Приезжаем, а на скамьях в церкви сидят чужие люди подозрительного вида: три пожилые семейные пары, одетые как-то по-деревенски, что ли.
Мы не знали, кто это — опекуны или еще кто. Спросить было неловко, но деваться-то некуда. Выяснилось, что это действительно его бывшие приемные родители, и я могла лишь стоять рядом и молча их ненавидеть. Женщины излучали добропорядочность и отнюдь не производили столь мрачного впечатления, как в рассказах Джереми; а вот мужья — еще те типчики. Вы представляете, эти люди были между собой знакомы!
Мужчины перешептывались, безбожно мешая проповеди. Потом мы направились на кладбище. Они и там ртов не закрывали. Был конец декабря, дождь лил как из ведра; у могилы землю размыло, слякоть везде. Мне поручили исполнить песню, и я пропела «Славься во веки» наоборот. Мальчишки прыснули, Уильям на них рявкнул — так племянничков еще больше разобрало: гогот стоял, точно у бара перед закрытием. И тут какой-то человек поскользнулся и упал в могилу. Прямо на спину.
— Майн Готт!
— Это было что-то. Бедняга напоролся на декоративный штырь на крышке гроба и проткнул себе легкое — и дураку было ясно, что дело серьезное. Джейн стала дозваниваться в службу спасения, а жена несчастного прыгнула вслед за ним, одновременно с Лесли. Сестрица в свое время работала на перевязочном пункте для горнолыжников, раздавала лейкопластыри, вот она и взяла на себя роль сестры милосердия. Лесли истошно кричала:
— Не трогайте его! Если сдвинете, рукоятка выйдет и впустит грязь, тогда у него легкое лопнет и он не сможет дышать.
От такой «помощи» становилось только хуже.
Я, разумеется, перестала петь. В могилу грязи набилось, как в свинарнике. Мне вспомнился фильм ужасов, где в финальных кадрах из-под надгробий вылезали покойники, облепленные землей. Уильям тут же устроил перепалку с одним из присутствующих — я даже не поняла, из-за чего. Другой приятель принялся их подначивать, мамуля направилась к ним, чтобы прекратить это безобразие, и толкнула неугомонного заводилу в грязь — тот тоже в могилу полетел.
— Ваша мать его специально столкнула?
— Не знаю.
— А что было потом?
— Слезы… Некрасивая сцена, одним словом. Джереми был бы в восторге.
— По судам вас не затаскали?
— Да нет, какое там. Несчастный случай. Мужик по собственной глупости туда угодил.
— А что дальше было, после похорон?
— Уильям и Лесли вернулись к диснеевским увеселениям, а я переехала жить к матери.
— Вы не могли вернуться к себе в квартиру, да?
— Нет.
— Я вас прекрасно понимаю.
Забавно было прогуливаться по этому кусочку урбанистического совершенства с ослепительными витринами и вспоминать квартирку на другом конце земного шара, кажущуюся теперь такой нереальной.
Клаус спросил:
— А после?
— Карлик, перед которым я отчитываюсь, взял меня обратно на работу, так что свободного времени не осталось. В конторе я несколько недель была объектом всеобщей жалости, но скоро этот статус утратила. Донна к тому времени уволилась, так что с ней проблем не возникло. Только через три месяца я рискнула наведаться в свою квартиру, да и то в сопровождении Уильяма. Он зашел первым, включил свет и потом позвал меня.
— Ну и как?
— Ничего. Прошлась, осмотрелась, стараясь ничего не трогать. Воздух был спертым и слишком горячим: я специально включила отопление на полную мощность — хотелось вытравить из квартиры все плохое. Торопливо собрала кое-какие вещи — колготки, блузки, косметику — и выскочила как ошпаренная. Мы туда каждый день с братом заглядывали, несколько недель. И лишь потом я решилась переночевать и смириться со своей участью. У меня с год, наверное, мурашки по спине бегали, когда я в дверь входила. С тех пор прошло шесть лет.
Что меня поразило в ситуации с Клаусом — то, как от одного человека, лишившегося способности внимать Гласу Божьему, судьба привела меня к другому, обреченному на ту же участь.
— Клаус, вы действительно никогда не думали вернуться к прошлому, ну, до таблеток?
Собеседника явно удивила такая постановка вопроса.
— Бог ты мой, нет, конечно.
— А почему? — Мы были в ресторане в третий раз. Похоже, в Вене все только тем и заняты, что едят да убивают время между трапезами. Нет, я не возражаю. Мне ведь нужно было чем-то заняться в ожидании справок от доктора Фогеля, имеющих непосредственное отношение к метеориту и радиации.
— Лиз, при мысли о том, каким я был хотя бы месяц назад, на меня неизменно нападает хандра.
Клаус заказал себе зобную железу (да-да, «сладкое мясо»). Мы сидели на надежно укрытой от посторонних глаз площадке на крыше ресторана, о которой знали, пожалуй, одни австрийцы. Вечер выдался теплый, столики освещались сотнями маленьких белых гирлянд, развешанных на деревьях и в небе над нами.
Клаус сказал:
— Из-за навязчивого состояния я не мог завести постоянную подругу — о женитьбе вообще молчу. У меня и друзей-то настоящих не было. Сейчас я будто начинаю жизнь заново.
— Не может быть, неужели все так мрачно?
Собеседник опустил вилку.
— Давайте посмотрим, чем я обладаю на сегодня. — Его лицо озарилось обезоруживающей улыбкой. — Зубы. Тысячи зубов день за днем. Благодаря им я до сих пор не сошел с ума. Вы когда-нибудь слышали о синдроме Туретта? Я знаю прекрасных хирургов, которые им страдают. Они умудряются оперировать по двенадцать часов, но едва снимут перчатки, все сыплется из рук. Бывает, жизнь идет коту под хвост из-за того, что в лобной коре или гипоталамусе перебор с какими-нибудь ерундовыми молекулами. Или их нехватка. Вот так, все в нашей жизни решают микроскопические частицы.
Я спросила:
— А что такого важного вы пытались донести до женщин, которых встречали на улице?
— Ах, бедняжки. Мне очень стыдно. Я бы с радостью завалил их цветами и благодарственными открытками — только, боюсь, неправильно поймут. Каждая из них имеет полное право пнуть меня между ног. Я это заслужил, поверьте.
— Клаус, не говорите глупостей. Вы же не отдавали себе отчета. Да, вы вели себя как сумасшедший не по своей воле.
— Не ищите мне оправданий.
— Я бы на вашем месте винила всех этих фрейдистов-психотерапевтов, которые долгие годы тянули из вас деньги. Я поражаюсь, почему вас сразу не отправили к дипломированному психиатру, который прописал бы лекарства.
— Лиз, история Вены неразрывно связана с Фрейдом…
— Замолчите, Клаус. Хватит нести чушь. — Меня вдруг разобрала страшная злоба. Я сижу в шикарном ресторане под открытым небом, ужинаю с красивейшим мужчиной во всей Европе и отчего-то негодую. — Вы мне так и не сказали, что же такое важное заставляло вас изводить этих несчастных.
От волнения Клаус даже перестал грамотно изъясняться.
— Я никогда не действовал из злых побуждений, никогда.
— Так что же вы хотели им сказать?
Он откинулся на спинку кресла, приковав к себе все взгляды; можно подумать, с его красивого лицо посыпались жемчужины.
— Меня притягивали женщины, которые были полностью довольны жизнью и судьбой. Не в сексуальном смысле, а в нравственном, хотя это, наверное, звучит жутко. Мне казалось, что я могу донести до них нечто, чего они не найдут в современной Вене со всем ее величием.
— И что же именно?
— Уже не знаю.
Джереми многое перенял от Клауса. Слабые и сильные стороны, которыми одарила их природа, по воли судьбы завели их в психический тупик. У меня пропал аппетит. Салфетка упала на пол, но я не спешила ее поднимать.
— Элизабет, что на вас нашло?
— Не разговаривайте со мной. Не сейчас.
— Майн Готт! Я позволил себе лишнее, проявил навязчивость?
— Нет, Клаус, вы тут ни при чем. — Я злилась, что мне не выпало случая узнать этого человека до того, как он сел на таблетки. Если бы мы тогда встретились, я бы увидела в его глазах пламенную натуру Джереми, его решимость, Солнце в конце автострады — что-то такое, отчего самой захотелось бы упасть на колени и ползти по мостовой. Сын передал свою роль мне, но из этого ничего путного и не вышло. Я чувствовала себя обманутой. — А у вас когда-нибудь были видения?
— Что вы подразумеваете под «видениями»?
— Когда вам грезится нечто нереальное, и в то же время вы не спите — картины, показывающие… то, чего люди еще никогда не видели?
— Скорее нет. Впрочем, мне бы очень этого хотелось.
— У Джереми были видения.
Клаус приподнял брови.
— Да, то-то и оно.
— И что же он видел?
— И много, и мало. Когда удавалось, я вела записи. Может, это была поэзия, а может, побочный результат медленной гибели мозга. Но я почему-то верю в другое. Все, что он видел, было очень интересно. Этот дар снизошел на сына незадолго до нашей встречи, за несколько месяцев до болезни.
— Что это было?
— Он видел землепашцев в прериях. Они пропустили посевную, хотя весна была в самом разгаре.
— Продолжайте.
— Эти люди считали, что зимой наступит конец света, и решили не заниматься бессмысленной работой. Кажется, они сожгли зернохранилище. Фермеры подумали, что скоро всему конец. Их жены и дети вышли на крыльцо и побросали в грязь заготовленные впрок овощи.
— А потом?
— С небес раздался голос. Он сообщил, что мир всегда будет исполнен тоски; на них обрушатся бедствия и несчастья — по воле Господней или из-за деяний рук человеческих. Вот почему не надо бояться конца: он придет, что бы ни случилось. — Я умолкла, обратив внимание, какое радостное оживление царит на крыше ресторана: крохотные белые огоньки перемигивались в небе, будто позвякивая, как детский ксилофон. Все здесь контрастировало с моими чувствами. — Клаус, я много с тех пор думала об откровениях Джереми. Могу пересказать их слово в слово.
Он не ответил, и я продолжила:
— С ними заговорила женщина с неба; она сказала, что им приготовлен подарок, но прежде фермеры получат знак. А затем голос упрекнул их в неумении отличить сон от яви и в неверии в возможность перемен. Женщина сказала, что глупо умирать, если не можешь изменить мир — это сродни пустому существованию. Фермеры, их жены и семьи поняли, что подарок они не получат — по крайней мере в этом году. И непонятно, что теперь делать. Посевная прошла, запасы еды уничтожены. Они знали, что наступит зима, и понятия не имели, как ее протянуть.
Клаус слушал напряженно, почти зло. Я продолжила:
— И вот они стоят на дороге, грязной пыльной дороге. Стоят и молят о знаке свыше. Им только хочется знать, что их не покинули.
— И что было дальше?
— С неба свесилась длинная веревка, будто откуда-то из космоса. На ее конце болталась человеческая кость. А потом фермеры заметили еще одну веревку, спускающуюся к земле, и к ней был привязан череп. И еще веревки, и еще — сотни костей, которые клацали, точно «музыка ветра». Фермеры поняли, что получили свое послание: их оставили, и теперь они в забвении, в глуши. Теперь они даже не люди, а пугала, манекены, лишенные души. Единственное их спасение в том, чтобы снова поверить в Сущность, которая их покинула.
— Ну и?
— На этом видения у Джереми прекратились. Его главная история так и осталась незаконченной.
— Значит, мой сын был мистиком.
— Можно сказать и так.
Зазвучал Штраус, будто музыка возродилась из глубины веков.
Мой спутник взглянул на меня и сказал:
— Я как и наш сын. Я тоже могу видеть. Мы остановились с ним в одном и том же пункте. Наткнулись на одну ту же стену.
Я расплакалась.
— Простите, Лиз.
— Почему в жизни никогда не бывает так, как хочется? — Я устала. Мне хотелось домой, но дома для меня больше не существовало. Я с таким же успехом могла бы решить поселиться на Марсе. Моя квартира казалась теперь просто конурой, клеткой.
Подошел официант и предложил десерт. Мы отказались. Клаус сидел, уставившись в блестящую поверхность стола, на которой отражались маленькие белые огоньки. И тут я решилась:
— Клаус…
Он ответил, не поднимая глаз:
— Да.
Я положила руку прямо перед ним и сказала:
— Клаус, ты ведь тоже одинок, правда?
И опять:
— Да.
Он взял мою руку в ладони и поцеловал ее. Взглянул в мои глаза, и тут мы влюбились друг в друга. Он знал, и я знала. Это ничего не меняло и все же меняло очень многое. «Так вот, значит, о чем все говорили… Вот она, любовь».
Мир — непонятное место. Я сейчас пролетаю над ним в «Боинге-777», рядом сидит Клаус. Дневник мой близится к концу — по крайней мере пришел конец той Лиз Данн, которой было слишком одиноко жить и слишком страшно умереть.
Мы летим в Ванкувер, на неделю поселимся в отеле, освободим квартиру и уступим ее первому же покупателю.
Я долго думала, что оставить себе из вещей — ничего не пришло на ум. Может, один из пыльных пузырьков с лекарствами Джереми да кое-какие фотографии на память. И его записи.
Что интересно, Клаус никогда раньше не летал на самолете — вы только представьте! Мне выпало наблюдать, как человек впервые смотрит на мир сверху. Редкий деликатес.
Последние три месяца дались нелегко. Клаус вытребовал-таки у немецкого правительства документ, где детально расписано, какому типу радиационного излучения я подверглась. Боюсь, новости не радуют, зато мне очень польстил праведный гнев Клауса. Я сказала:
— Знаешь, будь как будет. Я не сержусь — и ты не злись.
Он еще не отошел от потрясения, а я уже совсем успокоилась. У меня головные боли, и временами тошнит, а кроме того, я беременна — не ожидали?! Так что в моем организме идет борьба не на жизнь, а на смерть. А ведь так было всегда и будет всегда. Такова природа живых существ.
Клаус сидит у окна. Капитан сказал, что мы пролетаем Оркнейские острова — какое забавное название, Оркни — похоже на фамилию неспокойных соседей, которые разводят ротвейлеров. Клаус, будто ребенок, тычет пальцем в окно — в некотором удалении от нас увидел в небе еще одно воздушное судно. «В воздухе летят сразу два самолета!» Подумать только, этому взрослому человеку, который много повидал на своем веку, нужно было всего-то пойти и купить билет, чтобы взглянуть на мир.
Несколько дней назад, в тот день, когда подтвердилась беременность, так раскалывалась голова, что мной можно было комнату обогревать. Я кричала, молила дать какое-нибудь лекарство, лишь бы отпустило, и Клаус вытащил заначку из своего стоматологического набора — препарат, который, как он заверил, не повредит ребенку. Боль как рукой сняло, однако со мной произошло кое-что интересное. Я вдруг оказалась в прериях, где позабытые богом фермеры смотрели на гигантскую «музыку ветра» из костей. Те бряцали и клацали в легком, словно дыхание младенца, бризе.
А потом я оказалась над фермерами и над прериями; я смотрела на землепашцев, на их жен и детей и поняла, что голос, который говорил с ними, принадлежит мне.
Я сказала:
— Люди, вы в забвении. Перед вами стоит выбор, и решение придется принять в холодную, полную тягот зиму.
Они спросили:
— Какой выбор?
И я ответила:
— Вам надо решить, чего вы хотите: чтобы Бог был с вами в повседневной жизни или чтобы он оказался вдалеке от вас и не возвращался, пока вы не создадите столь совершенный мир, в который он бы мог войти.
— Это наш выбор?
И я ответила:
— Да.
Я щелкнула пальцами: веревки с костями попадали с неба, конусами свернувшись на дороге и в прошлогоднем жнивье. Когда я пришла в себя, в голове было свежо, как в комнате с открытыми окнами, где гуляет холодный свежий ветер.
Пилот сообщил, что мы пролетаем над Рейкьявиком. Мне кажется, здесь действительно пора поставить точку, ведь нет ничего плохого в окончании? В некотором роде даже приятно оставаться в неведении относительно того, что с нами происходит до рождения или после смерти. Или что случится в нервное, непредсказуемое время между мигом, который обозначает нашу готовность к переменам в жизни, и моментом, когда эти перемены происходят.
Клаус только что потянул меня за рукав и показал на звезды над Исландией, видные на небе среди бела дня. Неужели нет предела чудесам? Я смотрю на сверкающие искорки, срываю их с неба и бросаю вам, как бриллианты, как семена.
Вы — все, и все — в вас.
До свидания.
Ваша подруга Лиз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Мы не знали, кто это — опекуны или еще кто. Спросить было неловко, но деваться-то некуда. Выяснилось, что это действительно его бывшие приемные родители, и я могла лишь стоять рядом и молча их ненавидеть. Женщины излучали добропорядочность и отнюдь не производили столь мрачного впечатления, как в рассказах Джереми; а вот мужья — еще те типчики. Вы представляете, эти люди были между собой знакомы!
Мужчины перешептывались, безбожно мешая проповеди. Потом мы направились на кладбище. Они и там ртов не закрывали. Был конец декабря, дождь лил как из ведра; у могилы землю размыло, слякоть везде. Мне поручили исполнить песню, и я пропела «Славься во веки» наоборот. Мальчишки прыснули, Уильям на них рявкнул — так племянничков еще больше разобрало: гогот стоял, точно у бара перед закрытием. И тут какой-то человек поскользнулся и упал в могилу. Прямо на спину.
— Майн Готт!
— Это было что-то. Бедняга напоролся на декоративный штырь на крышке гроба и проткнул себе легкое — и дураку было ясно, что дело серьезное. Джейн стала дозваниваться в службу спасения, а жена несчастного прыгнула вслед за ним, одновременно с Лесли. Сестрица в свое время работала на перевязочном пункте для горнолыжников, раздавала лейкопластыри, вот она и взяла на себя роль сестры милосердия. Лесли истошно кричала:
— Не трогайте его! Если сдвинете, рукоятка выйдет и впустит грязь, тогда у него легкое лопнет и он не сможет дышать.
От такой «помощи» становилось только хуже.
Я, разумеется, перестала петь. В могилу грязи набилось, как в свинарнике. Мне вспомнился фильм ужасов, где в финальных кадрах из-под надгробий вылезали покойники, облепленные землей. Уильям тут же устроил перепалку с одним из присутствующих — я даже не поняла, из-за чего. Другой приятель принялся их подначивать, мамуля направилась к ним, чтобы прекратить это безобразие, и толкнула неугомонного заводилу в грязь — тот тоже в могилу полетел.
— Ваша мать его специально столкнула?
— Не знаю.
— А что было потом?
— Слезы… Некрасивая сцена, одним словом. Джереми был бы в восторге.
— По судам вас не затаскали?
— Да нет, какое там. Несчастный случай. Мужик по собственной глупости туда угодил.
— А что дальше было, после похорон?
— Уильям и Лесли вернулись к диснеевским увеселениям, а я переехала жить к матери.
— Вы не могли вернуться к себе в квартиру, да?
— Нет.
— Я вас прекрасно понимаю.
Забавно было прогуливаться по этому кусочку урбанистического совершенства с ослепительными витринами и вспоминать квартирку на другом конце земного шара, кажущуюся теперь такой нереальной.
Клаус спросил:
— А после?
— Карлик, перед которым я отчитываюсь, взял меня обратно на работу, так что свободного времени не осталось. В конторе я несколько недель была объектом всеобщей жалости, но скоро этот статус утратила. Донна к тому времени уволилась, так что с ней проблем не возникло. Только через три месяца я рискнула наведаться в свою квартиру, да и то в сопровождении Уильяма. Он зашел первым, включил свет и потом позвал меня.
— Ну и как?
— Ничего. Прошлась, осмотрелась, стараясь ничего не трогать. Воздух был спертым и слишком горячим: я специально включила отопление на полную мощность — хотелось вытравить из квартиры все плохое. Торопливо собрала кое-какие вещи — колготки, блузки, косметику — и выскочила как ошпаренная. Мы туда каждый день с братом заглядывали, несколько недель. И лишь потом я решилась переночевать и смириться со своей участью. У меня с год, наверное, мурашки по спине бегали, когда я в дверь входила. С тех пор прошло шесть лет.
Что меня поразило в ситуации с Клаусом — то, как от одного человека, лишившегося способности внимать Гласу Божьему, судьба привела меня к другому, обреченному на ту же участь.
— Клаус, вы действительно никогда не думали вернуться к прошлому, ну, до таблеток?
Собеседника явно удивила такая постановка вопроса.
— Бог ты мой, нет, конечно.
— А почему? — Мы были в ресторане в третий раз. Похоже, в Вене все только тем и заняты, что едят да убивают время между трапезами. Нет, я не возражаю. Мне ведь нужно было чем-то заняться в ожидании справок от доктора Фогеля, имеющих непосредственное отношение к метеориту и радиации.
— Лиз, при мысли о том, каким я был хотя бы месяц назад, на меня неизменно нападает хандра.
Клаус заказал себе зобную железу (да-да, «сладкое мясо»). Мы сидели на надежно укрытой от посторонних глаз площадке на крыше ресторана, о которой знали, пожалуй, одни австрийцы. Вечер выдался теплый, столики освещались сотнями маленьких белых гирлянд, развешанных на деревьях и в небе над нами.
Клаус сказал:
— Из-за навязчивого состояния я не мог завести постоянную подругу — о женитьбе вообще молчу. У меня и друзей-то настоящих не было. Сейчас я будто начинаю жизнь заново.
— Не может быть, неужели все так мрачно?
Собеседник опустил вилку.
— Давайте посмотрим, чем я обладаю на сегодня. — Его лицо озарилось обезоруживающей улыбкой. — Зубы. Тысячи зубов день за днем. Благодаря им я до сих пор не сошел с ума. Вы когда-нибудь слышали о синдроме Туретта? Я знаю прекрасных хирургов, которые им страдают. Они умудряются оперировать по двенадцать часов, но едва снимут перчатки, все сыплется из рук. Бывает, жизнь идет коту под хвост из-за того, что в лобной коре или гипоталамусе перебор с какими-нибудь ерундовыми молекулами. Или их нехватка. Вот так, все в нашей жизни решают микроскопические частицы.
Я спросила:
— А что такого важного вы пытались донести до женщин, которых встречали на улице?
— Ах, бедняжки. Мне очень стыдно. Я бы с радостью завалил их цветами и благодарственными открытками — только, боюсь, неправильно поймут. Каждая из них имеет полное право пнуть меня между ног. Я это заслужил, поверьте.
— Клаус, не говорите глупостей. Вы же не отдавали себе отчета. Да, вы вели себя как сумасшедший не по своей воле.
— Не ищите мне оправданий.
— Я бы на вашем месте винила всех этих фрейдистов-психотерапевтов, которые долгие годы тянули из вас деньги. Я поражаюсь, почему вас сразу не отправили к дипломированному психиатру, который прописал бы лекарства.
— Лиз, история Вены неразрывно связана с Фрейдом…
— Замолчите, Клаус. Хватит нести чушь. — Меня вдруг разобрала страшная злоба. Я сижу в шикарном ресторане под открытым небом, ужинаю с красивейшим мужчиной во всей Европе и отчего-то негодую. — Вы мне так и не сказали, что же такое важное заставляло вас изводить этих несчастных.
От волнения Клаус даже перестал грамотно изъясняться.
— Я никогда не действовал из злых побуждений, никогда.
— Так что же вы хотели им сказать?
Он откинулся на спинку кресла, приковав к себе все взгляды; можно подумать, с его красивого лицо посыпались жемчужины.
— Меня притягивали женщины, которые были полностью довольны жизнью и судьбой. Не в сексуальном смысле, а в нравственном, хотя это, наверное, звучит жутко. Мне казалось, что я могу донести до них нечто, чего они не найдут в современной Вене со всем ее величием.
— И что же именно?
— Уже не знаю.
Джереми многое перенял от Клауса. Слабые и сильные стороны, которыми одарила их природа, по воли судьбы завели их в психический тупик. У меня пропал аппетит. Салфетка упала на пол, но я не спешила ее поднимать.
— Элизабет, что на вас нашло?
— Не разговаривайте со мной. Не сейчас.
— Майн Готт! Я позволил себе лишнее, проявил навязчивость?
— Нет, Клаус, вы тут ни при чем. — Я злилась, что мне не выпало случая узнать этого человека до того, как он сел на таблетки. Если бы мы тогда встретились, я бы увидела в его глазах пламенную натуру Джереми, его решимость, Солнце в конце автострады — что-то такое, отчего самой захотелось бы упасть на колени и ползти по мостовой. Сын передал свою роль мне, но из этого ничего путного и не вышло. Я чувствовала себя обманутой. — А у вас когда-нибудь были видения?
— Что вы подразумеваете под «видениями»?
— Когда вам грезится нечто нереальное, и в то же время вы не спите — картины, показывающие… то, чего люди еще никогда не видели?
— Скорее нет. Впрочем, мне бы очень этого хотелось.
— У Джереми были видения.
Клаус приподнял брови.
— Да, то-то и оно.
— И что же он видел?
— И много, и мало. Когда удавалось, я вела записи. Может, это была поэзия, а может, побочный результат медленной гибели мозга. Но я почему-то верю в другое. Все, что он видел, было очень интересно. Этот дар снизошел на сына незадолго до нашей встречи, за несколько месяцев до болезни.
— Что это было?
— Он видел землепашцев в прериях. Они пропустили посевную, хотя весна была в самом разгаре.
— Продолжайте.
— Эти люди считали, что зимой наступит конец света, и решили не заниматься бессмысленной работой. Кажется, они сожгли зернохранилище. Фермеры подумали, что скоро всему конец. Их жены и дети вышли на крыльцо и побросали в грязь заготовленные впрок овощи.
— А потом?
— С небес раздался голос. Он сообщил, что мир всегда будет исполнен тоски; на них обрушатся бедствия и несчастья — по воле Господней или из-за деяний рук человеческих. Вот почему не надо бояться конца: он придет, что бы ни случилось. — Я умолкла, обратив внимание, какое радостное оживление царит на крыше ресторана: крохотные белые огоньки перемигивались в небе, будто позвякивая, как детский ксилофон. Все здесь контрастировало с моими чувствами. — Клаус, я много с тех пор думала об откровениях Джереми. Могу пересказать их слово в слово.
Он не ответил, и я продолжила:
— С ними заговорила женщина с неба; она сказала, что им приготовлен подарок, но прежде фермеры получат знак. А затем голос упрекнул их в неумении отличить сон от яви и в неверии в возможность перемен. Женщина сказала, что глупо умирать, если не можешь изменить мир — это сродни пустому существованию. Фермеры, их жены и семьи поняли, что подарок они не получат — по крайней мере в этом году. И непонятно, что теперь делать. Посевная прошла, запасы еды уничтожены. Они знали, что наступит зима, и понятия не имели, как ее протянуть.
Клаус слушал напряженно, почти зло. Я продолжила:
— И вот они стоят на дороге, грязной пыльной дороге. Стоят и молят о знаке свыше. Им только хочется знать, что их не покинули.
— И что было дальше?
— С неба свесилась длинная веревка, будто откуда-то из космоса. На ее конце болталась человеческая кость. А потом фермеры заметили еще одну веревку, спускающуюся к земле, и к ней был привязан череп. И еще веревки, и еще — сотни костей, которые клацали, точно «музыка ветра». Фермеры поняли, что получили свое послание: их оставили, и теперь они в забвении, в глуши. Теперь они даже не люди, а пугала, манекены, лишенные души. Единственное их спасение в том, чтобы снова поверить в Сущность, которая их покинула.
— Ну и?
— На этом видения у Джереми прекратились. Его главная история так и осталась незаконченной.
— Значит, мой сын был мистиком.
— Можно сказать и так.
Зазвучал Штраус, будто музыка возродилась из глубины веков.
Мой спутник взглянул на меня и сказал:
— Я как и наш сын. Я тоже могу видеть. Мы остановились с ним в одном и том же пункте. Наткнулись на одну ту же стену.
Я расплакалась.
— Простите, Лиз.
— Почему в жизни никогда не бывает так, как хочется? — Я устала. Мне хотелось домой, но дома для меня больше не существовало. Я с таким же успехом могла бы решить поселиться на Марсе. Моя квартира казалась теперь просто конурой, клеткой.
Подошел официант и предложил десерт. Мы отказались. Клаус сидел, уставившись в блестящую поверхность стола, на которой отражались маленькие белые огоньки. И тут я решилась:
— Клаус…
Он ответил, не поднимая глаз:
— Да.
Я положила руку прямо перед ним и сказала:
— Клаус, ты ведь тоже одинок, правда?
И опять:
— Да.
Он взял мою руку в ладони и поцеловал ее. Взглянул в мои глаза, и тут мы влюбились друг в друга. Он знал, и я знала. Это ничего не меняло и все же меняло очень многое. «Так вот, значит, о чем все говорили… Вот она, любовь».
Мир — непонятное место. Я сейчас пролетаю над ним в «Боинге-777», рядом сидит Клаус. Дневник мой близится к концу — по крайней мере пришел конец той Лиз Данн, которой было слишком одиноко жить и слишком страшно умереть.
Мы летим в Ванкувер, на неделю поселимся в отеле, освободим квартиру и уступим ее первому же покупателю.
Я долго думала, что оставить себе из вещей — ничего не пришло на ум. Может, один из пыльных пузырьков с лекарствами Джереми да кое-какие фотографии на память. И его записи.
Что интересно, Клаус никогда раньше не летал на самолете — вы только представьте! Мне выпало наблюдать, как человек впервые смотрит на мир сверху. Редкий деликатес.
Последние три месяца дались нелегко. Клаус вытребовал-таки у немецкого правительства документ, где детально расписано, какому типу радиационного излучения я подверглась. Боюсь, новости не радуют, зато мне очень польстил праведный гнев Клауса. Я сказала:
— Знаешь, будь как будет. Я не сержусь — и ты не злись.
Он еще не отошел от потрясения, а я уже совсем успокоилась. У меня головные боли, и временами тошнит, а кроме того, я беременна — не ожидали?! Так что в моем организме идет борьба не на жизнь, а на смерть. А ведь так было всегда и будет всегда. Такова природа живых существ.
Клаус сидит у окна. Капитан сказал, что мы пролетаем Оркнейские острова — какое забавное название, Оркни — похоже на фамилию неспокойных соседей, которые разводят ротвейлеров. Клаус, будто ребенок, тычет пальцем в окно — в некотором удалении от нас увидел в небе еще одно воздушное судно. «В воздухе летят сразу два самолета!» Подумать только, этому взрослому человеку, который много повидал на своем веку, нужно было всего-то пойти и купить билет, чтобы взглянуть на мир.
Несколько дней назад, в тот день, когда подтвердилась беременность, так раскалывалась голова, что мной можно было комнату обогревать. Я кричала, молила дать какое-нибудь лекарство, лишь бы отпустило, и Клаус вытащил заначку из своего стоматологического набора — препарат, который, как он заверил, не повредит ребенку. Боль как рукой сняло, однако со мной произошло кое-что интересное. Я вдруг оказалась в прериях, где позабытые богом фермеры смотрели на гигантскую «музыку ветра» из костей. Те бряцали и клацали в легком, словно дыхание младенца, бризе.
А потом я оказалась над фермерами и над прериями; я смотрела на землепашцев, на их жен и детей и поняла, что голос, который говорил с ними, принадлежит мне.
Я сказала:
— Люди, вы в забвении. Перед вами стоит выбор, и решение придется принять в холодную, полную тягот зиму.
Они спросили:
— Какой выбор?
И я ответила:
— Вам надо решить, чего вы хотите: чтобы Бог был с вами в повседневной жизни или чтобы он оказался вдалеке от вас и не возвращался, пока вы не создадите столь совершенный мир, в который он бы мог войти.
— Это наш выбор?
И я ответила:
— Да.
Я щелкнула пальцами: веревки с костями попадали с неба, конусами свернувшись на дороге и в прошлогоднем жнивье. Когда я пришла в себя, в голове было свежо, как в комнате с открытыми окнами, где гуляет холодный свежий ветер.
Пилот сообщил, что мы пролетаем над Рейкьявиком. Мне кажется, здесь действительно пора поставить точку, ведь нет ничего плохого в окончании? В некотором роде даже приятно оставаться в неведении относительно того, что с нами происходит до рождения или после смерти. Или что случится в нервное, непредсказуемое время между мигом, который обозначает нашу готовность к переменам в жизни, и моментом, когда эти перемены происходят.
Клаус только что потянул меня за рукав и показал на звезды над Исландией, видные на небе среди бела дня. Неужели нет предела чудесам? Я смотрю на сверкающие искорки, срываю их с неба и бросаю вам, как бриллианты, как семена.
Вы — все, и все — в вас.
До свидания.
Ваша подруга Лиз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23