Дэниэл Ивен Вайсс: «Нет царя у тараканов»

Дэниэл Ивен Вайсс
Нет царя у тараканов



OCR Killer Bee
«Нет царя у тараканов»: ЭКСМО; Москва; 2003

ISBN 5-699-03816-7Оригинал: Daniel Weiss,
“The roaches have no king”

Перевод: Ирина Залогина
Аннотация «У тараканов нет царя, но выступают все они стройно». Так гласит тараканья Библия. Что случится, если маленькие твари, с которыми мы ухитряемся жить бок о бок столетиями, объявят нам реальную войну? Больше того – победят в ней, научившись наслаждаться сексом с человечьими самками, пережив геноцид и низвержение в преисподнюю? И хронику о ней оставит потомкам их мессия – интеллигентный и набожный таракан по имени Псалтирь?Провокационный и остроумный роман Дэниэла Ивена Вайсса – впервые на русском языке. Дэниэл Ивен ВайссНет царя у тараканов Джону СпрайхеруМногоногое спасибо Пати Кокрэм. У саранчи нет царя, но выступает вся она стройно. Книга притчей Соломоновых, 30:27 Пролог Что значит потерять любимого? На вершине животного мира ответ прост – ничего толком не значит. Коитус – великолепное переживание, наравне с обжорством и экскрецией. Но все заканчивается, особенно все хорошее, любимый блекнет и уже ничем не отличается от остальных.Впрочем, ненадолго. У людей есть основания переживать, удастся ли еще спариться, но мы об этом не волнуемся никогда. Когда феромоны спят, мы сексуально индифферентны. Когда феромоны бушуют, их химическая магия всегда приводит к нам идеального любовника, и каждый – ничем не хуже предыдущего. На уровне пола не бывает безответной любви.Что касается потомства, мы следуем традициям скрытных горожан – ни один не знает своего отца. Порция спермы может оплодотворить столько женских яиц, что на всю жизнь хватит – а может, и нет. После каждой попытки никогда не знаешь, кто автор следующего выводка – ты или твой предшественник. Да и кому, в конце концов, это интересно?Это не бравада. Когда я впервые оказался в зловещем мире хомо сапиенс, успокоила меня именно реакция людей на разрыв с любимым. Я понял, что человек – просто жуткий сверхъестественный гость в нашей экосфере, как тыквенный фонарь в ветреную ночь: поначалу страшный, но вот уже еле мигает и неизбежно погаснет. А все почему: люди не адаптируются, ибо их не вознаграждают за развитие генофонда. Расставание не вызывает у них ни чувства гордости за хорошо проделанную работу, ни волнующего предвкушения следующей встречи – одну лишь мрачную, изматывающую неуверенность. По правде говоря, никакое совокупление не порождает у человека страстей, сравнимых со страстями разлуки.В раннем детстве Библия измучила меня примерами этой человеческой особенности, но я отказывался верить. Однако последующее знакомство с «Илиадой» заставило допустить такую возможность. Если верить Гомеру, «Илиада» – история человека, который повел своих сородичей на кровавую смерть к чужим берегам лишь потому; что дама его сердца нашла травку позеленее. Вскоре я ознакомился с полным и подробным отчетом, что оставил мой предок, который был там лично – слово трезвого свидетеля с многофасеточными глазами, а не пьяное карканье слепца.Елену никто не похищал. Чесночная вонь изо рта Менелая ее не возбуждала, она мучилась хроническим поносом от диеты на оливковом масле (и расцарапала себе весь зад, подтираясь виноградными листьями). Однажды моя прародительница Афротелла – подлинная героиня «Илиады» – услышала, как Елена договаривается со служанкой о побеге. Афротелла готова была разорваться пополам. Жизнь в Греции имела свои преимущества: семья из сорока особей преспокойно могла прожить, питаясь объедками из бороды одного-единственного мужчины, который облегчал доступ к пище, ежедневно напиваясь вусмерть за ужином. Но даже Афротеллу местные санитарные условия приводили в ужас. К тому же она всегда мечтала увидеть Трою.Елена у себя в комнате опрокидывала мебель, симулируя собственное похищение Парисом, а феромоны Афротеллы тем временем властно привлекли к ней проходившего мимо жеребца. В тот вечер Афротелла с Еленой отправились в Трою. Ворота распахнулись для колесницы Елены, но фактически Троя пала, когда спустя мгновение за Еленой последовала Афротелла. Вскоре на свет появился первый выводок, и расцвела наша новая колония.А затем явился греческий флот. На серых песках Трои безмозглые юнцы греческих и троянских кровей рубили друг друга в фарш для крабов. Ни один хомо сапиенс не выступил против этой абсурдной трагедии. Наоборот, вершиной мужества считалось драться и умирать, потому что совершенно незнакомая женщина совокуплялась с другим мужчиной.Завоевание стоило грекам десяти лет, тысяч трупов и огромной брюхатой лошади. А нашу победу обеспечила одна рассудительная самка в дорожке лошадиной мочи. Менелай вернул свою прекрасную Елену, однако Афротелла уверяла, что ее госпожа так и просидела все время одна подле гипсового Париса. А потом греки подожгли город, и в огне погибли не только большинство троянцев, но и почти все потомство Афротеллы, в двенадцать тысяч раз превосходившее число жителей Трои. Часть уцелевших вернулась с греческим флотом к мусаке; другие отправились делать то, чего не сумели греки: завоевывать Азию и Новый Свет.Обе версии этой истории говорят об одном: расставаясь или оказавшись под угрозой расставания с любимыми, люди пускаются во все тяжкие – не имеет значения, насколько пуст и ничтожен стал роман. Я не злорадствую, зная о людях столь постыдные вещи. Но когда через три тысячелетия после падения Трои люди бросают мне вызов, я встречу их лицом к лицу, как сделал бы каждый, вступив на зыбкую почву романтических мук. Бытие Мать никогда не доверяла кухонным шкафчикам. С момента основания колонии оотеки – капсулы с яйцами – традиционно откладывались в кухонных шкафчиках, чтобы новорожденные жили рядом с основными запасами пищи. Но, раздувшись от тридцати восьми детенышей, моя прекрасная матушка потащилась в коридор, дабы мы явились на свет под книжным шкафом. Она не хотела, чтобы мы умели читать. Только заподозри мать, что сделают книги с ее детьми, она убила бы нас в зародыше. Она лишь хотела нас выкормить; сладкий тягучий библиотечный клей, что скрепляет книги, заменил нам материнское молоко.Едва матушка сбросила оотеку, выводок в панике кинулся бежать. Мельтешащие ноги прошлись мне по голове, в глазах потемнело. Я выбрался и проковылял через полку к фолианту с теплым земным запахом – видимо, книгу брали в руки часто, но ненадолго. Я не мог разобрать золотое тиснение на синей обложке, однако с отвагой юности вскарабкался на корешок, не дрогнув, и начал проедать себе путь внутрь.В те месяцы я содрогался нередко. Что ни страница – предательство, убийство, похоть, месть, мания, геноцид, обман, инцест или иной неописуемый порок. Зачем решили издавать эти хроники? Им самое место на свалке, в глубокой яме, под грудой камней. Я отчаянно переполз неприступную книжную закладку и приступил ко второму разделу книги, поменьше. Еще хуже. Сколь ни зловещи преступления, сколь ни жестоки преступники – все прощалось. Будто ничего и не было. Тогда я и понял, что не хочу иметь дела с людьми. Раз уж человек властвует над каждой тварью, пресмыкающейся по земле, я лучше посижу здесь в укрытии и буду страдать лишь над письменными свидетельствами человеческих извращений.Увы, мать была права: эта книга взрастила меня. Я полинял дважды. Я задыхался в тесноте. Снаружи стоял день, когда голова моя протиснулась наружу. Я оглядел корешок. Золотые письмена обрели четкость: я был дитя Библии.Двадцать или тридцать мне подобных как ни в чем не бывало сновали внизу по громадному коридору. Я еще не видел убийств, предательств или жестокости – мне было нечего прощать. Но я уже знал достаточно и жить снаружи не хотел.Я перепрыгнул на верхушку соседнего тома с захватанной бумажной обложкой и зарылся туда. «Илиада» оказалась не лучше Библии – столь же непостижима. Но для меня обе книги стали пророческими. Я заразился любопытством. Подобно антропологу, я должен был понять, правдивы ли все эти рассказы о дикости человеческой натуры. Выманив меня из троянского убежища, человеческая порода одержала первую победу над моим здравым смыслом.На полке я встретил братьев. Мы увеличились раза в четыре с той поры, когда виделись последний раз, но я узнал их мгновенно.– Фила ты помнишь? – сказал один, указывая на другого. – А я – Колумб.В оотеке нам не требовались имена.– Псалтирь, – сказал я. Больше ничего не пришло в голову.– Чем древнее язык, тем специфичнее звучание, – поведал Фил. – В Древнем Египте звук «аб» означал: танцевать, сердце, стену, продолжать, требовать, левую руку и цифру. Все вместе. Представляешь?– Неудивительно, что господь увел избранный народ из земли фараона, – сказал я.– Один и тот же звук обозначал силу и слабость, а другой – одновременно «приближаться» и «удаляться». Эти первобытные люди были просто не в состоянии постичь идею без ее антитезы. У меня из-за спины появился Миллер.– Бедный блядский дикарь. Идет на свидание вслепую и ни хрена не знает. Будет цыпочка сукой или свиньей, высокой или коренастой, тупой или умной. Потом они пожрут или не пожрут, дикарю достанется проблядь или целка, и он ткнется, а может, и не ткнется ей в гнилую или сладкую пизду.– Неудивительно, что они так медленно размножаются, – сказал Колумб.– Они не слишком плодовиты, – пояснил я. И только тут заметил, что в воздухе пахнет экзотической едой.Колумб продолжал:– А что вы скажете о слове, которое обозначает все сразу: маленькую машину семейства двудверных, вентилятор в блоке питания, подслушивающее устройство, пройдоху и величайшую поп-группу всех времен и народов?Фил потряс головой:– Весьма примитивно.– Еще одна подсказка, – прибавил Колумб. – Это также означает одно чертовски красивое насекомое. – И он дико завращал усами.– Это жук, что ли? – засмеялся Фил. – Идиотски звучит. Я бы предпочел зваться «аб».– А вот из латыни, – продолжал Колумб. – В 1758 году парень по имени Карл Линней решил навести порядок в живой природе. Из слова Blatta, что значит «чурающийся света», он вывел следующую классификацию: подотряд Blattaria, отряд Blaberoidea, семейство Blattelidae, подсемейство Blattellinae, род Blattella.– Примитивный сумеречник, – прокомментировал Фил. – И кто это? Страус? Полевка? Червяк?– Насильник, – заявил Миллер.– Сатана! – сказал я.– Это мы, – ответил Колумб.– Сумеречники? – спросил Миллер. – А я собирался позагорать.– А вид называется… Нет, угадайте, – сказал Колумб.Миллера повело в Тропики:– Ебущиеся в темноте?– Ебари не боятся света, – возразил Фил.– А стоило бы.– Может, «сумеречный Царь Царей»? – предложил я.– По-научному вы называетесь… Blattella germanica, – объявил Колумб.– Но мы американцы! – возразил Фил.– Да, но если говорить о корнях, мы африканцы. Западные германцы называли нас французскими тараканами, восточные германцы – русскими, русские – прусскими, а южные и северные немцы великодушно уступали название друг другу. У нас проблема с имиджем. Но не забывайте, кто нам придумал имя – животное, именующее себя «хомо сапиенс».– Что в переводе с латыни означает «задумчивый пидарас», – пояснил Миллер.– Люди полагают, что «хомо» восходит к индоевропейскому «дхгхом-он», что означает «землянин», – продолжал Колумб. – На самом деле, это диалект африканской саванны. Когда волосатая обезьяна однажды грохнулась с дерева, мы воскликнули: «ХО-ХО!» Имя прилипло.Как выяснилось. Фил назвался в честь «Классической Филологии», своего первого дома. Отличный выбор: древний том, весь пропитанный выдержанным клеем, засаленный университетский учебник, которого, наверное, никогда больше не коснется рука человека.Колумб вырос в громадной «Энциклопедии Колумбии».Даже самые дешевые Айрины брошюрки были напечатаны очень стойкой краской: мы не забыли первых уроков. По большей части мы выучили и вспоминали их как некие курьезы. Лишь в минуты стресса книжные догмы пугали нас своей реальностью. Но и тогда они, как правило, не выходили из-под контроля. В тот первый день на воле мой мозг кишел персонажами Книги. Но я знал, что меня им никогда не одолеть.Однако некоторых наших сородичей постигла незавидная трагическая участь. Многие тома так давно не открывали, что воздух не проникал между страниц. В этих книгах младенцы не выживали. Раз в год мы поминали тех, кто не выбрался из «Радуги земного притяжения» и «Поминок по Финнегану». Другие – например, философы – росли в атмосфере, настолько бедной кислородом, что их организм утратил иммунитет к книжным токсинам. На этих несчастных душах поистине лежала несмываемая печать. Слова отлучили их от трехсот пятидесяти миллионов лет мудрости, что записана в генах Блатгеллы.Очень скоро я обнаружил: кое-что из написанного вздора устойчиво действует на колонию, а именно – слою «германский» в нашей систематике. Идея витала затянувшим капризом. За два поколения до меня квартира кишела Хайди и Зигфридами, да и мое поколение – немногим лучше.Я бы не слишком над этим задумывался, если б не одна вещь: мы, чурающиеся света германцы, жили под игом Айры Фишблатта, правоверного еврея. Я опасался не только его ветхозаветных излишеств, но и современной этнической мстительности. Я часто просыпался по утрам в ожидании катаклизма. И когда он произошел, почувствовал себя злосчастной Кассандрой.Но я думал об этом, лишь когда брало верх слово написанное. Мы вели совсем не религиозную войну. То была война биологическая – результат кризиса перенаселения. Наша прекрасно сбалансированная экосистема пошатнулась, когда Айра перегрузил ее «хомо жидус».Это случилось не сразу. Я родился во времена великого процветания. Фактически я вышел прямо на церемонию, достойную праздника урожая.Айра пребывал в нерегулярном сожительстве с самозваной цыганкой, перед которой я вскоре начал преклоняться. Моменты важных событий она описывала как дорожные происшествия. Скажем, в ту ночь, когда Меркурий влетел в Тельца. Той ночью, когда я с ней познакомился, ужин влетел в стену.После беседы на книжной полке в тот первый день на юле меня привлекли какие-то густые ароматы. Это Цыганка готовила очередное исконно восточноевропейское кушанье.Айра, о котором мне рассказывали уже несколько часов, вернулся домой, как я вскоре пойму, вовремя. Противник он был невзрачный – тараканы о таком могли только мечтать. Он приподнял крышку. Очки его тут же запотели.– Мм-м-м-м. Это что, гуляш?– А ты сомневаешься?Он зачерпнул из кастрюльки деревянной ложкой.– Вкусно, только паприки многовато.Цыганка его отпихнула и попробовала варево.– Идеально. – Она хлопнула крышкой. – Что б ты понимал в венгерской кухне, со своей кошерной говядиной и цыплячьими супчиками. И это ты называешь едой?– Тебе лучше знать, – пожал плечами Айра.– Я положила горсть паприки, как всегда.– И картошку нужно мельче резать. Вот. – И он направился к двери.– В следующий раз ужин готовишь ты, – подначила Цыганка.– Я работаю с утра до вечера.И тут я впервые увидел фурию во плоти. Цыганка вся порозовела, брови сошлись на переносице, губы задрожали, ноздри раздулись.– Ты мне тычешь этим в лицо каждый день.– Я ничем не тычу тебе в лицо.– Может, это ты после мартини за три часа делового обеда вкуса не чувствуешь?– Я никогда не пью в обед.– Может, я пью? Пауза.– Мне нужно переодеться.– Не смей отсюда выходить.– Я сейчас вернусь.– Ну уж нет, ты не бросишь меня здесь одну с этим кошмарным гуляшом.– О, прекрасно. Заметь, не я его так назвал. – Айра покачал головой и вышел в столовую.Цыганка посмотрела на плиту, как Моисей – на Золотого Тельца.– Попробуй еще разок. – Она подскочила к двери и метнула кастрюльку. Та врезалась в стену возле Аиры, обрызгав его с ног до головы огненно-красным соусом. Великолепные куски мяса разлетелись по всей комнате.Айра окаменел.– Хватит с меня твоей мании сверхполноценности, – заявила Цыганка и хлопнула входной дверью.Через секунду Айра бросился в погоню. И тогда невидимые прежде легионы ринулись из темных углов за добычей. Мясо, картошка и овощи исчезали в их разинутых изголодавшихся пастях, по головам и телам потоками струилась кровь млекопитающих. Пощадили только паприку. Это было захватывающе – впервые пировать вместе со зрелыми особями Блаттелла, которые в двадцать раз больше меня, двигаться маршем сквозь густеющий соус, устремляться в атаку, точно библейские герои тысячи лет назад.И все же мне было не по себе. Подобное изобилие, как правило, ходит рука об руку с возмездием. Однако если вдоволь едят насекомые, в Писании это не называется изобилием. Это называется мором. Но как можно нас покарать, если мы и есть кара?Я отпраздновал разрешение первого в жизни морального кризиса сочной капелькой жира, чуть теплого, с едва уловимым намеком на застывающую пленку, – с тех пор я его в таком виде и люблю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24