Многие видят причину сего пагубного процесса в изобилии в нашем рационе пшеницы твердых сортов. Другие грешат на пломбы с амальгамой. Кто-то считает, что заболевание вызывают вирусы, живущие в пресноводных озерах, где гостят перелетные утки. Кто бы ни оказался прав, тело, пораженное злым недугом, утрачивает некоторые важные функции. Возьмем в произвольном порядке: баланс, тепловые ощущения, ясность мышления, выносливость и многое другое. В конечном итоге организм капитулирует перед грозным противником.
Джейн пояснила:
— Как правило, болезнь поражает людей в возрасте от двадцати до тридцати лет. Впрочем, бывает по-всякому. Панацеи пока не изобрели, существующие лекарства лишь снимают некоторые симптомы.
— И ничего нельзя поделать? Гостья продолжила:
— Болезнь неизлечима. Мужчины поражаются реже, зато переносят недуг тяжелее. У Джереми прогрессирующая форма рассеянного склероза, сравнительно редкая. Куда чаще встречается рецидивирующий PC, когда после периодов ухудшения состояние больного более или менее стабильно. Попросту говоря, иммунная система организма борется со своими же собственными клетками.
В гостиной повисло молчание. Я проговорила:
— Насколько я знаю, вы расстались.
— Верно.
И снова наступила тягостная тишина. Каждый из на пытался представить, какая же гадина способна бросить парня с рассеянным склерозом.
— Послушайте, — заговорила Джейн, — я знаю, что вас на уме. Только расстались мы из-за наркотиков. Да будь он совершенно здоров, я бы все равно ушла.
Моя сестрица, которая баловалась дурью на пару с собственным мужем бог знает сколько раз, всем своим видом изображала безучастность. Я сказала:
— Понятно.
— Видите ли, после наркоты его состояние ухудшается. Этот упрямец будто сам себя угробить решил. Сейчас такая химия в ходу — жуть! Мозги в коралл высушит. Так я и подумала: раз ему на себя наплевать, то я не собираюсь превращаться в сиделку или великомученицу. Мы об этом уже сто раз говорили.
— А как Джереми объясняет свое поведение? Зачем он упорствует?
— Хочет забыться, не думать про свою напасть.
Настало время сменить тему. К тому же Джейн с Лесли сгорали от нетерпения узнать подробности первой встречи матери с сыном. Любопытные кумушки рассчитывали наполнить свои уши сентиментальной патокой, но я им в этом удовольствии отказала. Ограничилась главным: звонок из больницы, врач, цветы, и никаких дорожных «поползновений».
— Собственно говоря, Джереми знает меня уже не первый год, так что ничего нового ему не открылось.
— Ну а ты сама-то, сестренка? Что чувствуешь?
Собеседницы так и пожирали меня глазами.
А что я?
Я и переварить-то еще не успела случившегося, а тут новости сыплются одна за другой.
— Честно говоря, не знаю.
Джейн поинтересовалась:
— Кто его отец?
— Не могу сказать, — отрезала я.
— Это почему же, интересно? — съязвила Лесли; ей не нравилось, что я скрытничаю, вместо того чтобы выложить все начистоту.
— Первым узнает Джереми, а вам придется потерпеть.
Потом, как ни странно, мы поговорили о зубах мудрости — нейтрально и на медицинскую тему; да и вопрос лично никого не затрагивает.
Тут Джереми зашевелился.
— Мам?
Словами не передать, как приятно было услышать подобное обращение из уст давно потерянного ребенка.
— Можно я останусь на ночь? Постели мне на кушетке.
— С радостью, если только Джейн не захочет тебя забрать. Где ты жил?
— На Коммершл-драйв, в многоквартирном доме. Нет, Джейн я не нужен. На этот раз я точно все профукал.
Его бывшая подруга состроила гримасу.
— Обязательно было накачиваться? Ты ведь прекрасно знаешь, что только хуже будет.
— Зато, когда меня отпускает, я вижу новое, то, чего не было раньше.
— Наподобие солнца над бухтой Подковы?
— Пожалуйста, не надо злиться. Там, правда, было солнце, такое необычное, такое свежее…
Джейн засобиралась.
— Мне пора.
— Джейн…
— Заскочишь завтра за барахлом, хорошо?
Когда она ушла, я спросила сына, как давно у него начались необычные видения, ведь его бывшая ни о чем таком не упомянула.
— Да уж больше года будет. Однажды на вечеринке меня словно переклинило: стою парализованный. Как в цемент угодил. Ну и струхнул же я тогда.
— И долго ты так простоял?
— С пару минут, наверное. А потом Джейн да парни какие-то подошли, выволокли как бревно. Мы здорово напугались. Сначала на наркотики валили — мол, на лекарствах «сидеть» нельзя. Сглупил, короче говоря.
— А сами-то видения когда начались?
— Где-то месяц спустя.
У сестрицы задребезжал телефон. Звонил муж, Майк.
— Все, убегаю, Лиз. Надо будет устроить ужин, собраться всей семьей. Надеюсь, и сама понимаешь.
— А можно немного повременить?
— Давай завтра обсудим. А когда мать поставишь в известность?
— Вот Джереми заснет, сразу и позвоню.
— Представляю… Она точно рехнется.
Видели бы вы, какое у мамули было лицо, когда меня покатили в родильное отделение! Потрясающая картина! И у отца, да и у меня самой тоже. У родичей такие физиономии нарисовались, будто их тухлыми яйцами забросали.
Думаете, они рассказали кому-нибудь о моей беременности? Куда там! Ни одно живое существо не пронюхало. Да, за что я люблю семью, так это за солидарность и здравый смысл. У каждого хватает ума помалкивать, если дело до серьезного дошло.
Оказалось, совсем не больно — наверное, я производительница от природы. Мне прыщи больше беспокойства причиняли, чем роды. Я, конечно, преувеличиваю, сами понимаете. Просто меня обкололи лекарствами, и процесс прошел легко. Больше всего запомнилась неловкость из-за того, что такая возня поднялась. «Не надо на меня смотреть! Хватит пялиться!» Роженица я, нет ли: не нравится, когда суетятся. Медсестрам почему-то непременно хотелось подержать меня за руку — какая пошлость; с другой стороны, именно тогда я поняла, что прежде никого не держала за руку, и стало грустно. Медики приняли мое уныние за отклонение по медицинской части; а мне всего-то на миг взгрустнулось, и только.
Издалека доносились вопли матери: на чем свет стоит она поносила сначала акушерку в коридоре, потом санитара — уж очень им с отцом хотелось принять участие в сокровенном действе, засвидетельствовать рождение ребенка. Если бы у мамочки хватило ума верно разыграть карты и не устраивать истерик, ее бы давно пропустили. Зато я была избавлена от лишнего беспокойства и ненужных разборок, хотя и осознавала, что вовсе их избежать не удастся. Жаль, медсестра не ткнула матери шприц куда надо. В конце концов, мне положено горло драть или кому?
Тут все закрутилось не на шутку: яркий свет, зеленые спецовки, инструменты из нержавейки, предназначенные для самых немыслимых процедур. А я думала о той ночи на крыше дискотеки, о дожде и австрийских парнях с бутылкой «красненького». «Ладно, по крайней мере симпатичный генный материал. Может, хоть чаду с внешностью повезет».
И тут на свет выскочил мой сын, пухленький, розовый, весь чем-то перемазанный. «Вот и все. Надо же, хоть что-то полезное в жизни сделала». Мне предложили взять ребенка на руки, и в этот миг я превозмогла действие лекарства, одурь и удивление; перестала обращать внимание на истошно вопящую мать в коридоре и аэрокосмическое оборудование родильного отделения. Я думала о том, какая участь ожидает малыша и что у него заведомо нет шансов с такой матерью, как я. Картину дополняли родители и… Ладно, забудем. Не было ни малейшей надежды оставить младенца: я все прекрасно понимала. Подержать его отказалась, даже на секундочку не взяла. Мы не взглянули друг на друга — я не могла себе этого позволить; его умыкнули, а вместе с ним вероятность, что моя судьба сложится по-другому. Что дальше? Мне дали аспирин, чашечку тапиоки и через день выписали. У мальчика обнаружилась легкая анемия, и его оставили на несколько дней подлечиться.
А потом наступила безрадостная жизнь, мягко выражаясь. Папа совсем растерялся — не знал, что сказать и как себя вести. Мать? Хвала небесам, изобрели валиум. Я упорно отказывалась обсуждать произошедшее, ссылаясь на усталость, и мамуля порхала без сна и отдыха от меня к телевизору и от телевизора ко мне.
— Это все Рим. Я так и знала. Твоя поездка. Что там произошло?
— Ничего не произошло, успокойся.
— Это было девять месяцев назад. За дуру меня держишь?
Естественно, в конце концов пришлось выдать свою версию событий. Только что оставалось делать родителям? Звонить в школу, требовать компенсации и взывать к правосудию? Чтобы между делом всплыло, что эти взрослые люди даже не подозревали о беременности любимой дочурки? Чтобы в один прекрасный день на пороге объявились представители социальной службы и подняли вопрос о лишении их родительских прав? Помимо всего прочего, мать страдала паранойей — тот редкий случай, когда ее истеричность сыграла мне на руку. В месяцы, предшествующие родам и после них, я прокручивала в уме множество вариантов, как поступить с ребенком, — в каждом из них мамочка играла очень некрасивую роль. Самым безвредным выходом казалось тогда усыновление. Я сказала: «В больницах наверняка все шкафы забиты заявлениями от желающих. Позвоню и наведу справки».
Что касается малыша, то однажды я видела его в палате новорожденных: он спал в прозрачном боксе — очаровательное дитя. Я подумала про тех красавчиков-австрийцев на крыше: без сомнения, отличный генный материал. Видит Бог, матушка-природа — хитрющая бестия.
Сердце изнывало, так хотелось к ребенку, но я честно возлагала надежды на провинциальную систему усыновления; верила, что мальчику подберут спокойную семью со средним достатком, совсем как у меня. Я переложила свою вину на бюрократию, глупо и по-детски (все мы сильны задним умом), в чем и раскаиваюсь. Больше мне упрекнуть себя не в чем.
После ухода Джейн и Лесли суета более или менее улеглась. Сестрица наверняка уже висит на сотовом телефоне и передает по радиоволнам очередную порцию сплетен — так что скоро надо ждать звонка от матушки.
Джереми заметался, будто увидел плохой сон. Затем его глаза приоткрылись, и даже в тусклом свете коридорной лампы я заметила, что он опять видит.
— Как ты, Джереми?
— Фермеры.
— Что там с ними?
— Опять привиделось.
— В смысле? Приснилось?
— Нет, сны — скучные. У меня было видение. Ну, ты помнишь. Я видел прерии, фермеров, выращивающих хлеб; стояла весна, но они не засевали полей. Просто стояли посреди сельской дороги, убегающей к самому горизонту. Был полдень, и эти люди смотрели на солнце, которое сияло посреди свинцово-черного неба.
— А зачем?
— Надеялись что-то там увидеть.
— Например?
— Дальнейшие указания, наверное. Видимо, бедолаги решили, что в этом году настанет конец света, — вот и не стали сеять. Они вовсе не свихнулись, не подумай. Просто приняли апокалипсис как данность и смирились без борьбы.
— А жены фермеров тоже там были?
— Поверили и женщины. Вышли из домов и стали швырять заготовки прямо на двор — консервированную свеклу, бобы, помидоры. Стекло сверкало на солнце, как монеты, соки впитывались в почву, серую и липкую, питая спящих в ней существ: червей и зародышей саранчи.
— И они получили инструкции с неба?
— Да.
— Ну и?
— Им сказали, что мир наполнен только печалью, что люди представления не имеют, зачем рождены на свет. Грядут катастрофы — по нашей вине или как воздаяние Господне. Именно этого и надо бояться, потому что конец света неизбежен.
— Фермерам стало легче?
— Да, стало. Еще им сказали, что для них кое-что приготовлено: скоро будет дан знак (не знаю, что за знак такой), и они получат дар.
Горькая участь землепашцев привела меня в уныние. Казалось, их судьба неведомым Джереми образом перекликается с моей собственной напастью, но я ничего ему не сказала.
— И что ты чувствовал? Лично ты?
Парень расслабился.
— Если бы можно было назвать видения чушью… Вряд ли. Может, это компенсация за болезнь, не зря же меня так покорежило.
— Знаешь, Джереми, судьба не раздает компенсации направо и налево.
— А в жизнь после смерти тоже не веришь?
— А в смерть после жизни после смерти? — Мне показалось это остроумным, хотя я и сама не совсем поняла, что имела в виду. Неудачная шутка.
— Так ты не веришь в бесконечность?
— Забавный вопрос. Нет. Это все математические штучки. Яйцеголовые придумали их для себе подобных. Еще недавно о таких делах и не слышали.
Джереми улыбнулся.
— Мозг болит.
Я легонько постучала его по колену и сказала:
— Мозг не может болеть — в нем нет нервных клеток. Так что, увы, жалости от меня не дождешься.
— А ты у меня крепкий орешек, да? Признайся, хохотала, когда мать Бэмби подстрелили?
Тут я действительно потеряла самообладание. Не помню, когда в последний раз мне было так весело.
— Что такого смешного? Чего смешного-то?
Я схватила кассету с «Бэмби», которая лежала на журнальном столике, и поведала о недавнем визите Донны из «Систем наземных коммуникаций». Обрисовала ее в двух словах: мол, святая покровительница жиденького кофе и скупых записочек на общем холодильнике с просьбами не трогать чужую морковку и черешки сельдерея.
Джереми оценил юмор.
— Ну и ошалеет твоя мать, когда обо мне узнает.
— Это точно. — Лесли забыла на столике пачку сигарет. Я закурила, и тут, как по команде, зазвонил телефон.
Верно, мамулечка. Она даже не поздоровалась, сразу начала на повышенных тонах:
— Это правда?
— О чем ты, мама?
— Я сейчас буду.
— Спасибо, мамуль. — Я повесила трубку и направилась на кухню. — Хочу кофе сварить. Тебе можно?
— Нельзя, но давай. Что твоя мать обо мне знает?
— На удивление мало.
— А для начала?
— Пойми, все не так просто.
— Почему?
— Давай попозже. Ты четыре года ждал, пара часов не сыграет особой роли.
Вскоре в дверь четыре раза (всегда четыре) требовательно постучали; видно, домофон каким-то образом удалось обойти. Я открыла дверь и увидела мамочку: глаза ее были выпучены, но лицо спокойно — сразу ясно, приняла лекарство.
— Входи, мама. Гостья замялась.
— Ну что ты, входи.
— А я уж и верить перестала, что это когда-нибудь случится, — сдавленно проговорила она.
— Я тоже, мам.
— В службе усыновления меня уверяли, что все контакты потеряны.
— Вот именно.
— Я тут ни при чем, ни при чем я.
— Никто тебя и не винит.
Матушка не решалась войти, пока я настоятельно ее не попросила. Вдруг она показалась очень старой: с трудом, будто опираясь на невидимую клюку, тяжело прошла в гостиную. Там возле журнального столика расположился Джереми. Она взглянула на него и сухо произнесла:
— Так это действительно ты.
— Несомненно.
— Подойди ко мне, — потребовала гостья, и он подчинился. Можно подумать, она выбирает арбуз в супермаркете. — Какое горе, что муж не дожил до этой встречи. Погиб в автомобильной катастрофе несколько лет назад. На Гавайях.
— Я знаю. Присаживайтесь, пожалуйста.
— Нет. Я хочу на тебя взглянуть. — Она обошла внука, изучая его со всех сторон. Джереми явно стало не по себе.
— В тебе есть что-то от деда. Лиззи, ты узнаешь?
— Немного.
Джереми предложил:
— Пожалуйста, сядьте.
Я сказала:
— Кофе хочешь?
— А «Бейлиса» не осталось?
— Весь вышел.
— Нет, спасибо. — Мать перевела взгляд на Джереми. — Где же ты вырос? В Ванкувере?
— Нет, в глуши. Где только не побывал.
— А-а, так ты воспитывался в семье военных?
— Куда там. И, кстати, семей было несколько. В целом — одиннадцать, и все из Британской Колумбии.
— Одиннадцать?
— Ага.
Мать окинула Джереми таким взглядом, словно на нем был ценник с тридцатипроцентной скидкой, однако он никак не отреагировал.
— У меня почти все семьи по-своему верили в Бога. Как только появлялись какие-то проблемы, в социальной службе задумывались о религиозных проблемах, и меня отправляли к людям с каким-нибудь другим уклоном — полагали, на свежем воздухе я исправлюсь.
— Не заметила, что тебе нужно исправляться, — сказала я.
— Однажды я рассказал соцработникам, что меня привязали к столбу для сушки белья и продержали там шестнадцать часов в самый разгар охотничьего сезона. Приемная мамаша тогда приподняла бровь, закатила глаза к потолку и изрекла: «Ну и воображение. Дети есть дети».
Мать вздохнула:
— Я только хотела узнать, где ты вырос.
— Теперь твое любопытство удовлетворено, — ответила я.
— А когда вы повстречались? При каких обстоятельствах?
— Я связался с Лиз.
— Нас уверяли, что тебя найти невозможно.
— Верно, если только…
Я перебила его:
— Джереми обнаружил в системе лазейку.
Мать ответила:
— Я столько денег на ветер выкинула, чтобы разузнать о тебе, — и все без толку.
— Что-что?
— Я молилась за него в кладовке. Ночи спокойно не проспала с тех пор, как мы подписали бумаги на отказ.
— Почему же ты мне ничего не рассказывала?
— Мы с тобой вообще не говорили о нем… о тебе, Джереми. Никогда.
Сын предложил:
— Знаете что, выпейте по чашечке кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Джейн пояснила:
— Как правило, болезнь поражает людей в возрасте от двадцати до тридцати лет. Впрочем, бывает по-всякому. Панацеи пока не изобрели, существующие лекарства лишь снимают некоторые симптомы.
— И ничего нельзя поделать? Гостья продолжила:
— Болезнь неизлечима. Мужчины поражаются реже, зато переносят недуг тяжелее. У Джереми прогрессирующая форма рассеянного склероза, сравнительно редкая. Куда чаще встречается рецидивирующий PC, когда после периодов ухудшения состояние больного более или менее стабильно. Попросту говоря, иммунная система организма борется со своими же собственными клетками.
В гостиной повисло молчание. Я проговорила:
— Насколько я знаю, вы расстались.
— Верно.
И снова наступила тягостная тишина. Каждый из на пытался представить, какая же гадина способна бросить парня с рассеянным склерозом.
— Послушайте, — заговорила Джейн, — я знаю, что вас на уме. Только расстались мы из-за наркотиков. Да будь он совершенно здоров, я бы все равно ушла.
Моя сестрица, которая баловалась дурью на пару с собственным мужем бог знает сколько раз, всем своим видом изображала безучастность. Я сказала:
— Понятно.
— Видите ли, после наркоты его состояние ухудшается. Этот упрямец будто сам себя угробить решил. Сейчас такая химия в ходу — жуть! Мозги в коралл высушит. Так я и подумала: раз ему на себя наплевать, то я не собираюсь превращаться в сиделку или великомученицу. Мы об этом уже сто раз говорили.
— А как Джереми объясняет свое поведение? Зачем он упорствует?
— Хочет забыться, не думать про свою напасть.
Настало время сменить тему. К тому же Джейн с Лесли сгорали от нетерпения узнать подробности первой встречи матери с сыном. Любопытные кумушки рассчитывали наполнить свои уши сентиментальной патокой, но я им в этом удовольствии отказала. Ограничилась главным: звонок из больницы, врач, цветы, и никаких дорожных «поползновений».
— Собственно говоря, Джереми знает меня уже не первый год, так что ничего нового ему не открылось.
— Ну а ты сама-то, сестренка? Что чувствуешь?
Собеседницы так и пожирали меня глазами.
А что я?
Я и переварить-то еще не успела случившегося, а тут новости сыплются одна за другой.
— Честно говоря, не знаю.
Джейн поинтересовалась:
— Кто его отец?
— Не могу сказать, — отрезала я.
— Это почему же, интересно? — съязвила Лесли; ей не нравилось, что я скрытничаю, вместо того чтобы выложить все начистоту.
— Первым узнает Джереми, а вам придется потерпеть.
Потом, как ни странно, мы поговорили о зубах мудрости — нейтрально и на медицинскую тему; да и вопрос лично никого не затрагивает.
Тут Джереми зашевелился.
— Мам?
Словами не передать, как приятно было услышать подобное обращение из уст давно потерянного ребенка.
— Можно я останусь на ночь? Постели мне на кушетке.
— С радостью, если только Джейн не захочет тебя забрать. Где ты жил?
— На Коммершл-драйв, в многоквартирном доме. Нет, Джейн я не нужен. На этот раз я точно все профукал.
Его бывшая подруга состроила гримасу.
— Обязательно было накачиваться? Ты ведь прекрасно знаешь, что только хуже будет.
— Зато, когда меня отпускает, я вижу новое, то, чего не было раньше.
— Наподобие солнца над бухтой Подковы?
— Пожалуйста, не надо злиться. Там, правда, было солнце, такое необычное, такое свежее…
Джейн засобиралась.
— Мне пора.
— Джейн…
— Заскочишь завтра за барахлом, хорошо?
Когда она ушла, я спросила сына, как давно у него начались необычные видения, ведь его бывшая ни о чем таком не упомянула.
— Да уж больше года будет. Однажды на вечеринке меня словно переклинило: стою парализованный. Как в цемент угодил. Ну и струхнул же я тогда.
— И долго ты так простоял?
— С пару минут, наверное. А потом Джейн да парни какие-то подошли, выволокли как бревно. Мы здорово напугались. Сначала на наркотики валили — мол, на лекарствах «сидеть» нельзя. Сглупил, короче говоря.
— А сами-то видения когда начались?
— Где-то месяц спустя.
У сестрицы задребезжал телефон. Звонил муж, Майк.
— Все, убегаю, Лиз. Надо будет устроить ужин, собраться всей семьей. Надеюсь, и сама понимаешь.
— А можно немного повременить?
— Давай завтра обсудим. А когда мать поставишь в известность?
— Вот Джереми заснет, сразу и позвоню.
— Представляю… Она точно рехнется.
Видели бы вы, какое у мамули было лицо, когда меня покатили в родильное отделение! Потрясающая картина! И у отца, да и у меня самой тоже. У родичей такие физиономии нарисовались, будто их тухлыми яйцами забросали.
Думаете, они рассказали кому-нибудь о моей беременности? Куда там! Ни одно живое существо не пронюхало. Да, за что я люблю семью, так это за солидарность и здравый смысл. У каждого хватает ума помалкивать, если дело до серьезного дошло.
Оказалось, совсем не больно — наверное, я производительница от природы. Мне прыщи больше беспокойства причиняли, чем роды. Я, конечно, преувеличиваю, сами понимаете. Просто меня обкололи лекарствами, и процесс прошел легко. Больше всего запомнилась неловкость из-за того, что такая возня поднялась. «Не надо на меня смотреть! Хватит пялиться!» Роженица я, нет ли: не нравится, когда суетятся. Медсестрам почему-то непременно хотелось подержать меня за руку — какая пошлость; с другой стороны, именно тогда я поняла, что прежде никого не держала за руку, и стало грустно. Медики приняли мое уныние за отклонение по медицинской части; а мне всего-то на миг взгрустнулось, и только.
Издалека доносились вопли матери: на чем свет стоит она поносила сначала акушерку в коридоре, потом санитара — уж очень им с отцом хотелось принять участие в сокровенном действе, засвидетельствовать рождение ребенка. Если бы у мамочки хватило ума верно разыграть карты и не устраивать истерик, ее бы давно пропустили. Зато я была избавлена от лишнего беспокойства и ненужных разборок, хотя и осознавала, что вовсе их избежать не удастся. Жаль, медсестра не ткнула матери шприц куда надо. В конце концов, мне положено горло драть или кому?
Тут все закрутилось не на шутку: яркий свет, зеленые спецовки, инструменты из нержавейки, предназначенные для самых немыслимых процедур. А я думала о той ночи на крыше дискотеки, о дожде и австрийских парнях с бутылкой «красненького». «Ладно, по крайней мере симпатичный генный материал. Может, хоть чаду с внешностью повезет».
И тут на свет выскочил мой сын, пухленький, розовый, весь чем-то перемазанный. «Вот и все. Надо же, хоть что-то полезное в жизни сделала». Мне предложили взять ребенка на руки, и в этот миг я превозмогла действие лекарства, одурь и удивление; перестала обращать внимание на истошно вопящую мать в коридоре и аэрокосмическое оборудование родильного отделения. Я думала о том, какая участь ожидает малыша и что у него заведомо нет шансов с такой матерью, как я. Картину дополняли родители и… Ладно, забудем. Не было ни малейшей надежды оставить младенца: я все прекрасно понимала. Подержать его отказалась, даже на секундочку не взяла. Мы не взглянули друг на друга — я не могла себе этого позволить; его умыкнули, а вместе с ним вероятность, что моя судьба сложится по-другому. Что дальше? Мне дали аспирин, чашечку тапиоки и через день выписали. У мальчика обнаружилась легкая анемия, и его оставили на несколько дней подлечиться.
А потом наступила безрадостная жизнь, мягко выражаясь. Папа совсем растерялся — не знал, что сказать и как себя вести. Мать? Хвала небесам, изобрели валиум. Я упорно отказывалась обсуждать произошедшее, ссылаясь на усталость, и мамуля порхала без сна и отдыха от меня к телевизору и от телевизора ко мне.
— Это все Рим. Я так и знала. Твоя поездка. Что там произошло?
— Ничего не произошло, успокойся.
— Это было девять месяцев назад. За дуру меня держишь?
Естественно, в конце концов пришлось выдать свою версию событий. Только что оставалось делать родителям? Звонить в школу, требовать компенсации и взывать к правосудию? Чтобы между делом всплыло, что эти взрослые люди даже не подозревали о беременности любимой дочурки? Чтобы в один прекрасный день на пороге объявились представители социальной службы и подняли вопрос о лишении их родительских прав? Помимо всего прочего, мать страдала паранойей — тот редкий случай, когда ее истеричность сыграла мне на руку. В месяцы, предшествующие родам и после них, я прокручивала в уме множество вариантов, как поступить с ребенком, — в каждом из них мамочка играла очень некрасивую роль. Самым безвредным выходом казалось тогда усыновление. Я сказала: «В больницах наверняка все шкафы забиты заявлениями от желающих. Позвоню и наведу справки».
Что касается малыша, то однажды я видела его в палате новорожденных: он спал в прозрачном боксе — очаровательное дитя. Я подумала про тех красавчиков-австрийцев на крыше: без сомнения, отличный генный материал. Видит Бог, матушка-природа — хитрющая бестия.
Сердце изнывало, так хотелось к ребенку, но я честно возлагала надежды на провинциальную систему усыновления; верила, что мальчику подберут спокойную семью со средним достатком, совсем как у меня. Я переложила свою вину на бюрократию, глупо и по-детски (все мы сильны задним умом), в чем и раскаиваюсь. Больше мне упрекнуть себя не в чем.
После ухода Джейн и Лесли суета более или менее улеглась. Сестрица наверняка уже висит на сотовом телефоне и передает по радиоволнам очередную порцию сплетен — так что скоро надо ждать звонка от матушки.
Джереми заметался, будто увидел плохой сон. Затем его глаза приоткрылись, и даже в тусклом свете коридорной лампы я заметила, что он опять видит.
— Как ты, Джереми?
— Фермеры.
— Что там с ними?
— Опять привиделось.
— В смысле? Приснилось?
— Нет, сны — скучные. У меня было видение. Ну, ты помнишь. Я видел прерии, фермеров, выращивающих хлеб; стояла весна, но они не засевали полей. Просто стояли посреди сельской дороги, убегающей к самому горизонту. Был полдень, и эти люди смотрели на солнце, которое сияло посреди свинцово-черного неба.
— А зачем?
— Надеялись что-то там увидеть.
— Например?
— Дальнейшие указания, наверное. Видимо, бедолаги решили, что в этом году настанет конец света, — вот и не стали сеять. Они вовсе не свихнулись, не подумай. Просто приняли апокалипсис как данность и смирились без борьбы.
— А жены фермеров тоже там были?
— Поверили и женщины. Вышли из домов и стали швырять заготовки прямо на двор — консервированную свеклу, бобы, помидоры. Стекло сверкало на солнце, как монеты, соки впитывались в почву, серую и липкую, питая спящих в ней существ: червей и зародышей саранчи.
— И они получили инструкции с неба?
— Да.
— Ну и?
— Им сказали, что мир наполнен только печалью, что люди представления не имеют, зачем рождены на свет. Грядут катастрофы — по нашей вине или как воздаяние Господне. Именно этого и надо бояться, потому что конец света неизбежен.
— Фермерам стало легче?
— Да, стало. Еще им сказали, что для них кое-что приготовлено: скоро будет дан знак (не знаю, что за знак такой), и они получат дар.
Горькая участь землепашцев привела меня в уныние. Казалось, их судьба неведомым Джереми образом перекликается с моей собственной напастью, но я ничего ему не сказала.
— И что ты чувствовал? Лично ты?
Парень расслабился.
— Если бы можно было назвать видения чушью… Вряд ли. Может, это компенсация за болезнь, не зря же меня так покорежило.
— Знаешь, Джереми, судьба не раздает компенсации направо и налево.
— А в жизнь после смерти тоже не веришь?
— А в смерть после жизни после смерти? — Мне показалось это остроумным, хотя я и сама не совсем поняла, что имела в виду. Неудачная шутка.
— Так ты не веришь в бесконечность?
— Забавный вопрос. Нет. Это все математические штучки. Яйцеголовые придумали их для себе подобных. Еще недавно о таких делах и не слышали.
Джереми улыбнулся.
— Мозг болит.
Я легонько постучала его по колену и сказала:
— Мозг не может болеть — в нем нет нервных клеток. Так что, увы, жалости от меня не дождешься.
— А ты у меня крепкий орешек, да? Признайся, хохотала, когда мать Бэмби подстрелили?
Тут я действительно потеряла самообладание. Не помню, когда в последний раз мне было так весело.
— Что такого смешного? Чего смешного-то?
Я схватила кассету с «Бэмби», которая лежала на журнальном столике, и поведала о недавнем визите Донны из «Систем наземных коммуникаций». Обрисовала ее в двух словах: мол, святая покровительница жиденького кофе и скупых записочек на общем холодильнике с просьбами не трогать чужую морковку и черешки сельдерея.
Джереми оценил юмор.
— Ну и ошалеет твоя мать, когда обо мне узнает.
— Это точно. — Лесли забыла на столике пачку сигарет. Я закурила, и тут, как по команде, зазвонил телефон.
Верно, мамулечка. Она даже не поздоровалась, сразу начала на повышенных тонах:
— Это правда?
— О чем ты, мама?
— Я сейчас буду.
— Спасибо, мамуль. — Я повесила трубку и направилась на кухню. — Хочу кофе сварить. Тебе можно?
— Нельзя, но давай. Что твоя мать обо мне знает?
— На удивление мало.
— А для начала?
— Пойми, все не так просто.
— Почему?
— Давай попозже. Ты четыре года ждал, пара часов не сыграет особой роли.
Вскоре в дверь четыре раза (всегда четыре) требовательно постучали; видно, домофон каким-то образом удалось обойти. Я открыла дверь и увидела мамочку: глаза ее были выпучены, но лицо спокойно — сразу ясно, приняла лекарство.
— Входи, мама. Гостья замялась.
— Ну что ты, входи.
— А я уж и верить перестала, что это когда-нибудь случится, — сдавленно проговорила она.
— Я тоже, мам.
— В службе усыновления меня уверяли, что все контакты потеряны.
— Вот именно.
— Я тут ни при чем, ни при чем я.
— Никто тебя и не винит.
Матушка не решалась войти, пока я настоятельно ее не попросила. Вдруг она показалась очень старой: с трудом, будто опираясь на невидимую клюку, тяжело прошла в гостиную. Там возле журнального столика расположился Джереми. Она взглянула на него и сухо произнесла:
— Так это действительно ты.
— Несомненно.
— Подойди ко мне, — потребовала гостья, и он подчинился. Можно подумать, она выбирает арбуз в супермаркете. — Какое горе, что муж не дожил до этой встречи. Погиб в автомобильной катастрофе несколько лет назад. На Гавайях.
— Я знаю. Присаживайтесь, пожалуйста.
— Нет. Я хочу на тебя взглянуть. — Она обошла внука, изучая его со всех сторон. Джереми явно стало не по себе.
— В тебе есть что-то от деда. Лиззи, ты узнаешь?
— Немного.
Джереми предложил:
— Пожалуйста, сядьте.
Я сказала:
— Кофе хочешь?
— А «Бейлиса» не осталось?
— Весь вышел.
— Нет, спасибо. — Мать перевела взгляд на Джереми. — Где же ты вырос? В Ванкувере?
— Нет, в глуши. Где только не побывал.
— А-а, так ты воспитывался в семье военных?
— Куда там. И, кстати, семей было несколько. В целом — одиннадцать, и все из Британской Колумбии.
— Одиннадцать?
— Ага.
Мать окинула Джереми таким взглядом, словно на нем был ценник с тридцатипроцентной скидкой, однако он никак не отреагировал.
— У меня почти все семьи по-своему верили в Бога. Как только появлялись какие-то проблемы, в социальной службе задумывались о религиозных проблемах, и меня отправляли к людям с каким-нибудь другим уклоном — полагали, на свежем воздухе я исправлюсь.
— Не заметила, что тебе нужно исправляться, — сказала я.
— Однажды я рассказал соцработникам, что меня привязали к столбу для сушки белья и продержали там шестнадцать часов в самый разгар охотничьего сезона. Приемная мамаша тогда приподняла бровь, закатила глаза к потолку и изрекла: «Ну и воображение. Дети есть дети».
Мать вздохнула:
— Я только хотела узнать, где ты вырос.
— Теперь твое любопытство удовлетворено, — ответила я.
— А когда вы повстречались? При каких обстоятельствах?
— Я связался с Лиз.
— Нас уверяли, что тебя найти невозможно.
— Верно, если только…
Я перебила его:
— Джереми обнаружил в системе лазейку.
Мать ответила:
— Я столько денег на ветер выкинула, чтобы разузнать о тебе, — и все без толку.
— Что-что?
— Я молилась за него в кладовке. Ночи спокойно не проспала с тех пор, как мы подписали бумаги на отказ.
— Почему же ты мне ничего не рассказывала?
— Мы с тобой вообще не говорили о нем… о тебе, Джереми. Никогда.
Сын предложил:
— Знаете что, выпейте по чашечке кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23