Падая, Джереми ударился головой о декоративную кадку, в которой рос большой фикус. И хотя крови не было и без сознания он пролежал недолго — с полминуты от силы, я решила показать сына врачу.
Ему не понравилось, что в офисе из-за него поднялся переполох, и в машине по пути в больницу Джереми молчал — злился на меня за то, что позвонила Кайле. Я попробовала заговорить с ним:
— Я ведь все прекрасно понимаю. Обиделся, что я с тобой сначала не посоветовалась, но сам посуди: на моем месте так поступила бы любая мать.
— Что она наплела?
— Почти ничего. А ты не хочешь мне что-нибудь рассказать?
Мы мчались по Марин-драйв на восток. Машина была грязной, и размытый свет пыльных фонарей едва освещал дорогу.
— Притормози.
Я остановилась, заглушила мотор и спросила:
— Что стряслось?
— В тринадцать лет меня поместили в семью, где я прожил месяца три. Там было здорово: не жизнь, а сплошной праздник. Они не верили ни в какой религиозный бред: для них существовали только автомобили, катание на лыжах и шнауцеры. Мы засиживались в ресторанах, каждую неделю мне отстегивали по десять баксов на карманные расходы и не читали нотаций.
— Так почему же ты ушел?
— Однажды ночью я проснулся в их постели, между ними. Я чуть не спятил — так и сбежал в полицейский участок в одних трусах. Тогда был декабрь, на улице мороз, а они даже за мной приехать не потрудились. Не первым я был у них, как видно.
— Понятно.
— Я могу тебе еще многое поведать.
— Ясно.
Некто гораздо более мудрый, чем я, однажды сказал, что слушать человека, который решил рассказать о себе правду, никогда не устанешь. А еще точнее — некто столь же мудрый сказал: то, чего ты стыдишься, привлекает к тебе интерес. И Джереми продолжал, передразнивая кого-то из оставшихся в далеком прошлом неродных родителей: «На что нужна вера без постоянных испытаний? Чего стоят твои мысли, если их легко подавляют чужие идеи?»
— Я для себя четко уяснил: как только родитель начинает трепаться о твоей душе, можешь пенять на себя. Стоит поставить под сомнения их идейки — считай, пропал. Они талдычат о покаянии и преклонении, но не перед Богом, а перед собой. Да большинство из этих так называемых родителей продадут тебя за медяк, их интересует лишь пособие, грязные деньжата.
— Не могут же все быть такими плохими. Я хочу сказать… — Не стоило вклиниваться со своими комментариями, однако, если Джереми это и покоробило, виду он не подал.
— Когда устаешь, нет сил защищаться. Вот тогда они и нападают. Я не о душевной слабости. Скажем, ты весь день рубил дрова, или вырезал заросли ежевики, или просто напился хлебной водки, чтобы забыть семью, в которой жил раньше. Обед прошел, по телику смотреть нечего, сидишь у себя в комнате и мечтаешь, чтобы по радио прокрутили какую-нибудь песню под настроение. Проклятое северное сияние наводит помехи на передачи из Спокана, Ванкувера или Сиэтла — оттуда, где кипит настоящая жизнь. И тут неожиданно кто-то стучится вдверь… (Предположим, они снизошли до такой вежливости — а может, настолько изобретательны, чтобы взять вежливость в союзники.) Открываешь, и к тебе заходят — может, злые, может, исполненные притворной заботы, но всегда они оказываются на твоей постели и неизменно, в какой бы позе ты ни находился, слишком близко. «Я же твой опекун, доверься мне. А если не доверяешь, смирись и не брыкайся, ведь выбора-то у тебя все равно нет. Видел я твои бумаги». И тогда ты отбиваешься, насколько позволяют возраст и комплекция…
— Джереми, не знаю, способна ли я это слушать дальше.
— Ты сама позвонила Кайле.
— Так нечестно. Я хотела побольше узнать о твоей болезни.
— Как же достает, что во мне видят ходячую заразу.
— Мне такое и в голову не приходило.
От каждой проезжавшей мимо машины «хонду» покачивало. Я не находила слов и вдруг неожиданно для себя сказала:
— Ты злишься, потому что я отказалась от тебя, да?
Молчание.
— Джереми, мне было шестнадцать.
Тишина.
— Если бы только можно было переиграть, я бы поступила иначе, поверь. Не знаю, что тут добавить.
Мы миновали стайку подростков, которые мыли машины, собирая деньги на исследование рака груди. Мне они показались какими-то несмышленышами, малолетними пострелятами.
Итак, мы закрыли тему, не договорив до конца, — оба в глубине души понимали, что никто от дальнейших выяснений не выиграет, а отношения могут испортиться. По крайней мере лучше повременить.
Мы ехали дальше, в больницу, Джереми высунул руку из окна, и ее обдувал встречный ветер.
Сделали рентген: обошлось без повреждений, и мы, успокоившись, вернулись домой, чтобы обшарить буфет в поисках съестного. К тому же нас ждал приятный сюрприз: по ящику показывали серию «Закона и порядка», которую ни сын, ни я еще не видели. Мы были полностью поглощены происходящим на экране, когда в дверь кто-то постучал. Мы переглянулись, как бы спрашивая друг друга — открывать или нет? Я решила впустить нежданного визитера: в дверях стоял Лайам.
— Привет, Лиз. Можно зайти?
— А, да, конечно.
Мы прошли в гостиную.
— Знакомьтесь. Джереми, это Кар… Лайам, мой начальник.
Лайам устроился в кресле.
— Что-нибудь интересненькое?
— «Закон и порядок».
— Впервые слышу.
— О, это новинка.
Самое замечательное в любимой передаче то, что она способна полностью затмить собой происходящее вокруг — за исключением, пожалуй, ядерной войны. Лайам понимал, что до конца шоу мы с Джереми недосягаемы. Когда же мы наконец оторвались от экрана, гость решился заговорить:
— Лиз, я слышал, с твоим сыном сегодня случилась небольшая неприятность.
Джереми прервал его:
— Уже все в порядке.
— Мы съездили в больницу, сделали рентген. Кости целы.
— Я рад.
Пакостный мальчишка обернулся к Лайаму и спросил:
— Надо понимать, вы любовники?
— Нет, я просто заскочил проверить, как ты.
— Я же сказал, у меня все отлично.
— Он в порядке, Лайам.
— Тогда хорошо.
Лайам не порывался уйти, а поскольку гости у меня бывают нечасто, я представления не имела, как его спровадить.
— Кофе будешь?
— Буду, если тебя не затруднит.
Я ушла на кухню. Воцарилось нарочитое безмолвие, и Лайам был вынужден взять инициативу в свои руки.
— Я как раз возвращался из хора.
— Мама хорошо поет.
Лайам взглянул на меня:
— Правда?
Меня так и передернуло.
— Ну что ты, Джереми, я вообще петь не умею.
— Умеешь. Я точно знаю, потому что сам хорошо пою, а чтобы родился поющий ребенок, требуется два голосистых родителя. — Он обратился к Лайаму. — Это факт. Мама зарывает талант в землю.
Петь я вообще боюсь. Могу, конечно, разойтись в машине, когда никто не слышит — жуть, если просекут, о чем душа болит. Я тушуюсь. Всю жизнь скрывала свои способности; даже на днях рождения упорно стою и открываю рот.
Лайам сказал:
— Лиз, ну так исполни нам что-нибудь.
— А вдруг соседи услышат?
— Мам, да ты вообще знаешь, кто за стенкой живет?
Нет, я не знала — и по сей день не знаю. У нас по-другому дом устроен.
— Не важно. Мне все равно не хочется, чтобы меня слышали.
Гость попросил:
— Спой соло из «Флауэр Дуэт».
— Лайам, эта песня уже всем оскомину набила.
— Мам, если ты споешь, тогда и я что-нибудь исполню. Только ты первая.
Услышать, как поет собственный сын!…
— Господи, ну ладно.
Я поняла, что не пела целую вечность. Без практики голос быстро пропадает — все равно что мышцы без тренировки. Я подошла к раковине, налила стакан воды и стала размышлять, что бы им спеть. «Виенс, Малика» из альбома Делиба «Лакме». Хорошая вещица: для искушенного слушателя то же, что «Мы только начали», «Карпентерс» для любителей широкого вещания.
Я вернулась в комнату.
— Предупреждаю, вы сами напросились.
Дальше я с минуту выводила кульминацию песни, самые задушевные куски. Не ожидала, что так здорово выйдет. Мужчины аплодировали. Я уселась и жестом пригласила Джереми встать.
Ему не понадобилось полоскать горло. Он приготовился, и тут из его глотки изверглась чудовищная какофония звуков. Визг циркулярной пилы? Жужжание пчелиного роя? Я всерьез подумала, что с ним случился припадок, и готова была сорваться с места, когда он сделал знак успокоиться. Так продолжалось примерно с полминуты.
Наконец сын умолк. Я спросила:
— Джереми, что ты изобразил?
— Твою песню в обратной последовательности.
— Шутишь? — не поверила я.
— Отнюдь. Хочешь, еще попробуем?
— Как ты этому научился?
— Я бы и сам не знал, да случай помог. Мне было одиннадцать, и мы со сводным братом проигрывали записи наоборот — искали сатанинские послания. Взрослые из-за этого считали нас очень благочестивыми мальчиками.
— Лиз, а ты тоже умеешь наоборот петь? — поинтересовался Лайам.
— Нет.
Сослуживец спросил, нет ли вдоме кассетника. У меня был магнитофон, старенький, восьмидесятых годов, но валялся где-то в глубине шкафа, так что я отправилась на поиски. Помню, нравилась мне эта игрушка: кнопки «стоп» и «пуск» легко работали. В прежние времена я была посмелее и не стеснялась практиковаться в пении.
Я вернулась.
— Если пару секунд поковыряюсь с рычажками, думаю, смогу настроить его на обратный ход.
И принялась возиться с прибором.
— Что вам спеть? — спросил Джереми.
Лайам, любитель широковещательных форматов, сказал:
— Попробуй это, — и запел «Крах Эдмунда Фитцжералда», выпростав руки, точно итальянский тенор, без слез не взглянешь.
Сын ответил:
— Проще пареной репы.
Я включила проигрыватель, и Джереми, прильнув к нему, с минуту производил ужасные звуки, словно втягивая в себя воздух. Когда он умолк, я нажала перемотку. Действительно, это была та же самая мелодия; пусть и не в безупречном исполнении, но куда лучше, чем поет большинство людей.
— О чем задумались?
Лайам спросил:
— А насколько часто такое встречается, ну, способность петь наоборот?
— Редкий дар. Почти извращение, его даже назвали по-особому: мелодиоанаграмматизм. В мозгу что-то переклинивает, как при синдроме Туретта, когда непроизвольно матерятся. Мой предел — тридцать секунд.
— А ты почему не знала, что сын умеет петь в обратном порядке?
— Это долгая история.
— Знаете, Лиз, а давайте-ка приходите на занятия? Вам же не трудно, а нам пойдет на пользу.
— Не знаю… — Меня никогда еще не приглашали на подобные мероприятия, и я понятия не имела, как вести себя в сложившейся ситуации.
Предложение Лайама навеяло мне воспоминания об одном неприятном инциденте, произошедшем около пяти лет назад. Я заехала в центр прикупить что-нибудь к чаю. На мне было приличное платье и туфли на высоком каблуке; расположение духа вполне соответствовало: я шла, очень довольная собой, гордо вскинув голову. Лицо обдувал теплый бриз с гавани… И вдруг я делаю шаг, другой и оказываюсь по щиколотку в жидком цементе. Я посмотрела на ноги и не увидела их: они скрылись под слоем серой вязкой массы. Пыталась поднять их, но они крепко-накрепко застряли. Прохожие на меня не реагировали, не желая попасть в очередную телевизионную хохму. Тогда я вытащила ноги из туфель, которые так и остались в цементе (наверное, находятся там и по сей день), и, не роняя достоинства, прошествовала к припаркованной четырьмя этажами выше машине. Так и доехала до дома в облепленных цементом колготках, старательно делая вид, будто ничего не случилось.
Джереми решил мне помочь и принял приглашение Лайама.
— Она с радостью придет.
— Ну и отлично. Тогда встретимся у «Глубокой бухты». А подробности завтра, Лиз.
Я с трудом дождалась завершения этого долгого дня. Хотелось скорее залезть в постель и погрузиться в анестезию сна без сновидений — надеюсь, такой будет смерть.
Лайам встал и схватился за поясницу.
Джереми спросил:
— Спина беспокоит?
— Да уж, радости преклонного возраста.
— Легко поправимо, надо лишь правильно подобрать матрас. Каким ночным комплексом вы пользуетесь дома?
— Ночным комплексом?
Черт бы его побрал! Через десять минут этот проныра заключил еще одну сделку. Я была в домашнем халате. Заглянула в гостиную, пожелала всем доброй ночи и отчалила в страну грез.
На следующий день на работе у нас была Несерьезная Пятница. Отвратительнейшая традиция вседозволенности, когда мужчины выряжаются как мальчики-подростки, а взрослые женщины — как малолетние потаскушки. Меня не один год пытались пристрастить к этому мерзкому обычаю, да так и не уловили, что я на подобную идейку не поведусь. Донна упорствовала дольше других, однако в то утро она не появилась на работе, и я благодарила небеса, что избавлена от лекции о важности коллективного духа.
Около половины одиннадцатого зазвонил телефон. Джереми:
— Что я выиграл! Не угадаешь.
— Давай колись.
— «Стройный и знойный»! Обезжиривающий гриль от «Джорджа Формена».
— М-м?
— Жаровню.
— Вот так радость, теперь у нас их две. Как тебя угораздило?
— За неделю покрыл двухмесячную норму продаж.
— Мои поздравления.
— Опять же повторюсь, мама, крепкий здоровый сон имеет огромное значение в нашей жизни.
— Какая удобная философия.
— Если к пяти часам заключу еще одну сделку, получу микроволновую печь на семьсот ватт.
Сын был вне себя от радости, а мне большего для счастья и не надо.
— Ты у меня просто чудо.
— Спорим, ни за что не додумаешься, чей матрас позволил мне добыть жаровню.
— Теряюсь в догадках.
— Матрас Донны.
— Кого?
— Донны ствоей работы. Она купила двуспальник толщиной десять дюймов с роскошным стеганым покрывалом. Все это поверх четырехдюймового слоя термочувствительного вязкоупругого поропласта с открытыми порами, на котором тело дышит во сне. К нему прилагается однослойная запатентованная прослойка в подарок.
— Ух ты.
— Научились все-таки изготавливать. В комплект входит сертификат качества, в котором говорится, что производитель использовал только нетоксичные материалы. Наш товар гарантирует надежную ортопедическую поддержку позвоночника и не теряет формы многие годы.
— Не может быть.
— Может. Корпус матраса обшит мягким ворсистым велюром с натуральной пропиткой — семьдесят пять процентов хлопка, двадцать пять полиэстера. Он изготовлен по новейшей технологии против аллергии и клещиков, а благодаря застежке-молнии с четырех сторон чехол легко снимается.
— Я смотрю, Донна отхватила настоящий клад.
— И тоже получила гриль в подарок.
— У меня нет слов.
— А в воскресенье у нас с ней свидание.
Я не знала, что ответить.
—Ма!
— У вас свидание?
— Да. Пойдем играть в боулинг. Я никогда раньше не пробовал, вот, решил воспользоваться случаем, пока здоровье позволяет.
— Джереми, эта женщина на десять лет тебя старше.
— И что с того?
Я прикусила язычок. — Сходи, тебе понравится.
— Надеюсь. Секундочку, ма, тут подозрительный гражданин у входа матрасом интересуется. Не внушает он мне доверия; пойду выпровожу.
— Удачи.
— Спасибо. Давай закажем на вечер пиццу.
— Уже звоню в «Роджер».
Ладно, во всяком случае, о Джейн он не вспоминает.
В тот день Донна так и не объявилась на работе; возможно, ей было неловко смотреть мне в глаза. Нечего сказать, похитительница дитяти. Ну и хорошо, что не пришла. Без нее у меня было достаточно времени, чтобы осмыслить ситуацию и разработать дальнейший план действий. Сын со мной всего-то неделю, а я уже должна его с кем-то делить? Ни за что!
Но…
И все-таки…
Хоть я Донну и недолюбливаю, она неплохой человек. Быть может, она — очередная одинокая душа, будущая Лиз, несмотря на хорошую фигуру и прямые послушные волосы. На первый взгляд, Донна обладает достоинствами, которые так ценятся в обществе и которых я лишена, а на поверку мир так круто изменился, что теперь молодым девочкам все легче и легче превращаться в Лиз Дани.
Еще необходимо помнить, что Джереми пришел в этот мир с ограниченным «сроком годности». Его жизнь будет короче, чем у других. Итак, я не собиралась портить отведенное ему время из-за чистого эгоизма и решила проявить великодушие в отношении нового знакомства сына.
Такие мысли меня посетили, когда я сидела в «хонде» у корпусов зернохранилища и в полном одиночестве жевала ленч. Тысячи голубей клевали рассыпанное зерно, которое привозили сюда в железнодорожных вагонах. Сколько раз я трапезничала здесь, наблюдая за голубями? Им так мало нужно от жизни и так легко насытиться. В тот день я решила, что ем здесь в последний раз, и до сих пор свято блюду данное себе обещание.
Вернувшись в офис, я попыталась наверстать упущенное и доделать незавершенную работу, однако у меня возникло чувство, что я впустую трачу время. Не было каких-то трудных или неотложных заданий — разве что Лайам мог вспылить, если вовремя не отчитаюсь. Сам же Карлик, кстати говоря, так и не сообщил подробностей предстоящей встречи с хором, и я лелеяла надежду, что он и вовсе позабыл о нашей договоренности. Впрочем, Лайам не того сорта человек и подобных оплошностей не допускает, поэтому я решила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23