остальные присоединялись из чистой корысти, если думали, что я прав, и отвергали и поносили меня, если думали, что я не прав. Откуда взялась зависимость или организация?– Если ты винишь себя, – сказал Бисмарк, – ты неисправимый индивидуалист. Тогда, пожалуйста, отойди подальше – я хочу умереть в атмосфере смирения.– Я не чувствую за собой ни вины, ни ответственности. Я один пытался изменить нашу судьбу. Не обижайся.Усиком, единственной свободной конечностью, Бисмарк изобразил аплодисменты, постучав себя по голове.– Отлично, юноша. Ты подредактировал правду, дабы упокоиться с миром.– Ублюдок, я помню правду!Он с усилием засмеялся. В его положении любые эмоции давались с трудом. Он замолчал и скоро уснул.Я потерял счет времени. Внезапно я вздрогнул от шлепанья и шарканья тапок. Айра и Руфь. Всего в ярде от нас. Так близко и так безопасно – как попасть под артобстрел, зная наверняка, что в тебя не попадут.Скоро в Мотель просочились запахи. Суматоха разбудила Бисмарка. Он принюхался.– Надо бы немного жира сбросить. Благодарение господу, что я здесь, не придется есть эти яйца.Я почуял запах моющего средства и услышал хлюпанье – Руфь мыла посуду.– Мизинец! – сказал я. – Только что вспомнил. Вот как тебя звали. Ты из этих, которые в кухонной рукавице жили.– Кто тебе сказал?– Ты сам и сказал. Давно еще.– И ты поверил таракану, которого зовут Мизинец?– По-моему, восхитительное имя. Зачем ты его сменил?– Спроси Мыльного Барбароссу. И окажи умирающему таракану последнюю услугу – никогда меня так не называй.Шаги удалились, и Мотель затих. Остальные не шевелились. Умерли? Или спят? Я не мог заснуть. Скоро у меня будет полно времени для сна. Компрессор поблизости включался и выключался безжалостным хронометром.Айра и Руфь вернулись в кухню лишь на следующее утро. Бисмарк выглядел все хуже. Серые пятна на панцире – признак скорого конца. Он умрет гораздо раньше меня. Я притерпелся к мысли о смерти, поскольку воображал, что мы умрем вместе, перешучиваясь и переругиваясь. Без него меня накроет вселенский ужас.– Бисмарк! – закричал я. Он проснулся.– Что? – Слабый, сонно скрипящий голос показался мне пением Карузо.– Доброе утро.– Доброе утро? Ты разбудил меня, чтобы пожелать доброго утра? Не дергай меня, раз еще не пора съезжать. Имеет право таракан выспаться?Он проспал еще несколько часов и проснулся очень серьезным.– Послушай, ты можешь отсюда выбраться.– Великолепно. Пошли.– Не мы. Ты. На свои ноги глянь. Увязли одни кончики. Если постараешься, оставишь их тут.Я засмеялся.– А уйду я чем?– Новыми. После линьки. Ты совсем тупой?– Линька в моем возрасте? Кто из нас тупой? – Я постучал себя усами по спине. Звук вышел пустой, точно в тыкве.– Предоставь мертвым погребать своих мертвецов. Я намерен тебя спасти. Ты мне вечно будешь должен. Жалко только, что я не смогу тебе напомнить… Через день, может быть, два, я умру. Съешь меня. Не корчи рожи – по сравнению с тем, что ты обычно ешь, я – шампанское с икрой.Я дам тебе силы для новой линьки. И тогда, друг мой, ты будешь свободен.Мой мозг сопротивлялся. Но Бисмарк ждал ответа, и я ответил:– Лучше бы ты не умирал раньше меня.– Псалтирь, ты безнадежен.Мотель безмолвствовал весь день. Компрессор считал часы до прихода голодной смерти.Айра и Руфь, тоже вестники надвигающегося конца, вернулись и сели ужинать. Ночью несколько постояльцев умерли. Насколько я мог видеть, в Мотеле было восемь мертвых жильцов и двое живых. Утренняя регистрация наверняка внесет новые поправки.Наутро Бисмарк выглядел еще хуже. Он посерел, хитин на спине отслаивался.– Бисмарк, – позвал я. Нет ответа.– Бисмарк!Опять тишина. Ни шороха.– Проклятье, Бисмарк, ответь мне! – заорал я.– Неотложные дела, малыш? – Его голос был тих и слаб.– Никогда больше так не делай!Пусть дремлет. Холодильник сегодня щелкал нестерпимо громко. К полудню я уже не мог это выносить.– Эй, Бисмарк, помнишь, как я поднимался по стене, когда Айра совокуплялся? Он так озверел – я думал, умрет прямо верхом. Бисмарк?– Конечно.– А помнишь, как я включил детектор дыма, когда Руфь сидела в ванной? Здорово было, правда? Бисмарк!– Зачем ты спрашиваешь?– Вспоминаю.– Я устал.Я оставил его в покое. Я обрадовался, когда появились Айра и Руфь, и наполнили Мотель ароматами солонины и капусты. Их шаги и голоса сбили наконец сводящий с ума ритм компрессора.– Здорово, что не придется за ними доедать, – сказал я.Бисмарк не ответил. Я так испугался, что не стал повторять. Утром я его не разбудил. Это было невозможно.Я погладил его усиком по спине.– Мизинец, – прошептал я, – ты мерзавец. Сначала ты меня впускаешь, чтобы не сидеть тут одному, а теперь бросаешь. Где твоя вежливость? Что мне теперь делать? Смотреть, как ты гниешь?Компрессор все гудел.Через некоторое время я услышал в кухне шаги Блаттелла. Мозг бешено заработал. А если они подойдут? Предупредить их, обрекая себя на мучительную смерть в этом гниющем музее восковых фигур? Или пусть меня развлекают, как я последние дни развлекал Бисмарка? Я страстно спорил сам с собой.Шаги приближались. Сердце колотилось. Я знал, что сейчас заговорю – хотя по сей день не знаю, что собирался сказать – предупредить или позвать, – и тут раздался голос.Это была чешуйница.– Не подходи. Это Тараканий Мотель. Ее друг сказал:– Ты знаешь, на эту штуку даже тараканы не покупаются. Похоже, на нее уже все плюнули.То была ужасная ночь. Я клевал носом, и мне тут же мерещилось, будто кто-то шевелится. Я пялился в ночь, высматривая признаки жизни. Я уставал, разглядывая девять трупов, но в полусне мне чудилось движение, и все начиналось заною.Сон одолел меня. Это было наказание.Во сне все тела ожили. Перед каждым появилась лестница, все они вели на крышу Мотеля. Я один остался без лестницы. Они легко освободили ноги из клея и начали уходить. Я умолял их взять меня с собой.– Кто-то должен присмотреть за Мотелем, – ответил Бисмарк.К черту Мотель. Я рванулся за ними. Но только сильнее прилип.– Скажите, как вы освободились! – закричал я.– Верой! – ответил другой голос. Перед Мотелем стоял Исход. – Я отведу тебя в страну молока и меда. Ты веришь мне?– Да, да, веди меня, – сказал я. Он поднял передние лапы и произнес заклинание. Клей покрылся рябью и откатился к стенкам. Мои ноги свободны. Поразительно. Исход поманил меня к себе через порог. Но едва я приблизился, он закричал:– Лжец! Безбожник!Он воздел лапы, и липкие края сошлись снова, сомкнулись надо мной, окутав меня, сковав сотнями наручников.Я проснулся в ужасе и поклялся больше не засыпать.Теперь я и у себя на спине заметил серые пятнышки. Так скоро? Я не чувствовал, что умираю. Я даже не устал. Но с другой стороны, я же видел – смерть не сообщает о своем приходе грохотом канонады и лязгом цимбал.Глаза Бисмарка уже разлагались, разглаживались, отчего он казался суровым и непреклонным, будто смерть – не последний сон, но последняя битва. Я понимал, что это гниение, не эмоция, но слишком трудно не замечать выражение на лице, которому я так долго доверял.– Почему я стремлюсь выжить, Мизинец, хотя совсем не хочу жить? Мы говорили, что мы – единственные животные, свободные от генетических предрассудков, что мы одни живем настоящей жизнью. Ты – может быть. Я так не могу. Ты понял, когда нужно сдаться. А я – узник инстинкта выживания.Я смотрел на свой мирок новыми глазами. Передо мной – громадный шмат свежей падали. Не более того. Человечье филе или жаркое из крысы? Понятия не имею. Плевать. Я разглядывал его, а мои слюнные железы сговорились меня обмануть и уже выбирали место для первого укуса. Я нечаянно взглянул ему в лицо. Еда исчезла, передо мной снова Бисмарк.Я собрал все свое мужество и уставился на его задние ноги – подальше от всепонимающих глаз. Я наклонился и открыл пасть. Сердце билось так сильно, что усы вычерчивали восьмерки. Я сделал выпад и вцепился ему в бедро.Хитин треснул между жвалами. Я его выплюнул. Не могу.Давай, Псалтирь. Послушай, как урчит холодильник, – твое время истекает. Мы всего лишь мясо, только он падаль, а ты еще жив.Повторяя это, я снова придвинулся к нему. Откусил кусочек. Подавил рвотный позыв и проглотил. Не задумываясь, отгрыз еще кусок, за ним еще один и еще. Я прикончил бедро, затем доел ногу, предусмотрительно затормозив над клеем. Я куснул еще раз, нога разломилась пополам, и тело повалилось ко мне. Я не мог остановиться, пустота в пасти казалась невыносимой. Я перегнулся через труп и съел второе бедро. Церки хватило на один укус. Теперь это была падаль, свежая мертвечина, прохладная, благоухающая и нежная от краткого старения.Мною двигал инстинкт. Я двигался автоматически, бездумно. Дело не в голоде; я ел, потому что передо мною была пища. Я разгрыз грудь и распорол живот от зада к переду, сверху донизу, еще быстрее наслаждаясь движением челюстей, в кои-то веки снова став тараканом. Наконец брюхо у меня раздулось и уперлось в панцирь.Добравшись до надкрыльев, я остановился. Не хотелось смотреть ему в глаза. Я определенно съел предостаточно.Отодвинувшись, я оглядел плоды своего труда. Голова нетронута, но остальное – потравленная саранчой оболочка, разбомбленный самолет. Я обжора, каннибал! Мне стало нехорошо. Но первые питательные вещества из его тела прочистили мне мозг. Меня мутило, но я сдержал рвоту – она стоила бы мне единственного шанса выжить. Скоро этот ужас прошел.Впервые с заселения в Мотель я спокойно заснул. На следующий день я болел. Истощенному организму оказалась не по нутру столь калорийная пища в таком количестве. Кишки крутило, но пища по ним ползла. О, если б только сквозняк очистил Мотель от мерзкой вони моих газов.На второй день я почувствовал, как где-то под хитином формируется новая ткань. В отличие от остальных девяти постояльцев я толстел. Я выжил.Первый симптом линьки – сильное давление изнутри, будто изо всех дыр одновременно лезет дерьмо. В молодости линять не сложнее, чем опорожниться: одно усилие, и кутикула между крыльями лопается. Затем сгибаешься, трещина растет, и через несколько минут уже стоишь на старой шкуре в новой броне на размер больше прежнего.Я понимал: в этот раз все будет иначе. Я перерос возраст линьки, мой толстый прочный панцирь ломаться не желал. Я его заполнял почти впритык, однако сомневался, что у меня хватит сил и выносливости из него выбраться.На третий день я раздулся до предела. Время пришло. Я раскрыл дыхальца во всю ширь, чтобы увеличить приток воздуха в панцирь. Потом захлопнул дыхальца и согнул мышцы крыльев, еще чуть опухшие со времени полета над Руфью. Вскоре меня затрясло. Я сокращал брюшные и грудные мышцы. Давление было настолько мощным, что проклятый хитин должен был треснуть в шести местах и разлететься на куски. Но он не треснул. Глаза вылезли из орбит, трупные декорации разрослись до гигантских размеров. Я не умру, как они.Но мне было больно. Я не мог разорвать панцирь. Что делать?Вдруг я услышал за стеной поскребывание. Определенно, это ноги Блаттелла.– Не входи! – закричал я. – Это ловушка! Но вошла Гольф.– Ты что-то сказал? – Едва осознав, куда попала, она засуетилась. – Эй, я застряла! Помоги мне, а? Не стой просто так! – Когда ее глаза привыкли к темноте, она меня узнала: – А, это ты. Как я не догадалась. Ты всех нас прикончить хочешь.Гольф была зануда. Она не обладала шармом, хотя имя носила трогательно эротичное, будто одежка девочки-подростка; на самом деле, она звалась так из-за клюшки. Теперь я был практически уверен, что выберусь – не могу же я умереть в ее обществе.– Вытащи меня отсюда! – завопила она, выгибаясь, как остальные, и застыв в пожизненно неудобной позе. Она поносила меня на чем свет стоит.Ее ругательства звучали музыкой. Я согнулся вдвое сильнее. Давай же, раскалывайся, ублюдок!Судороги Гольф загнали ее в клей еще прочнее. Для нее весьма трагично, но для меня – восхитительная комедия, потому что малейшее движение выдавливало из ее тела экскременты.– Я до тебя доберусь! – воскликнула она, и два шарика выпали из ее ануса. – Тебе смешно? – Струя мочи распылилась между ног.Когда облачко доплыло до меня, я перестал смеяться. Моча мешалась с феромонами.Узник Тараканьего Мотеля, каннибал, обстрелянный вербальным ядом этой дуры, полуживой, – и единственное, что приходит в голову, единственное, что меня волнует, – феромоны.Фаллос немедленно ожил. Но брюшные мышцы судорожно сжаты, он не прошел бы в отверстие. Пенис разбухал. С химией не поспоришь. Хитин затрещал, и символ моей мужественности вырвался из панциря.Я опять согнулся, во все стороны по панцирю побежали трещины, сверху донизу, точно рвущийся целлофан. Бзззз! Вжик! Чудесные звуки. Я вдохнул живительный воздух. Скоро я наполовину сбросил старый панцирь. Гольф это сделала! Я свободен!Тараканы выходят из линьки больше и сильнее, но с телом мягким, как моллюск, и бледным, точно Айра. Через полчаса затвердевающий панцирь окрашивается меланином. Лучше броне окрепнуть, прежде чем я предстану перед миром, но нельзя рисковать: я могу застрять в старых ногах.Я вытянул передние ноги – они разбухли, точно тесто. Я осторожно перебрался на спину соседнего трупа.Я с тревогой оглядывал себя. Я уже был наверху, но по-прежнему видел себя внизу. Сверху я был мягкий, белесый и шаткий. Снизу – бурый и твердый, навеки застывший возле Бисмарка, незаменимого друга. Внизу я был мертвец среди мертвецов. Сверху лишь вступал в новую жизнь.Между мной и выходом из мотеля стояла только Гольф. Она все боролась с клейкой массой и потеряла ко мне интерес. Едва она остановилась передохнуть, я нетвердыми ногами прыгнул ей на спину. Один прыжок – и я на свободе!Но снова вмешались восставшие феромоны. Фаллос без труда выскользнул из мягкого панциря, нежно мурлыча: «Гольфочка, красавица, любимая!» Подстилка внизу вопила: «Агония, голод, смерть!» Никогда раньше не приходилось мне взвешивать «за» и «против» применительно к сексу, так что дебаты завершились через секунду. Оставался лишь технический вопрос – как я в нее войду сверху, если нормальная тараканья позиция снова впечатает меня в клей?– Какого черта? – взвизгнула Гольф. Она обхватила мою ногу свободным усиком – а я-то думал, у нее все конечности заблокированы – и воткнула ее в липкое месиво.Вожделение исчезло, включился инстинкт самосохранения. Я рванулся к выходу, неуклюже вывернувшись в воздухе, поскольку нога оставалась в Мотеле. Но пять других плюхнулись на винил.Я был воодушевлен и взбешен, но в основном меня мучило любопытство. За всю жизнь в колонии я никогда не видел откровенного садизма – даже не слыхал о таком.– Зачем ты это сделала? Можешь объяснить?– Жизнь за жизнь, Псалтирь. Ты сам так говорил.Только не эта жизнь. Нога-заложница была бледная и скользкая, будто личинка, которую я вывел на прогулку. Я дернулся, но она со мной не пошла. Выбора нет – придется ее оторвать. Я не переживал по поводу каннибализма – это же моя плоть. Я впился в сочленение. Острая боль вскоре утихла. Я свободен!– Чтоб ты сдох, – прошипела Гольф. – Чтоб на тебя наступили, раздавили и полили ядом. Не бросай меня.– Я оставляю тебе на память ногу. Смотри на нее и думай обо мне.Я вышел в кухню и шмыгнул под порожек. Пусть новое тело затвердеет. Я подозревал, что для возвращения мне понадобится крепкая шкура. Пролом за проломом – Олбани… Пирр… этот я знаю, Батон-Руж… Портленд… Что? Салем? Издеваетесь, что ли? Салем?Казалось, это бредовый сон, но потом меня разбудил взрыв. Я подскочил при виде парочки развратных крокодилов. Меня огрело по голове, и я упал на пол. Декорации понемногу прояснялись. Надо мной – край шкафчика, об него я ударился. Крокодилы – Айрины шлепанцы. Хозяин грохнул об стол коробкой из-под отрубей с оскорбившей его викториной. Линька и побег так меня измотали, что я проспал всю ночь. Не самый разумный поступок.Массируя свои кровоподтеки, я обнаружил, что панцирь затвердел и побурел. Снова можно жить. Компрессор гнал воздух прямо на меня. Но я теперь не против; он помог затвердеть хитину.К завтраку вышла Руфь.– Интересно, кто кому дал взятку, чтобы сделать Салем столицей, – сказал Айра, когда они вместе уходили на работу.Я вышел на середину кухни. Я стал крупнее и сильнее. Сочленения потрескивали, как и положено свежему хитину. На пяти ногах я перемещался на удивление неплохо. Только звук раздражал. Всю жизнь я ходил на шесть долей и теперь запинался после каждой пятой, дожидаясь последней. Надеюсь, я привыкну.Перед возвращением в гостиную нужно решить, куда вести колонию. С пятью ногами лазить труднее, чем ходить, но я прорвался по дверце шкафчика. Острые края поцарапали мне новый панцирь.Внутри ничего не изменилось. Банкноты по-прежнему оккупировали нашу дыру.– Уютно тебе здесь, а, Бен?В эпитафии Бена говорилось, что его тело – еда для червей. Поскольку никаких червей поблизости не было, я решил попробовать его сам. Я вцепился в него жвалами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24