конечно, проживает, войдите, мол, спуститесь в подвал, постучите в дверь справа, он, наверно, дома. И вот вы спускаетесь по лестнице в сырой, мрачный подвал, пробираетесь меж пыльных старых ящиков, ветхой ненужной мебели и прочего хлама, сваленного в коридоре, стучите в указанную вам дверь — и ее отворяет мистер Уэббер собственной персоной, вводит вас прямо в свою комнату, в свой дом, в свою крепость.Пожалуй, комната эта покажется вам скорее темницей, а не жилищем, где можно поселиться по доброй воле. Она длинная и узкая, вытянулась параллельно коридору во всю его длину, и дневной свет проникает в нее лишь через два оконца, расположенные высоко друг против друга, в противоположных ее концах, причем оба они забраны толстыми железными прутьями, вделанными кем-то из прежних владельцев дома, чтоб не забрались южнобруклинские головорезы.Обставлена комната вполне терпимо, но без излишеств, чтобы не утратилась некая деловая, спартанская простота. В глубине железная кровать с просевшими пружинами, дряхлый комод и над ним треснувшее зеркало, кроме того, два кухонных стула, дорожный сундук и несколько старых, видавших виды чемоданов. В передней половине, под тусклым светом электрической лампочки, свисающей на шнуре с потолка, стоит большой письменный стол, он весь исцарапан, разбит, почти все ящики — без ручек, перед ним старый, темного дерева стул с прямой спинкой. В средней части комнаты, соединяя обе ее половины в нечто эстетически цельное, вытянулись вдоль стен старый раздвижной обеденный стол (темно-зеленая краска, которой он был выкрашен, основательно облупилась, и из-под нее повсюду проглядывает нежный румянец давно забытой юности), ряд некрашеных книжных полок и два больших упаковочных ящика, их толстые крышки сняты и открывают взору кипы гроссбухов и рукописей на белой и желтоватой бумаге. Письменный стол, обеденный, книжные полки, весь пол — все в комнате, точно опавшими листьями в осеннем лесу, засыпано ворохами исписанных листков, и всюду громоздятся книги, они стоят неровными рядами или навалены друг на друга, так что, кажется, вот-вот обрушатся.Этот мрачный погреб — жилище и рабочий кабинет Джорджа Уэббера. Зимой стены его, уходящие на четыре фута под землю, постоянно покрыты холодным потом. А летом потеет сам Джордж.Соседи его, скажет он вам, по большей части армяне, итальянцы, испанцы, ирландцы и евреи — одним словом, американцы. Они населяют все лачуги, многоквартирные дома и домишки всех обшарпанных, угрюмых улиц и закоулков Южного Бруклина.А чем это здесь пахнет?Пахнет?.. Видите ли, тут поблизости расположена некая общественная собственность, которой он пользуется вместе с соседями; она принадлежит им всем вместе, и от нее Южный Бруклин обретает весьма своеобразный дух. Это старый Гоуанас-канал, и аромат, о котором вы говорите, всего лишь могучая симфония зловонных испарений, исходящих от искусного сочетания несчетных разновидностей всевозможной гнили. Подчас даже любопытно разобраться, что же входит в этот букет. Тут не только пронзительная вонь застоявшихся сточных вод, но и едкие запахи растопленного клея, горелой резины, тлеющих лохмотьев, благоухание давно подохшей клячи и душок гниющей требухи, благовония покойных разлагающихся кошек, залежавшихся помидоров, гнилой капусты и доисторических яиц.И как же он это переносит?Что ж, можно привыкнуть. Ко всему привыкаешь, как все здесь привыкли. Они и не думают об этом смраде, никогда о нем не говорят, а если б переехали, наверно, им бы даже недоставало его.Вот сюда-то и прибило Джорджа, и в угрюмом упрямстве, сдобренном толикой отчаяния, он забился в эту дыру. И вы будете недалеки от истины, если предположите, что забрался он сюда умышленно, ибо решил отыскать самое что ни на есть заброшенное, богом забытое убежище.
Мистер Марпл, живущий на первом этаже, с бутылкой в руках, спотыкаясь, спускается по полутемной лестнице в подвал и стучится в дверь Джорджа Уэббера.— Войдите!Мистер Марпл входит, представляется, ставит, как положено, бутылку на стол и заводит разговор.— Ну что, мистер Уэббер, понравилось вам, как я смешал питье?— Да-да, понравилось.— А то, может, нет, так вы говорите, не стесняйтесь.— Да-да, я бы так и сказал.— Я, понимаете, хочу знать. Ежели что, я не обижусь. Я, понимаете, смешал все сам, заполучил один такой рецептик… контрабандное пойло я б покупать не стал… нет, с этими подлецами дела не имею. Спиртное для этого питья я покупал у верного человека, мне лишь бы чего не надо… вы меня понимаете?— Ну конечно.— А только надо бы мне знать, как вам понравилось, ежели что, я не обижусь.— Отличное питье, лучше некуда.— Это я рад, а может, я вам помешал?— Нет-нет, что вы.— А то я иду домой, вижу, у вас в окошке свет, ну и говорю себе — как бы этот малый не подумал, будто я нахал какой, вваливаюсь без приглашенья, а все ж надо зайти, познакомлюсь, спрошу, может, хочет хлебнуть винца.— Я рад, что вы зашли.— А ежели я помешал, вы так прямо и скажите.— Да нет, нисколько.— Потому, такой уж я человек. Натурой человеческой интересуюсь… психологию разных людей изучаю… погляжу в лицо — и сразу вижу человека… это я всегда умел… потому, верно, и пошел по страховой части. Так что, когда кто меня заинтересует, я всегда хочу познакомиться, поглядеть, как он относится к тому-сему. Так что увидел свет у вас в окошке и говорю себе: он, конечно, может послать меня к черту, а все ж спрос не беда.— Я рад, что вы зашли.— Так вот, мистер Уэббер, сдается мне, я здорово разбираюсь в людях…— Это сразу видно.— …ну вот, глядел, значит, я на вас и разбирался. Вы ничего этого не знаете, сидите, а я все гляжу и думаю, потому как я интересуюсь натурой человеческой, мистер Уэббер, и на службе мне каждый день надо разбираться и оценивать людей всякого рода и звания… понимаете… я ведь по страховой части. И вот охота мне задать вам вопрос. Только, ежели, по-вашему, он уж очень личный, вы так прямо и скажите, а ежели вы не против ответить, тогда я спрошу.— Я не против. А что за вопрос?— Вот какое дело, мистер Уэббер, у меня уже есть свое мнение, но я все равно вас спрошу, хочу поглядеть, прав я или нет. Так я вот что хочу спросить… и ежели не хотите отвечать, так не отвечайте… По какой вы части?.. Какое ваше занятие? А ежели это уж очень личный вопрос, так вы не отвечайте.— Отчего же? Я писатель.— Кто-кто?— Писатель. Одну книгу я уже написал. А теперь пробую написать другую.— Ну вот, вы, может, удивитесь, а только я так и рассудил. Я сказал себе — этот малый, он умственным делом занимается, в его деле голова нужна. Он писатель, или газетчик, или рекламой занимается. Я, понимаете ли, всегда здорово разбирался в человеческой натуре… что-что, а это по моей части.— Да, понимаю.— И вот что еще я вам скажу, мистер Уэббер. Вы для этого дела прямо созданы, прямо рождены для него, прямо с младых ногтей к нему шли… верно я говорю или нет?— Пожалуй, верно.— Стало быть, вас ждет большой успех. Пишите, мистер Уэббер, не бросайте. Я здорово разбираюсь в человеческой натуре, я уж знаю, что говорю. Держитесь за то, к чему всю жизнь шли, и вы своего добьетесь. Иной человек никак себя не найдет. Никак не поймет, чего хочет. Вот в чем у таких беда. Я — другое дело. Я себя нашел только уже взрослым. Вот я вам скажу, мистер Уэббер, кем я хотел стать, когда был мальчишкой, так вас смех разберет.— Кем же это, мистер Марпл?— Да понимаете, мистер Уэббер… это ж смех… вы не поверите… но почти до двадцати лет, я уж совсем был взрослый, мне до смерти хотелось стать машинистом. Кроме шуток. Я на этом прямо помешался. И у меня хватило бы ума наняться на железную дорогу, да только мой папаша тряхнул меня за шиворот и сказал, чтоб я выбросил эту дурь из головы. Знаете, я ведь родом из Новой Англии… по моему выговору этого теперь не видно, уж очень я давно здесь, в Бруклине… а вырос-то я там. Папаша мой был водопроводчик в Огасте, штат Мэн. И я когда ему сказал, что хочу пойти в паровозные машинисты, он задал мне хорошую взбучку и велел не валять дурака. «Я, говорит, в школу тебя посылал, ты учился в десять раз больше моего, а теперь вздумал в чумазые податься. Не бывать этому, — говорит мой папаша, — хоть ты один в нашем семействе станешь возвращаться вечером с работы с чистыми руками и в белом воротничке. Так что, черт тебя возьми, поди поищи работу в приличном месте, чтоб ты мог продвигаться и чтоб имел дело с ровней». Господи! Мне здорово повезло, что он на этом уперся, не то нипочем бы мне не достичь, чего я достиг. Ну, а в ту пору и зол же я был. И знаете, мистер Уэббер… вы станете смеяться… а только это и посейчас моя слабость. Кроме шуток. Иной раз увижу — огромный паровоз, из нынешних, тащит состав, так у меня по всему телу мурашки, прямо как когда я парнишкой на них глядел. В конторе я нашим рассказал, так все надо мной потешаются, прозвали меня Кэйси Джонсом. Да… Так как, опрокинете еще маленькую на прощанье?— Спасибо, я бы и не прочь, но лучше воздержусь. Надо еще сегодня поработать.— Понимаю вас, мистер Уэббер, отлично понимаю. Я с самого начала так об вас и рассудил. Этот малый, думаю, писатель либо еще каким умственным делом занимается, в его деле голова нужна. Верно я говорю?— Верно, верно.— Что ж, рад был познакомиться, мистер Уэббер. Не чуждайтесь нас здесь. Иной раз человеку бывает одиноко. Жена моя четыре года как умерла, вот я с тех пор и живу здесь… подумал, вроде одинокому больше места не требуется. Заходите ко мне. У меня интерес к человеческой натуре, люблю потолковать с разными людьми, поглядеть, как они относятся к тому-сему. Так что, ежели захотите поболтать, милости прошу.— Непременно, непременно.— Спокойной ночи, мистер Уэббер.— Спокойной ночи, мистер Марпл.Спокойной ночи. Спокойной ночи. Спокойной ночи.
По другую сторону подвального коридора, в таком же помещении, как у Джорджа, квартировал старик по фамилии Уэйкфилд. Где-то здесь, в Нью-Йорке, у него был сын, он и платил за отцово жилье, но виделись они редко. Старик Уэйкфилд походил на воробушка — живой, неунывающий, он бойко чирикал, и хотя ему уже подкатывало под девяносто, казалось, всегда был в добром здравии и все еще на редкость бодр и подвижен. Сын оплачивал его жилье, да притом у старика были кое-какие деньги — небольшая пенсия, которой хватало на его скромные нужды; но жил он в полнейшем одиночестве, сын лишь изредка навещал его, обычно по случаю какого-нибудь праздника, остальное же время он сидел совсем один в своем подвале.Однако он был человек на удивленье мужественный и гордый. Он отчаянно жаждал дружеского общения, но скорей бы умер, чем признался, что ему одиноко. До крайности независимый и уязвимый, он при встречах всегда держался бодро и учтиво, однако на приветствия отвечал чуть холодновато и сдержанно, боясь, как бы не подумали, что он стремится навязать знакомство. Но на подлинное дружелюбие никто на свете не мог бы отозваться сердечней и радушней, чем старик Уэйкфилд.Джордж полюбил старика и охотно с ним беседовал, а тот неизменно приглашал его в свою часть подвала и с гордостью показывал свою комнату, которую, как подобает старому солдату, содержал в строжайшем порядке. Он был ветераном Гражданской войны, и у него полно было книг, газет и старых вырезок о войне и той роли, какую в ней сыграл его полк. Старик Уэйкфилд живо интересовался всем, что происходило вокруг, и, мужественный, неунывающий, не способен был всецело погрузиться в воспоминания о прошлом. И все же Гражданская война оставалась величайшим и главным событием его жизни. Как и многим мужчинам его поколения, северянам и южанам, ему не приходило в голову, что война вовсе не была главным событием в жизни всех остальных. Для него это было так, а потому он верил, что все и всюду тоже по сей день живут войной, думают и говорят только о ней.Он активно участвовал в деятельности Союза ветеранов великой армии и вечно носился с планами и проектами на следующий год. Ему казалось, что это общество немощных стариков, на редеющие ряды которых он все еще взирал с гордостью, как сорок или пятьдесят лет назад, — это самая могущественная организация Америки и одного лишь предостережения или сурового упрека с ее стороны довольно, чтобы привести в трепет всех земных властелинов. Стоило при нем упомянуть об Американском легионе — и старик преисполнялся горьким презрением и весь ощетинивался; он все время подозревал Легион в неуважении и всяческих хитростях, говоря о легионерах, петушился и сердито чирикал:— Это зависть! Самая обыкновенная бесовская зависть, вот что это такое!— Но почему, мистер Уэйкфилд? Чего ради они станут вам завидовать?— Потому что мы были настоящие солдаты… вот почему! — сердито чирикал он. — Потому что они знают, что мы разбили этих мятежников конфедератов… да! Еще как разбили… расколошматили в пух и прах! — торжествующе провозглашал он надтреснутым голосом. — А ведь то была всем войнам война!.. Тьфу! — презрительно фыркал он, горько улыбался, вдруг затуманившимся взором глядел в окно, говорил тише: — Да разве эта шушера из Легиона, все эти ничтожества, все эти мелкие жулики знают, что такое война? — Он выплевывал эти слова со злобным удовлетворением, а под конец мстительно хихикал. — Торчат весь день напролет в какой-нибудь старой траншее, носу не высунут, к противнику поближе подойти боятся, — насмехался он. — Да они и кавалерии-то в глаза не видали! Покажи им хороших конников, так они подумают, что цирк приехал! — Он хихикал. — Война! Да какая у них война! Черта с два, они настоящей войны и не нюхали! — язвительно выкрикнул он. — Вот побывали бы с нами под «Кровавым углом», тогда бы знали, что такое война! Но куда там! — фыркал он. — Доведись им такое, они бы пустились наутек, как зайцы! Их бы там не удержать, разве что на привязи!— И по-вашему, они не сумели бы разбить южан, мистер Уэйкфилд?— Разбить южан? — восклицал старик. — Разбить южан! Что это вы толкуете, юноша?.. Черт возьми? Доведись этой шайке только услыхать, что Твердокаменный Джексон двинулся в их сторону, они бы мигом кинулись от него врассыпную. Так бы припустились, только пятки бы засверкали! — прокудахтал старик Уэйкфилд. — Тьфу! — опять негромко, презрительно произносил он. — Где им! Кишка тонка!.. Но я вам вот что скажу! — вдруг с жаром восклицал он. — Мы больше не станем с этим мириться! Наши ребята достаточно терпели, больше не хотят. Если они опять попробуют поступить с нами, как в прошлом году… тьфу! — Он умолкал и, покачивая головой, глядел в окно. — Да что говорить, все ясно как божий день! Это зависть… просто самая обыкновенная гнусная зависть… вот что это, такое!— Вы о чем, мистер Уэйкфилд?— Да о том, как они обошлись с нами в прошлом году! — восклицал старик. — Задвинули нас в самый хвост во время этого пар-рада, а полагалось нам идти первыми, это всякий знает! Но мы им покажем! — пригрозил он. — Уж мы их проучим! — Он победоносно встряхивал головой. — Пускай только и в этом году попробуют нам напакостить, я знаю, что мы им поднесем! — воскликнул он.— Что же вы им поднесете, мистер Уэйкфилд?— А вот что. Мы не явимся на этот пар-рад! Просто не явимся! Пускай проводят свой проклятый пар-рад без нас! — в восторге чирикал он. — Будет им хороший урок! Да-да! Поверьте, это приведет их в чувство! — кричал он.— Должно бы, мистер Уэйкфилд.— Ну как же, — важно говорил старик, — ведь если нас не будет на параде, поднимется волна протестов… да-да, прокатится волна протестов до самой Калифорнии! — убежденно кричал он и широко взмахивал рукой. — Народ этого не потерпит! Этих молодчиков живо осадят!А когда Джордж уходил, Уэйкфилд обычно провожал его до двери, горячо жал ему руку, и в старческих глазах его была тоска и мольба, когда он говорил на прощанье:— Заходите, сосед! Я всегда вам рад!.. У меня тут есть всякое… фотографии, книги о той войне… есть такое, чего вы еще не видали. И никто не видал. Такого ни у кого больше нет!.. Только предупредите, когда захотите прийти, и уж я буду на месте.
Медленно ползли годы, а Джордж все жил один в Бруклине. То были тяжкие годы, годы, полные отчаяния, одиночества, годы, когда он писал без конца, пробовал писать так и эдак, на все лады, годы поисков и открытий, годы унылого безвременья, усталости, изнеможения и неверия в собственные силы. Он забрел в непроходимую чащобу и теперь прорубал себе путь в джунглях опыта. Он сбросил с себя все, осталась только грубая реальность — он сам и его работа. Больше у него ничего не было.Он понимал себя сейчас ясней, чем когда-либо, и, хотя жил отшельником, считал себя уже не какой-то особенной личностью, обреченной существовать отдельно от всех, но человеком, который работает и, как все, неотделим от всего человечества. Он жадно, страстно всматривался в окружающее. Жаждал все увидеть, как оно есть, все объять, что только возможно, — и потом из всего, что узнал и понял, создать плод собственного видения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82