А лучше всего, если какой-нибудь финн сопьется и за короткое время сведет себя в могилу, уж это событие непременно попадет в норвежские газеты. «Финн напился до смерти» — так и было написано каких-то три-четыре недели тому назад. Какой-то несчастный мужик поспорил с приятелем, кто выпьет больше стопок водки, и один из них допился до алкогольного отравления, отчего и умер. Другой выиграл спор, но зато потерял друга. По сути дела, печальное событие, но, поскольку оно случилось в Финляндии, вроде бы и забавно, читатель оторвется от газеты, чтобы с усмешкой пересказать, сожительнице только что прочитанную новость. «Ничего удивительного, ответит сожительница. — Это же сумасшедший народ. Одни купаются в проруби, другие напиваются до смерти». В брошюре следует избегать упоминания о подобных эпизодах. Иначе это вызовет негативную реакцию. Люди подумают: «На что нам сдалась эта Финляндия? Мы и не собирались туда, а уж теперь, когда узнали, что там по улицам бегают женщины с пистолетами и с неустойчивой психикой, а мужики соревнуются, кто кого перепьет, мы уж точно туда не поедем». Так что я должен мыслить позитивно. А мыслить позитивно — дело нелегкое. Гораздо легче мыслить негативно. Хоть о Финляндии, хоть вообще о мире и человеке. Потому что если говорить правду, то все течет и расплывается. Все тронулось и потекло бесконтрольным потоком. Контроль мы потеряли уже давно, если вообще когда-нибудь им владели, но это спорный вопрос, во всяком случае в последние несколько столетий мы ничего не контролировали, и, как мне кажется, это началось еще задолго до Средневековья, впрочем, я не историк и легко могу ошибиться на этот счет, потому что много ли я знаю о Средних веках. Как, кстати, и о других веках. Да почти что ничего! Далее не знаю, почему я так сказал. И заодно можно спросить, что я имел в виду, говоря, что «мы» потеряли контроль? Кто такие эти «мы»? Это слишком неопределенно, сказали бы в университетских кругах. Нельзя употреблять слова как придется. Если сказал «мы», то надо дать этому «мы» определение, очертить границы значения, это я усвоил в университете. Дав точную дефиницию каждому слову, которым мы пользуемся, мы будем знать, что говорим об одном и том же, а если не дать дефиниции, то может получиться так, что мы будем думать, что имеем в виду одно и то же, а на самом деле это будет не так, а за этим потянутся неприятные последствия — возникнут недоразумения вплоть до смертоубийства. Вот почему необходимы точные дефиниции. Каждому слову надо дать точную дефиницию. А это дело хлопотное и тягомотное до чрезвычайности. В студенческие годы я, помнится, до поздней ночи трудился над дефинициями. Другие бегали в киношку, сидели в пивной, а один из ребят с нашего потока даже нашел время на то, чтобы создать серию рисунков, которую он назвал «Фрекен Фиттесафт». А я пыхтел над дефинициями. И вот, несмотря на это, оказывается, способен бросаться непонятно какими «мы», которые можно толковать в любом смысле. Нехорошо получается, и вообще нехорошие вещи происходят сплошь и рядом, и, сколько бы ты ни спрашивал себя, отчего так происходит, единственное, что можно с уверенностью сказать, — это то, что все течет, все дефиниции поплыли, и все течет, как вода. В конечном итоге вода побеждает.Кстати, о воде; про воду я, пожалуй, не буду упоминать в брошюре, потому что вода, как известно, означает перемены, вода — это когда все течет, а я ненавижу изменения. Мне хочется верить, что в этом я не одинок, что многие норвежцы чувствуют то же самое, все мы тут — норвежцы, и мы не любим новизны, в особенности той, что приходит к нам из других стран, ну разве что за исключением США, поэтому самое лучшее — написать брошюру так, чтобы создалось впечатление, что в Финляндии никакой поды нет вообще. Нету воды, и все тут! Я набрасываю эти мысли и долго разглядываю то, что лежит передо мной на письменном столе; я и сам вижу, что они не больно хороши, и вижу, что получается не совсем убедительно. А что если позвонить в финское посольство и спросить, как они смотрят на то, чтобы выкинуть все, что касается воды? Заманчиво, решил я, но невозможно. Ведь им это наверняка не понравится, финны меня не поймут, у них голова устроит иначе, совсем не так, как у нас, норвежцев, их мышление распиналось в другом направлении, финны обожают воду, в их головах прочно сидит любовь к воде, а что засело в этих финских головушках, того уж оттуда никакими силами не вышибешь, а если так, они, чего доброго, засомневаются, тот ли я человек, которому следовало доверить эту работу; уж лучше остановиться, пока на них не нахлынули сомнения, ничего не поделаешь, придется мне написать и про воду. В той или иной форме. Похоже, от этого никуда не денешься. Вот если бы я писал брошюру про Бельгию или про Словакию, я, напорное, как-нибудь вывернулся бы и обошел стороной все, что имеет отношение к воде, уж я бы сторонкой обогнул водяной перекресток по кривой, как Пер Гюнт; чтоб его, этого Пера Гюнта. Ну разве что Дунай пришлось бы упомянуть в связи со Словакией, ведь он, Дунай этот самый, могучая река, протекающая через — дайте-ка вспомнить — через девять, кажется, стран и четыре столицы, про Дунай учат в школе, Дунай — это, так сказать, всем рекам река; в нашей части света только Волга больше Дуная, поэтому его обязательно нужно упомянуть в брошюре, у Дуная есть своя аура — аура истории, я сам видел его в Братиславе, я там побывал, хотя и против своего желания, мы тогда путешествовали вдвоем с той, с которой я в то время был вместе; дома ей было скучно, она хотела все время путешествовать, такая была любознательная, что ей больше нравилось знакомиться с другими народами и странами, чем сидеть дома и познавать самое себя; тогда-то мы и на Дунай посмотрели, там ужасно быстрое течение, никто не упоминает, что он таком быстрым, хотя, когда смотришь, кажется, что он течет тихо-тихо; в целом это, может быть, и так, но в Братиславе он бежит быстро-быстро, до того быстро, что, обтекая стоящие на причале баржи, вода даже бурлит бурунчиками; кроме того, Дунай, что нужно отметить и первую очередь, — речка широкая и величавая. Если говорить о Центральной Европе, то перво-наперво нужно упомянуть Дунай. Точно так же, наверное, говоря о Финляндии, в какой-то момент нельзя не упомянуть воду. Я это ясно вижу, хотя надеялся, что как-нибудь без этого обойдусь. Но если я позвоню в посольство и спрошу там у них: ничего, мол, если я в брошюре опущу упоминания о воде? — они меня просто не поймут. Они же финны и вспоминают о воде несколько раз в день. Они не похожи на нас, норвежцев; мы, в отличие от них, считаем, что вода слишком неуправляема, вода для нас — дело темное, мы любим упрятывать воду в трубы или возводить на ее пути дамбы. А Финляндия это вода. Финляндия — страна тысячи озер. Обыкновенно считается, что тысяча — это очень много, но для Финляндии тысяча — ничтожное число. В Финляндии насчитывается 187888 озер, пишу я в брошюре. А финнов 5132000 человек. Таким образом, на одно озеро приходится 27,3 финна. Так что озера там — сущий ширпотреб. Финны могут бултыхаться в воде хоть каждый день — пожалуйста, никто не мешает, они и бултыхаются. Финны любят отдыхать у воды, посидеть у костра, за разговорами и выпивкой, и самая радость для них, если к ним па огонек нечаянно забредут норвежцы, эту фразу я добавляю, так сказать, уже от собственных щедрот, надо ведь хоть чем-то уравновесить эту водную стихию, желательно чем-нибудь приятным, тут и появились у меня финны, радующиеся случайно забредшему к ним норвежцу, чтобы читатель не слишком останавливался на первой части фразы, в которой уж больно много йоды, а то он задержится и скажет себе: «Эге! Что-то тут уж очень попахивает неконтролируемым течением и изменениями!» Так что пускай лучше читатель обратит внимание на вторую часть, где говорится о приветливом и гостеприимном народе, который хорошо относится к норвежцам, тут он прочтет и подумает: «Ура! Это звучит заманчиво, это как раз то, что нужно мне и моей семье!» Самое главное выбрать правильные слова. Как брошюрист я обладаю огромной властью. Частица той власти, которой обладают СМИ, принадлежит и мне. В состав СМИ входит много всяких вещей, и одна из них — брошюры, таким образом, и мне перепадает просочившаяся сверху малая толика власти. У СМИ власти хватит на всех, кто работает в этой области. Власти у них предостаточно, иной раз даже с избытком. Я работаю, в общем, как и все сотрудники СМИ. Я произвожу отбор, принимаю решение за других людей. Я навожу порядок в хаосе обрывочной порой информационной мешанины и выдаю сухой остаток в виде связного рассказа, приятного и доступного для восприятия. В данный момент я работаю над рассказом о Финляндии, и тут, главное, не слишком подчеркивать, как много там воды; здесь у нас вода у большинства вызывает неприятное ощущение, потому что воду ведь нельзя остановить: не изменяясь сама, она несет с собой изменения, как время, — вода и время. Да ну их ко всем чертям, в конце концов! А упомянуть все-таки придется, по крайней мере воду уж точно; говорить о времени в связи с Финляндией не обязательно, а вот о воде придется упомянуть — так, между прочим. Я и упомянул невзначай, сказано — и ладно, через минуту можно забыть. Главное, чтобы именно здесь избежать упоминания о фильме «Водный мир». Другой, легкомысленный и неосмотрительный брошюрист позволил бы себе на моем месте блеснуть остроумием за счет Финляндии и назвал бы Финляндию водным миром Скандинавии, и это послужило бы толчком к возникновению неконтролируемой цепочки ассоциаций огромной разрушительной силы, образов Судного дня, Всемирного потопа, когда вся земля залита водой и нигде не осталось уже ни клочка суши, кроме, может быть, одного мифического островка, который находится неведомо где, и это место знает только один мальчик — или, кажется, это была девочка, — и после этого, вы думаете, норвежцы потянутся в Финляндию? Да ни за что! Так что пускай эти финны из посольства радуются, что остановили свой выбор на мне, а не на том, другом брошюрщике, этому молодчику только дан позубоскалить, а сам дальше своего носа не видит. А Кевин Костнер в снаряжении от фирмы «Одд Нердрум» плавает по морям в поисках суши, а кругом все вода и вода, и ощущение клаустрофобии, безобразного хаоса, и ничего не остается, как отбросить все старое и знакомое и открыться навстречу новизне, в которой нет смысла; все надежное кануло в небытие, и впереди ничего, кроме смерти от утопления. И это, по-вашему, хороший отдых? Это вы предлагаете в качестве полноценного отпуска изнуренному работой норвежцу, который хочет набраться сил после того, как целый год трудился без передышки, потому что надо зарабатывать деньги, надо ведь и кредит выплачивать и налоги, надо покупать еду и платить за детский сад, деньги нужны на посудомоечную машину и на камбалу, норвежцу подавай камбалу и газету по утрам, хоть мокрую как тряпка, а все равно надо газету, так что брошюрка должна быть что надо, не то, что называется arty-farty, — я, правда, не очень понимаю, что значит arty-farty, хотя часто слышал такое выражение: думаю, что это значит «претенциозный», «необычный», не для широкой публики, а для тех, кто считает себя чем-то особенным; только в Норвегии этим не стоит хвастаться, потому что, если ты считаешь себя чем-то особенным, ты уже представляешь собой опасность, ты растекаешься, не укладываешься ни в какую форму, и тогда люди надевают непромокаемую одежду, чаще всего марки «Хелли Хансен», но иногда и что-нибудь другое, ставшее более или менее привычным в последние годы.Что-то я, кажется, отклонился от четкого плана. Работа над брошюрой продвигается не самым лучшим образом. Я работаю по принципу свободного полета фантазии. Пишу то, что приходит в голову. Вообще-то я могу работать гораздо профессиональнее, но сейчас что-то мешает мне развернуться. Никак не пойму, что тут не так. Может быть, все дело в машине. В том, что она не на месте. Я не люблю, когда мои вещи не там, где им полагается быть. А моя машина как раз стоит не там, где должна бы стоять. Моя машина находится в Согне на штрафной площадке. Улица Согневейен, 90. Проверено по телефонному справочнику. Я люблю, чтобы мои вещи стояли там, где им положено стоять, тогда я чувствую, что все на своих местах, а не где попало, беспорядок похож на поток, в котором все смешалось. Как видно, нужно забрать машину. Пока машина не будет на месте, мне не упорядочить сном мысли, а пока мысли в беспорядке, может произойти все, что угодно, потому что все ассоциации окалываются для меня как бы равноценными. Вот сейчас мне, например, вдруг запало в голову, что надо вставить в брошюру что-то про пташек. Сейчас же. Безотлагательно. Я должен написать что-то о пташках. Мы, норвежцы, очень любим пташек, — вертится у меня в голове. Это просится и брошюру как непреложный факт, неопровержимый, точно скала. Все норвежцы, живущие в собственных домах, подкармливают птичек, насыпают им семечки и другие лакомства. То же самое делают многие из тех, кто живет в квартирах. Они вывешивают на деревьях за окном пластиковые сеточки с шариками птичьего угощения, я и сам так делаю, я первый готов подтвердить, что тоже так делаю. Это же маленькое чудо! Я каждый раз заново испытываю это ощущение. Вот я живу в центре Осло, в самом грязном и шумном месте, какое только можно найти в Норвегии, в ближайшей лавочке я покупаю порцию птичьей еды, во всех норвежских продовольственных магазинах продаются разнообразные сорта птичьей еды… Птичьей еды? Еды? Нет, не еды. Это называется как-то иначе. Вот так всегда — все время думаешь, как это надо сформулировать, меняешь формулировки; для нас, работающих в сфере информации, это составляет часть каждодневного труда, слово — большая сила, и слава богу, что так, добавлю я от себя, — итак, правильно будет: «В продовольственных магазинах продаются разнообразные сорта птичьего корма». Я прихожу домой и вывешиваю на крючке за окном птичий корм, и скоро на подоконнике собирается целая стая птичек. Птички клюют корм и радуются, и я тогда чувствую, что очень нужен этим птичкам, что они любят меня, «любить» — это высокое слово, я прекрасно это понимаю, с ним нужно обращаться бережно, иначе от частого употребления наступит инфляция смысла, по, несмотря на то что я это знаю, очень хорошо знаю, я все же употреблю это слово, говоря о птичках. Они меня любят, я их люблю. И так чувствуют все норвежцы. Без исключения. И если кто-то утверждает иное, значит, он просто выпендривается или еще не открыл в себе этого чувства. В жизни каждого норвежца наступает момент, когда он отдает должное птичкам. И с этой минуты он на всю жизнь становится другом малых птах. У пташек столько стабильности, они дают столько тем для разговоров и размышлений. Например, какие прилетели сегодня и какие прилетели вчера, это о перелетных птицах, а есть и зимующие, и какие именно птицы воротились с южных зимовий, это мы знаем и понимаем, а представьте себе, если бы птички могли говорить, восклицаем мы, размечтавшись. Тогда они поделились бы с нами своими приключениями во время долгой зимовки в чужих странах, где-нибудь на юге, в Испании, или, может быть, в Африке. Удобно устроившие!) в тамошних степях и лесах, они нее же, как я это представляю себе, ждут не дождутся, когда дома, в Норвегии, — а уж коли речь зашла о Финляндии, то в Финляндии, — наступит весна и можно будет лететь обратно. Они, конечно, не умеют разговаривать, это была дурацкая мысль, потому что, если бы умели, мы тотчас же отвернулись бы от них. Вся прелесть как раз и том и состоит, что они бессловесны, оттого-то они так милы нам, что мы можем приписывать им все, что угодно, можем, что называется, одушевлять птичек, приписывать им такие свойства, которыми они в действительности не обладают, но которые мы вкладываем и них, потому что нам так нравится, ведь это позволяет верить в то, что и мы, и птички — часть единого замысла, великого замысла: вот, дескать, сидит птичка, а вот я, ведь мы и в самом деле так думаем, мы с ней сидим в одной лодке, мы оба — часть единого плана, и это придает нам уверенности, мы кормим птичек, потому что это дает нам уверенность, и надо будет написать в брошюре, что в Финляндии тоже есть птички, это привлечет туда норвежцев, так что птички — это деньги, причем во многих отношениях, ведь нам нравится верить, что существует некий великий замысел, и эта вера — стойкая и почти совершенная иллюзия, мечта, сделанная из такого прочного материала, что ее ничто не может уничтожить, тогда как на самом деле никакого плана не было и нет, нет никакого замысла, ни даже мыслишки, ни одна из малых птиц не упадет на землю без Его воли, ни одна не забыта у Бога Евангелие от Матфея, 10,6.

, а я могу вам рассказать, что почти что все сто процентов малых тип, падают на землю, падают и никто об этом не вспомнит, они падают одиноко и одиноко лежат на земле, потому что нет никакого замысла, никакого плана, нет никаких символов, нет ничего, что было бы образом чего-то другого, в действительности все один к одному, и все непрерывно течет, и вода прибывает, вода поднимается, а суша все убывает и убывает, полярные льды тают, как уже таяли прежде;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26