но была его членом. В летние дни она приезжала в клуб и, сидя в одиночестве всегда на одном и том же месте на террасе, смотрела на играющих в гольф и теннис и купающихся в бассейне. Здесь же на террасе она выпивала бутылочку фруктового лимонада, а вторую просила отнести Уолтеру, ее шоферу-негру. Сидела она так с час, а потом уезжала, отправляясь, по-видимому, на загородную прогулку. В Гиббсвилле все были уверены, что с этим Уолтером у нее роман. Никто ни разу не видел, чтобы она разговаривала с Уолтером, не слышал даже «Доброе утро, Уолтер!», «Доброе утро, миссис Шоз!», но выглядело все явно подозрительно. В распоряжении Уолтера в любой час дня и ночи был закрытый «студебеккер». У него всегда водились деньги, он играл на скачках и считался хорошим клиентом в «Капле росы», где польским и литовским девицам был чужд дух расизма. Джулиан гордился тем, что не позволил миссис Шоз купить «кадиллак». Ей хотелось «кадиллак», или, по крайней мере, она готова была купить его в обмен на некоторое внимание — все очень мило — со стороны Джулиана. Из-за нее одно время Джулиану пришлось туго. Он не мог открыто заявить, что не хочет продать ей машину. И в конце концов решил эту проблему, сказав, что дает всего сто пятьдесят долларов за ее «студебеккер», который она отдавала ему в обмен на «кадиллак», а затем оплачивала разницу в цене между старой и новой машинами. «Студебеккер» в это время стоил в шесть раз дороже, но когда ее и это не смутило, он не поехал к ней демонстрировать автомобиль сам, а послал Луиса, прыщавого кривоногого мойщика машин. Миссис Шоз не стала менять свой «студебеккер» на «кадиллак». Еще был родной племянник Гарри Райли Фрэнк Горман, наглец каких мало. Фрэнк напивался на каждом вечере в ту же минуту, когда его мать отбывала домой. Из-за него она и ездила в клуб на танцы. Он учился в Джорджтауне, ибо его выставили из Форэма и Виллановы, не говоря уж о Лоренсвилле, нью-йоркской военной академии, колледже в Аллентауне и гиббсвиллской средней школе. Долговязый молодой человек, он был одет по последней студенческой моде, дававшей пищу газетным обсуждениям, ездил на спортивном «крайслере», владел енотовой шубой, аденоидами и средним умением играть в баскетбол. Был он крикун, неплохо дрался и принимал приглашения на вечера с таким видом, будто делал одолжение. Он был из тех молодых людей, кто знает свои права. Его дядя втайне ненавидел его и, говоря о нем с чувством, которое по ошибке принимали за горделивое смущение, всегда называл его сумасшедшим. Был еще преподобный мистер Уилк, из-за которого в клубе была облава на основании закона Волстеда. Был Дейв Хартман, который вытирал свою обувь полотенцем для рук, в течение семи лет, по слухам, ни разу не нарушил правила, рекомендующего не давать на чай служащим клуба, и, будучи членом клуба сам, не позволял своей жене и дочерям вступить в него. Дейв был владельцем обувной фабрики, и клуб, по его словам, был ему нужен для деловых связей. А что проку от клуба для Айви и девочек, когда наш дом в Такве? Если бы мы жили в Гиббсвилле, тогда бы я рассуждал по-другому. Джулиан выпил стакан виски с содовой.
Ему хотелось еще и еще вспоминать про страшных людей — все они были членами клуба — и про людей нестрашных, но совершавших страшные поступки, ужасные поступки. Правда, теперь от этих воспоминаний легче не становилось, уверенность в себе не возвращалась. Сначала да, потому что многое из того, что пришло на память, выглядело куда хуже его собственного поступка. Взять, к примеру, Эда Клича. Его шутка могла бы иметь серьезные последствия для такой скромной женщины, как миссис Лош, а мистер Лош решил бы, что его жена сама поощряла Клича. И так далее. Но от перечисления всего, что натворили другие, легче не становится, ибо помнишь об этом только ты. Ведешь счет чужим грехам, сам будучи героем ужасной истории, занимающей твоих друзей и знакомых. Ты же им не скажешь: «А посмотрите на Эда Клича. А как насчет Картера и Китти? Или Китти и Мэри Лу? Чем я хуже миссис Шоз?» Ни Эд Клич, ни Картер, ни Китти, ни Мэри Лу, ни миссис Шоз не имеют никакого отношения к твоему делу. Еще двое молодых людей поздоровались с Джулианом, но эти даже не остановились в надежде, что он пригласит их выпить. И снова ему пришла на ум мысль, которая будоражила его в течение последних полутора лет. Ему уже тридцать лет. Тридцать! Этим ребятам лет по восемнадцать — двадцать. А ему тридцать. «Они и на вечеринку меня не пригласили бы, — размышлял Джулиан, — ибо считают, что раз мне тридцать лет, я слишком стар для них. А если бы я начал танцевать с одной из их девиц, они бы не возмутились, не вмешались, как если бы я был их сверстником, полагая, что я уже старый». Он убеждал себя, ни на минуту не веря собственным словам. Он считал себя таким же молодым, как они, только более возмужалым, ибо у него уже был опыт за плечами, определенное положение. Кому было тридцать, когда он был двадцатилетним юнцом? Когда ему было двадцать, тем, на кого он глядел снизу вверх, теперь сорок. Нет, это не совсем верно. Он выпил еще, говоря себе, что пьет последний стакан. Постой, о чем он думал? А, да. Когда мне было сорок… Чепуха какая-то! Хорошо бы, монсеньор Кридон внял зову естества. Он встал и вышел на террасу.
Стояла славная ночь. (Слово «славный» появилось в его лексиконе после чтения «Прощай, оружие!», но на этот раз возвышенность показалась ему к месту.) И, насколько мог видеть глаз, славный снег окутал почти всю землю. Славный снег лежал кругом, пока он был в доме, ужинал, танцевал с Констанс и Джин и сидел в одиночестве, опустошая один стакан за другим. Он вздохнул, но не слишком глубоко, зная по опыту, что этого делать нельзя. Вот что было настоящее — погода. Снег и то, во что он превратил все вокруг. Пахотные земли, которые когда-то, немногим более ста лет назад, а то и меньше, были пустыней, где обитали лишь кристально честные индейцы, пантеры и барсы. И сейчас еще уцелело кое-что из экзотики. Глубоко под снегом спали гремучие змеи, гадюки и медянки. Прогремел винтовочный выстрел, за ним второй, значит, показались олени, а в немецкой части Пенсильвании жили семьи, которые не говорили по-английски. Он вспомнил, что во время войны, когда была объявлена мобилизация, ему рассказывали про семьи, что жили на границе их округа с округом Беркс: они не только не слышали ничего про войну, но и в Гиббсвилле-то многие из них никогда не бывали. Из этого одного можно было сочинить целый рассказ. Жаль, что он не порасспросил о них поподробнее. И тут же принял решение разузнать побольше про родную землю, разведать про ее особенности. Почему это кентуккийцы считают, что только они истинные хранители старины? «Я люблю наш край», — заключил он.
— Добрый вечер, сын мой, — сказал чей-то голос.
Джулиан обернулся. Это был отец Кридон.
— Добрый вечер, сэр. Хотите сигарету?
— Нет, спасибо. Я курю сигары. — Из старого портсигара черной кожи священник вынул сигару и серебряным ножичком отрезал ее конец. — Как дела?
— Превосходно, — ответил Джулиан. — Нет, по правде говоря, далеко не превосходно. Вы, наверное, слышали о том, что я натворил вчера с вашим приятелем?
— Слышал. Вы говорите про Гарри Райли?
— Ага.
— Не мое это дело, конечно, — продолжал монсеньор Кридон, — но на вашем месте я не стал бы особенно беспокоиться. Не думаю, чтоб Гарри случайно не пришел на танцы, но человек он разумный. Идите к нему, извинитесь, покажите ему, что действительно считаете себя виноватым. Он позволит себя убедить.
— Я уже ходил. Миссис Горман не рассказывала? Я сегодня ходил к нему, но он не пожелал меня принять.
— Вот как? Что ж, в следующий раз, когда встретитесь, пошлите его ко всем чертям, — усмехнулся монсеньор Кридон. — Нет, не надо. А то это будет на моей совести. Служитель бога и разжигает вражду и так далее и тому подобное. Не знаю. Да вы, собственно, и не искали моего совета. Однако, если вы способны на минуту забыть о том, что я священник, то, строго между нами, Гарри Райли — хорошее дерьмо.
Оба расхохотались.
— Правда? — спросил Джулиан.
— Правда. Но если вы кому-нибудь проболтаетесь, молодой человек, я переломаю вам кости. Тем не менее таково мое мнение.
— И мое тоже, — сказал Джулиан.
— И мы оба правы, сын мой, — сказал монсеньор Кридон. — Гарри честолюбив. Что ж, Цезарь тоже был честолюбив. Честолюбивы многие. Я сам когда-то был честолюбив и за это хорошо получил в зубы. Честолюбие — неплохая штука, если знаешь, когда остановиться. Как утверждает «Уорлд», либо держи свое честолюбие при себе, либо наплюй на него. Да, честолюбие — неплохая штука, коли не становишься чересчур честолюбив.
— Вы читаете «Уорлд»?
— Разумеется. Я ее ежедневно получаю. Я, правда, республиканец, но вместе с «Леджером» мне доставляют и «Уорлд». Жаль, что Браун ушел из «Уорлд». А вы читаете «Уорлд»? Я, признаться, и не ведал, что торговцы «кадиллаками» умеют читать. Я думал, они только и заняты тем, что приходуют чеки.
— Из меня не готовили ни торговца «кадиллаками», ни чем-либо другим, отец мой, — сказал Джулиан.
— Вы говорите так, будто… Вы случайно не из неудавшихся писателей, а? Упаси бог.
— Нет, — заверил его Джулиан, — я вообще никто. Мне, наверное, следовало стать врачом.
— Видите ли… — Священник замолк, но его тон возбудил любопытство Джулиана.
— Что, отец мой?
— Надеюсь, вы не сочтете мои слова богохульством? Нет, конечно, не сочтете. Вы же протестант. Так вот что я вам скажу. У меня тоже бывают минуты, когда я жалею, что я священник. Вам это не кажется богохульством, ибо вас не учили верить, что призвание человека определяется свыше. Пойду-ка я, пожалуй, обратно в дом. Все забываю, что я уже старик.
— Не хотите ли выпить? — спросил Джулиан.
— С удовольствием, если еще не поздно. Наступает пост. — Он посмотрел на свои большие серебряные часы. — Все в порядке, время есть. Один стаканчик вместе с вами.
Удивительно, но никто не утащил бутылку виски, оставленную Джулианом на столе. Воры, а ворами могли здесь быть все без исключения, по-видимому, решили, что хозяин бутылки зашел в туалет и может застать их врасплох за кражей спиртного, что считалось большим преступлением.
— Шотландское виски? Превосходно, — оживился священник. — А ирландское виски вам нравится?
— Еще бы, — заверил его Джулиан.
— Я пришлю вам бутылку «бушмиля». Это не лучшее из ирландских виски, но и неплохое. А главное, чистое. Эд Чарни подарил мне на рождество целый ящик, одному богу известно почему. Мне нечем отплатить ему за этот подарок. Что ж, за ваше здоровье, и пусть этот год будет для вас счастливым. Обождите. Завтра день святого Стефана. Он был первым великомучеником. Нет, лучше выпьем за счастливый новый год.
— За ваше здоровье, — отозвался Джулиан.
Старый священник — интересно, сколько ему лет, подумал Джулиан — осушил свой стакан почти залпом.
— Хорошее виски, — заметил он.
— Тоже от Эда Чарни, — объяснил Джулиан.
— Бывает и он полезен, — сказал священник. — Спасибо и до свиданья. Завтра или послезавтра я пришлю вам «бушмиль».
Он пошел к выходу, немного сутулый, но крепкий на вид и хорошего сложения. Разговор с ним подбодрил Джулиана, а на воздухе он немного протрезвел. Фалды его фрака, рукава и штанины брюк все еще были холодными от пребывания на террасе, но чувствовал он себя отлично. И поспешил обратно в зал потанцевать с Кэролайн и другими.
Оркестр играл «Три словечка». Он отыскал взглядом Кэролайн, которая танцевала — подумать только — с Фрэнком Горманом. Джулиан без излишних церемоний перехватил ее.
— Мы с вами знакомы? — спросила Кэролайн.
— А как же! Неужто не помните? Удивительно.
— Где ты был? Я тебя везде искала, когда вышла из туалета. Куда ты делся? Почему не подождал меня у лестницы? Почему не пригласил на первый танец? Почему? Тебя целый час не было.
— Я очень мило беседовал с отцом Кридоном.
— С отцом Кридоном? Ничего подобного. Во всяком случае, недолго. Он почти весь вечер сидел с миссис Горман и ее гостями. Ты пил и угостил его, чтобы потом можно было, не солгав, сказать, что ты был с ним. Я тебя знаю, Инглиш.
— Ты очень ошибаешься. Он долго разговаривал со мной. И я узнал кое-что интересное.
— Что именно?
— Он считает Гарри Райли хорошим дерьмом, — сказал Джулиан.
Она промолчала.
— В чем дело? Я тоже так считаю. В этом вопросе у нас с Римом полное единодушие.
— К чему он это сказал? Что ты такое наболтал, что заставило его это сказать?
— Ничего я не наболтал. Я сказал только… Не помню, с чего началось. А, да. Он спросил меня, как у меня дела, я ответил — превосходно, а потом поправился, — нет, далеко не превосходно. Я стоял на террасе, а он вышел подышать свежим воздухом. Мы разговорились, и я сказал, что он, наверное, слышал про мою ссору с Гарри. Я рассказал ему, что заходил извиниться, но Гарри, мол, отказался меня принять. Тут-то Кридон и сказал, что, по его мнению, Гарри — хорошее дерьмо.
— Что-то не очень похоже на монсеньора.
— Я тоже так подумал, но он мне все объяснил. Он сказал, что разговаривает со мной не как священник, а просто как мужчина с мужчиной. В конце концов, моя дорогая, ведь он не обязан горячо любить всех своих прихожан, не так ли?
— Так. Что ж, остается только сожалеть, что ты все ему разболтал! Если даже он не пошел сразу к ним и не рассказал…
— О господи, сроду ты так не ошибалась! Отец Кридон — отличный мужик.
— Да, но он католик, а они поддерживают друг друга.
— Глупости. Ты из всего делаешь событие.
— Вот как? А что делаешь ты? Притворяешься, будто ваша ссора ничего не значит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25