– Она отвернулась. – Он единственный, кто был рядом со мной, когда я потеряла мою дочку…
– Единственный? – Уилл не поверил своим ушам. – Я сидел в Петерскилле, умирал от тревоги, ждал телеграммы. Чего ты хотела? Чтобы я предстал перед тобой по мановению волшебной палочки? Ты же сама велела мне сидеть дома!
– Я не желаю с тобой спорить, Уилл. Не могу! Я чувствую себя совсем больной!
– Я тоже болен.
– Но не так, как я!
– Ты шутишь!
– Да, мне гораздо хуже, чем тебе. И ты отлично это знаешь!
– Нет, я этого не знаю. Ты все время говоришь только «я, я, я»! Почему бы тебе не подумать о моих чувствах?
Ответа Уилл не получил, потому что Элеонора повернулась к нему спиной. Просто повернулась и пошла себе по коридору, а его вопрос так и повис в воздухе. Лайтбоди смотрел, как она сердито удаляется прочь, как решительно поднимаются и опускаются ее ступни, как упрямо развернуты плечи. И вот она скрылась за углом.
– Мистер Лайтбоди?
Сзади раздался знакомый голос – мелодичный, сладкий, ласковый. Голос сестры Грейвс. Уилл обернулся, будто зачарованный. Она выглядела просто великолепно: вся свежая, румяная, пышущая здоровьем, глаза светятся, на губах ясная улыбка, причем не стандартная санаторская, а искренняя. Улыбка эта сулила воскресение и спасение. И Уилл сразу забыл про сестру Блотал. Исчез и доктор Линниман. Даже Элеонора отодвинулась на задний план. Лайтбоди почувствовал, как на его физиономии тоже расплывается широченная улыбка, и схватился за левую щеку, некстати начавшую дергаться тиком.
– Сестра Грейвс, – пробормотал Уилл, глядя на нее сверху вниз. – Доброго вам утра.
– Доброе утро, – ответила она, все так же улыбаясь и глядя ему прямо в глаза. Этот взгляд удивил и смутил его.
Несмотря на свое болезненное состояние, Уилл призадумался над этим взглядом. Кажется, в нем было нечто большее, чем чисто профессиональная медицинская забота. Или померещилось? Он вспомнил, как она укладывала его в постель, как ее теплая рука касалась его кожи, вспомнил ее ножки в белых казенных туфлях, тонкую хлопчатобумажную юбку, тесно облегавшую бедра и подтянутый животик.
– Ну, – спросила она. – Вы готовы?
– Готов? К чему?
– Вы меня разыгрываете, мистер Лайтбоди?
– Ни в коем случае. Вовсе нет.
Уилл тоже заулыбался.
Сестра Грейвс склонила голову на бок, как бы желая получше его рассмотреть, и вздохнула.
– Вы что, забыли? У вас же обследование!
* * *
Десять минут спустя, поболтав о какой-то ерунде с лифтером и воспользовавшись теснотой кабины, чтобы вдохнуть полной грудью дурманящий, с примесью антисептика аромат волос сестры Грейвс, Уилл оказался в жестком кресле в кабинете доктора Фрэнка Линнимана. Кабинет, где поддерживался строжайший температурный режим, находился на первом этаже, в неврологическом отделении. Окна выходили на покрытую инеем лужайку парка, где доктор Келлог разводил оленей. По его замыслу, это должно было способствовать перевоспитанию пациентов. (В самом деле: всякий приличный, нормальный человек придет в ужас от одной мысли о мясоедении, когда будет постоянно видеть перед собой этих грациозных, безобидных, кротких животных.)
Уилл попытался откинуться на спинку кресла, но у него ничего не вышло. Этот предмет мебели был разработан самим доктором Келлогом для того, чтобы пациенты отвыкли сидеть развалясь. Сидение развалясь – первый шаг на пути к расслабленности и нездоровью. Кресло представляло собой орудие пытки: его дубовая спинка была изогнута так, чтобы сидящий поневоле выпячивал вперед нижнюю часть позвоночника, а грудную клетку и плечи напрягал и распрямлял, словно его привязали к бочке.
Уилл немного покорчился в кресле, достал из кармана часы, полюбовался френологическими схемами, висевшими на стене, а также желтыми черепами, выставленными на полках в назидание всем тем, кто пренебрегает принципами здорового образа жизни. Куда же запропастился доктор Линниман? Наверняка уплетает свои отруби с мальтозой, раздает пациентам полезные советы, пристает к замужним женщинам, обучая их интимному искусству слюновыделения, жевания и глотания. А что это за мерзкий запах? Уилл не мог определить его источник, однако ощущение было такое, будто кабинет насквозь пропитан миазмами плесени. Уилла затошнило.
– А! Мистер Лайтбоди!
Фрэнк Линниман неожиданно вынырнул из двери, расположенной в дальнем углу.
На миг показалось даже, что доктор проломился прямо через стену. Несколькими огромными шагами он приблизился к Уиллу, распятому на дыбе кресла. Линниман просиял лучезарной улыбкой, излучающей вегетарианскую энергию и чисто животный оптимизм, потом фамильярно уселся на краешек стола и уставился на пациента безмятежным взором.
– Ну-с, как мы себя чувствуем сегодня утром? Хорошо почивали? Все ли в порядке с аппетитом?
Уилл услышал, как его тусклый голос, словно сам по себе, произносит: спасибо, все очень хорошо… Нет, что он такое говорит? Ему совсем не хорошо! Он болен. Ужасно болен. Да, он поспал – впервые за три недели – и съел кусочек тоста. Но главная беда – желудок.
Доктор Линниман выслушал эту информацию без комментариев. Поелозил левой ягодицей по краю стола, сцепил на колене здоровенные ручищи и потянулся – ну чисто тигр в клетке. За его спиной, рядом с древними черепами, были вывешены фотографии, на которые до сей минуты Уилл почему-то не обращал внимания. На каждом из снимков Фрэнк Линниман был запечатлен в момент какого-нибудь спортивного свершения: то с теннисной ракеткой, то с клюшкой для гольфа, то с бейсбольной битой, то верхом на лошади, а то еще почему-то с канатом в зубах.
Фрэнк. Элеонора называет его просто «Фрэнк».
– Итак! – внезапно вскричал Линниман, соскочив со своего насеста в приступе энтузиазма, несколько напугавшем пациента. – Сегодня великий день, не правда ли? День, который перевернет всю вашу жизнь. День обследования.
В течение последующих тридцати минут Лайтбоди сидел в садистском кресле, а доктор Линниман щупал его, мял, щипал, крутил, вертел и все время что-то строчил в своем блокноте. Уиллу пришлось отвечать на вопросы о всех функциях и отправлениях своего организма, рассказать историю своей жизни и даже родословную. Он проявил ангельское терпение, хотя вся эта процедура ему совсем не понравилась. Уилл вообще терпеть не мог медицинские осмотры. После них он всегда чувствовал себя каким-то убогим, неполноценным, не принадлежащим самому себе. Хуже того – он чувствовал себя смертным. Доктор Бриллинджер не так давно подверг Уилла точно такому же осмотру. Дело было в Петерскилле, у Лайтбоди дома. С точки зрения Бриллинджера, лучше всего будет, если Уилл отправится в прославленный Санаторий и пройдет там продолжительный курс лечения. (Очевидно, то, что мнение доктора полностью совпало с мнением Элеоноры, было чистейшей случайностью.)
И что же? Вот он прибыл в великий, несравненный, превозносимый до небес Санаторий Бэттл-Крик, а ему задают здесь все те же самые вопросы. Давно ли? Как часто? Какого цвета? Когда? Какие ощущения? Ваш батюшка? Ваша матушка? Ваши бабушки и дедушки? Прабабушки и прадедушки? Легочные заболевания? Оспа? Желтая лихорадка? Уилл старался изо всех сил. Целых полчаса он отвечал на неделикатные вопросы этого несимпатичного господина, а желудок по-прежнему горел огнем, суставы ломило, глаза резало от света. И терпение кончилось. Лайтбоди прервал очередной вопрос, касавшийся цвета и консистенции его утреннего стула.
– Хватит вопросов! – рявкнул он. – Объясните, что со мной не в порядке?
Доктор Линниман, кажется, обиделся. Его светлые, почти неразличимые брови удивленно поползли вверх.
– Мистер Лайтбоди, – начал Линниман, взглянув в блокнот, а потом вновь воззрившись на пациента с тихой профессиональной укоризной. – На этом этапе я не готов поставить вам диагноз. Это еще самое начало. Нам понадобятся анализы крови, мочи, кала. Вас обследуют в рентгеновском кабинете. Потом в гастроэнтерологическом отделении. Наши специалисты проверят ваши зубы, глаза, миндалины, язык. Нам нужно установить, сколько ацетона поступает в ваши легкие, получить образцы желудочного сока и так далее. Полную картину мы получим только к вечеру, никак не раньше. То есть я, конечно, могу высказать предположение, исходя из цвета вашей кожи, налета на языке, болезненного вида и общей истощенности…
Тоскливое чувство обреченности вновь обрушилось на Уилла, но он решил не поддаваться. Истощенность? Болезненность? Кажется, этот наглый, самоуверенный, надутый, мордастый шакал осмеливается выносить ему приговор?
– Вообще-то, – Линниман уже не говорил, а вещал, читал лекцию, – к нам попадает множество пациентов, похожих на вас. Но я просто не хочу делать преждевременное заключение. И все же симптомы известны: нервное истощение, кофейная невралгия, гипергидрохлория. Ну и, конечно, автоинтоксикация.
Уилл чувствовал, что тонет, идет на дно, погружается в темную пучину.
– А где моя жена? – вскрикнул он, вскочив на ноги. Это отчаянное усилие отняло у него последние силы. – Где Элеонора?
* * *
Сестра Грейвс ждала его в коридоре. Тускло поблескивали керамические плитки, тихой вереницей проезжали мимо пациенты в креслах-каталках, повсюду сновали медсестры и другой персонал. Кофейная невралгия. Гипергидрохлория. Автоинтоксикация. Все это был медицинский жаргон, шаманство какое-то. Ну выпивает он по три-четыре чашки кофе в день, и что с того? Ведь это же не цикута, не стрихнин! И все же, когда сестра Грейвс, улыбаясь и мило болтая, вела его в рентгеновский кабинет, Уилл чувствовал себя раздавленным бременем мрачных пророчеств Фрэнка Линнимана. Обследование еще не началось, а он, Уилл Лайтбоди, уже со всех сторон обклеен зловещими ярлыками.
В животе забурчало, колени предательски задрожали. А сестра Грейвс тем временем ввела его в уютную комнату. Уилл переминался с ноги на ногу посередине приемной, а его спутница передавала доктору какие-то бумажки и медицинские карты. Доктор был маленький, сухощавый, с прямым пробором, раскосыми глазами и моноклем. Уилл расстроился, когда сестра Грейвс шепнула ему, что уходит и вернется через двадцать пять минут. Хотя что в этом удивительного? У нее наверняка есть дела поважнее, чем водить его целый день за ручку. Лайтбоди сел в углу под раскидистой пальмой. Разумеется, у сестры Грейвс есть другие пациенты. Еще у нее есть семья. Ей нужно завтракать, обедать, развлекаться. Не вся же ее жизнь проходит в санаторских стенах.
Кроме Уилла, в приемной дожидались еще четверо мужчин и две женщины, ерзая на изуверских креслах. Это все были люди молодые – лет тридцати-сорока – и по виду совершенно здоровые. Надо полагать, только по виду. Кто знает, какие страшные недуги таила в себе эта обманчиво цветущая плоть, какие роковые секреты обнаружит всепроникающее око рентгена? Лайтбоди попытался устроиться в кресле поудобнее, но из этого ничего не вышло. Сиденье не было предназначено для комфорта. Куда уютнее человек чувствовал бы себя, просто лежа на полу, свисая с потолка или же томясь в трюме рабовладельческого корабля где-нибудь у побережья Африки. Уилл подался вперед, скрючился и стал листать бэттл-крикскую газету «Утренний обозреватель», оповещающую читателей о новорожденных телятах и несчастных случаях на сельскохозяйственном производстве.
На чтение этого печатного органа Лайтбоди потратил десять минут своей драгоценной жизни, а затем взялся за газету «Кредо Бэттл-Крик», издаваемую доктором Келлогом специально для пациентов Санатория. На первой странице, между статьей, превозносящей достоинства Санатория (автор – старый кровосос-миллионер из Сан-Франциско), и цветистым очерком о флорентийской вилле графини Спаланкаре, в изящной рамочке были напечатаны имена вновь прибывших. Уилл прочел слова, увековеченные в типографской краске: «Мистер и миссис Уильям Фицрой Лайтбоди из Петерскилла, штат Нью-Йорк». Закинув ногу на ногу, он удовлетворенно хмыкнул. Пусть их поселили в разных номерах и на разных этажах, но здесь, на газетном листе, они продолжают оставаться мужем и женой.
Из двери, ведущей в святилище, выглянул жрец и позвал:
– Миссис Пратт!
Одна из дам поднялась и, легко ступая, пересекла комнату. Уилл оценивающе посмотрел на нее: на вид не больше тридцати; хорошо одета; не хромая, не горбатая, руки-ноги на месте, язв и оспин на коже не заметно; походка самая что ни на есть правильная, бэттл-крикская – плечи расправлены, а грудная клетка выпячена вперед, словно она всю жизнь провела в «физиологическом кресле» доктора Келлога. Что же с ней не так? Должно быть, какая-нибудь внутренняя болезнь, предположил Лайтбоди. Что-нибудь потаенное, сокрытое под юбками… От одной мысли о том, что может быть сокрыто под юбками у миссис Пратт, Уилл утратил душевное равновесие и почувствовал, как некая часть его тела затвердевает.
Господи, он сошел с ума. Что с ним тут творится? Ведь еле ходит! Сначала мисс Манц, потом сестра Грейвс, а теперь еще эта незнакомая женщина – страдалица и бедняжка. Как могут у него быть на ее счет нечистые мысли! Она сидит здесь, в приемной рентгеновского кабинета, можно сказать, на ладан дышит, а у Уилла эрекция.
Он вспомнил, как садовник каждое лето истреблял у них на газоне сорняки. Они валялись жалкими, безжизненными кучками – умерщвленные, иссохшие, превратившиеся в мусор. И все же, прежде чем умереть, они посылали по ветру белые семена, и те порхали над травой, словно в августе вдруг начался снегопад. Вероятно, и с ним происходит то же самое. Он умирает, и его тело из последних сил отчаянно пытается забрызгать все вокруг семенем, чтобы сохраниться в потомстве любой ценой, пусть даже вне уз брака и вообще без подобающего вместилища. Дарвинизм, вот что это такое. У Уилла отобрали его дочурку, и теперь голоса первобытных предков, напуганных тем, что род пресечется, побуждают своего потомка к приапической активности. Вот у него и начинает торчать при виде любой мало-мальски привлекательной женщины… Тут Уилл сообразил, что так пялиться неприлично, и опустил глаза. Прочел еще раз: «Мистер и миссис Уильям Фицрой Лайтбоди». Элеонора, где ты? Ты мне так нужна!
– Мистер Лайтбоди?
Из двери снова выглянул человечек в белом халате, с несокрушимой фирменной улыбкой на физиономии.
– Прошу вас пройти сюда.
* * *
Весь остаток утра Уилл провел, знакомясь с новейшими достижениями диагностической науки.
Сначала он стоял перед рентгеновским аппаратом и старательно делал вдохи-выдохи, следуя указаниям восточного человека доктора Томоды (доселе Уиллу видеть живых японцев не приходилось) и его тщедушного ассистента.
– Сильно дышать совсем нельзя, – сурово говорил доктор Томода, поблескивая моноклем. – А теперь полный легкий – «пуф-пуф».
Для демонстрации ассистент стал показывать, как нужно дышать.
– Вот так нужно брать воздух при помощи легкий, – торжественно объявил Томода.
Ассистент выбрался из аппарата и неуверенно улыбнулся. Вид у него был какой-то усталый – должно быть, ему до смерти надоело просвечивать свои кости перед каждым пациентом, не умеющим правильно дышать.
Затем Уилл отправился в ЛОР-отделение. Там доктор с колючей, клочковатой бороденкой принялся изучать различные полости головы Уилла, развлекая пациента рассказом о своих прошлогодних достижениях по части гольфа. Лайтбоди чуть не уснул под драматичное описание точнейшего броска в третью лунку. Реальные визиты к врачу выглядели совершенно иначе. Ответы докторов звучали уклончиво, понять в них что-либо было невозможно. Информация о здоровье таилась в костях и внутренних органах, воровато струилась по венам, таилась в кишках. Никакой ясности – только вердикт. Жить или не жить.
Минут двадцать повозившись с носом, ушами и горлом пациента, врач отложил свои железки. Уже в третий раз после прибытия в Санаторий Лайтбоди услышал, что на языке у него налет (хоть и непонятно было, какое отношение этот факт имеет к здоровью или нездоровью), что питаться нужно правильно, а еще неплохо было бы заняться физическими упражнениями на открытом воздухе – может быть, каким-нибудь видом спорта, или поработать с гирями и штангой, или же просто побольше гулять. Этот совет Уилл получил уже на выходе.
Потом сестра Грейвс отвела его в динамометрический кабинет, где производили измерения мышечных способностей пациентов. Уилла уверили, что вся их механика была изобретена всемогущим Шефом исключительно ради научно-диагностических целей, однако, с точки зрения Лайтбоди, динамометрические забавы сильно смахивали на немудрящие ярмарочные развлечения, где тоже нужно тянуть канат и бить молотом по железяке.
А утро еще только начиналось. Лайтбоди сдал анализ крови, подвергся неприятному знакомству с гастроскопом и ректоскопом, подышал в трубочку с прозрачной жидкостью (для замера ацетона в продукте выдоха), побегал по конвейеру, после чего маленький суетливый докторишка с огромным хронометром долго щупал ему грудь и что-то чиркал на листке с факсимильной подписью Джона Харви Келлога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Единственный? – Уилл не поверил своим ушам. – Я сидел в Петерскилле, умирал от тревоги, ждал телеграммы. Чего ты хотела? Чтобы я предстал перед тобой по мановению волшебной палочки? Ты же сама велела мне сидеть дома!
– Я не желаю с тобой спорить, Уилл. Не могу! Я чувствую себя совсем больной!
– Я тоже болен.
– Но не так, как я!
– Ты шутишь!
– Да, мне гораздо хуже, чем тебе. И ты отлично это знаешь!
– Нет, я этого не знаю. Ты все время говоришь только «я, я, я»! Почему бы тебе не подумать о моих чувствах?
Ответа Уилл не получил, потому что Элеонора повернулась к нему спиной. Просто повернулась и пошла себе по коридору, а его вопрос так и повис в воздухе. Лайтбоди смотрел, как она сердито удаляется прочь, как решительно поднимаются и опускаются ее ступни, как упрямо развернуты плечи. И вот она скрылась за углом.
– Мистер Лайтбоди?
Сзади раздался знакомый голос – мелодичный, сладкий, ласковый. Голос сестры Грейвс. Уилл обернулся, будто зачарованный. Она выглядела просто великолепно: вся свежая, румяная, пышущая здоровьем, глаза светятся, на губах ясная улыбка, причем не стандартная санаторская, а искренняя. Улыбка эта сулила воскресение и спасение. И Уилл сразу забыл про сестру Блотал. Исчез и доктор Линниман. Даже Элеонора отодвинулась на задний план. Лайтбоди почувствовал, как на его физиономии тоже расплывается широченная улыбка, и схватился за левую щеку, некстати начавшую дергаться тиком.
– Сестра Грейвс, – пробормотал Уилл, глядя на нее сверху вниз. – Доброго вам утра.
– Доброе утро, – ответила она, все так же улыбаясь и глядя ему прямо в глаза. Этот взгляд удивил и смутил его.
Несмотря на свое болезненное состояние, Уилл призадумался над этим взглядом. Кажется, в нем было нечто большее, чем чисто профессиональная медицинская забота. Или померещилось? Он вспомнил, как она укладывала его в постель, как ее теплая рука касалась его кожи, вспомнил ее ножки в белых казенных туфлях, тонкую хлопчатобумажную юбку, тесно облегавшую бедра и подтянутый животик.
– Ну, – спросила она. – Вы готовы?
– Готов? К чему?
– Вы меня разыгрываете, мистер Лайтбоди?
– Ни в коем случае. Вовсе нет.
Уилл тоже заулыбался.
Сестра Грейвс склонила голову на бок, как бы желая получше его рассмотреть, и вздохнула.
– Вы что, забыли? У вас же обследование!
* * *
Десять минут спустя, поболтав о какой-то ерунде с лифтером и воспользовавшись теснотой кабины, чтобы вдохнуть полной грудью дурманящий, с примесью антисептика аромат волос сестры Грейвс, Уилл оказался в жестком кресле в кабинете доктора Фрэнка Линнимана. Кабинет, где поддерживался строжайший температурный режим, находился на первом этаже, в неврологическом отделении. Окна выходили на покрытую инеем лужайку парка, где доктор Келлог разводил оленей. По его замыслу, это должно было способствовать перевоспитанию пациентов. (В самом деле: всякий приличный, нормальный человек придет в ужас от одной мысли о мясоедении, когда будет постоянно видеть перед собой этих грациозных, безобидных, кротких животных.)
Уилл попытался откинуться на спинку кресла, но у него ничего не вышло. Этот предмет мебели был разработан самим доктором Келлогом для того, чтобы пациенты отвыкли сидеть развалясь. Сидение развалясь – первый шаг на пути к расслабленности и нездоровью. Кресло представляло собой орудие пытки: его дубовая спинка была изогнута так, чтобы сидящий поневоле выпячивал вперед нижнюю часть позвоночника, а грудную клетку и плечи напрягал и распрямлял, словно его привязали к бочке.
Уилл немного покорчился в кресле, достал из кармана часы, полюбовался френологическими схемами, висевшими на стене, а также желтыми черепами, выставленными на полках в назидание всем тем, кто пренебрегает принципами здорового образа жизни. Куда же запропастился доктор Линниман? Наверняка уплетает свои отруби с мальтозой, раздает пациентам полезные советы, пристает к замужним женщинам, обучая их интимному искусству слюновыделения, жевания и глотания. А что это за мерзкий запах? Уилл не мог определить его источник, однако ощущение было такое, будто кабинет насквозь пропитан миазмами плесени. Уилла затошнило.
– А! Мистер Лайтбоди!
Фрэнк Линниман неожиданно вынырнул из двери, расположенной в дальнем углу.
На миг показалось даже, что доктор проломился прямо через стену. Несколькими огромными шагами он приблизился к Уиллу, распятому на дыбе кресла. Линниман просиял лучезарной улыбкой, излучающей вегетарианскую энергию и чисто животный оптимизм, потом фамильярно уселся на краешек стола и уставился на пациента безмятежным взором.
– Ну-с, как мы себя чувствуем сегодня утром? Хорошо почивали? Все ли в порядке с аппетитом?
Уилл услышал, как его тусклый голос, словно сам по себе, произносит: спасибо, все очень хорошо… Нет, что он такое говорит? Ему совсем не хорошо! Он болен. Ужасно болен. Да, он поспал – впервые за три недели – и съел кусочек тоста. Но главная беда – желудок.
Доктор Линниман выслушал эту информацию без комментариев. Поелозил левой ягодицей по краю стола, сцепил на колене здоровенные ручищи и потянулся – ну чисто тигр в клетке. За его спиной, рядом с древними черепами, были вывешены фотографии, на которые до сей минуты Уилл почему-то не обращал внимания. На каждом из снимков Фрэнк Линниман был запечатлен в момент какого-нибудь спортивного свершения: то с теннисной ракеткой, то с клюшкой для гольфа, то с бейсбольной битой, то верхом на лошади, а то еще почему-то с канатом в зубах.
Фрэнк. Элеонора называет его просто «Фрэнк».
– Итак! – внезапно вскричал Линниман, соскочив со своего насеста в приступе энтузиазма, несколько напугавшем пациента. – Сегодня великий день, не правда ли? День, который перевернет всю вашу жизнь. День обследования.
В течение последующих тридцати минут Лайтбоди сидел в садистском кресле, а доктор Линниман щупал его, мял, щипал, крутил, вертел и все время что-то строчил в своем блокноте. Уиллу пришлось отвечать на вопросы о всех функциях и отправлениях своего организма, рассказать историю своей жизни и даже родословную. Он проявил ангельское терпение, хотя вся эта процедура ему совсем не понравилась. Уилл вообще терпеть не мог медицинские осмотры. После них он всегда чувствовал себя каким-то убогим, неполноценным, не принадлежащим самому себе. Хуже того – он чувствовал себя смертным. Доктор Бриллинджер не так давно подверг Уилла точно такому же осмотру. Дело было в Петерскилле, у Лайтбоди дома. С точки зрения Бриллинджера, лучше всего будет, если Уилл отправится в прославленный Санаторий и пройдет там продолжительный курс лечения. (Очевидно, то, что мнение доктора полностью совпало с мнением Элеоноры, было чистейшей случайностью.)
И что же? Вот он прибыл в великий, несравненный, превозносимый до небес Санаторий Бэттл-Крик, а ему задают здесь все те же самые вопросы. Давно ли? Как часто? Какого цвета? Когда? Какие ощущения? Ваш батюшка? Ваша матушка? Ваши бабушки и дедушки? Прабабушки и прадедушки? Легочные заболевания? Оспа? Желтая лихорадка? Уилл старался изо всех сил. Целых полчаса он отвечал на неделикатные вопросы этого несимпатичного господина, а желудок по-прежнему горел огнем, суставы ломило, глаза резало от света. И терпение кончилось. Лайтбоди прервал очередной вопрос, касавшийся цвета и консистенции его утреннего стула.
– Хватит вопросов! – рявкнул он. – Объясните, что со мной не в порядке?
Доктор Линниман, кажется, обиделся. Его светлые, почти неразличимые брови удивленно поползли вверх.
– Мистер Лайтбоди, – начал Линниман, взглянув в блокнот, а потом вновь воззрившись на пациента с тихой профессиональной укоризной. – На этом этапе я не готов поставить вам диагноз. Это еще самое начало. Нам понадобятся анализы крови, мочи, кала. Вас обследуют в рентгеновском кабинете. Потом в гастроэнтерологическом отделении. Наши специалисты проверят ваши зубы, глаза, миндалины, язык. Нам нужно установить, сколько ацетона поступает в ваши легкие, получить образцы желудочного сока и так далее. Полную картину мы получим только к вечеру, никак не раньше. То есть я, конечно, могу высказать предположение, исходя из цвета вашей кожи, налета на языке, болезненного вида и общей истощенности…
Тоскливое чувство обреченности вновь обрушилось на Уилла, но он решил не поддаваться. Истощенность? Болезненность? Кажется, этот наглый, самоуверенный, надутый, мордастый шакал осмеливается выносить ему приговор?
– Вообще-то, – Линниман уже не говорил, а вещал, читал лекцию, – к нам попадает множество пациентов, похожих на вас. Но я просто не хочу делать преждевременное заключение. И все же симптомы известны: нервное истощение, кофейная невралгия, гипергидрохлория. Ну и, конечно, автоинтоксикация.
Уилл чувствовал, что тонет, идет на дно, погружается в темную пучину.
– А где моя жена? – вскрикнул он, вскочив на ноги. Это отчаянное усилие отняло у него последние силы. – Где Элеонора?
* * *
Сестра Грейвс ждала его в коридоре. Тускло поблескивали керамические плитки, тихой вереницей проезжали мимо пациенты в креслах-каталках, повсюду сновали медсестры и другой персонал. Кофейная невралгия. Гипергидрохлория. Автоинтоксикация. Все это был медицинский жаргон, шаманство какое-то. Ну выпивает он по три-четыре чашки кофе в день, и что с того? Ведь это же не цикута, не стрихнин! И все же, когда сестра Грейвс, улыбаясь и мило болтая, вела его в рентгеновский кабинет, Уилл чувствовал себя раздавленным бременем мрачных пророчеств Фрэнка Линнимана. Обследование еще не началось, а он, Уилл Лайтбоди, уже со всех сторон обклеен зловещими ярлыками.
В животе забурчало, колени предательски задрожали. А сестра Грейвс тем временем ввела его в уютную комнату. Уилл переминался с ноги на ногу посередине приемной, а его спутница передавала доктору какие-то бумажки и медицинские карты. Доктор был маленький, сухощавый, с прямым пробором, раскосыми глазами и моноклем. Уилл расстроился, когда сестра Грейвс шепнула ему, что уходит и вернется через двадцать пять минут. Хотя что в этом удивительного? У нее наверняка есть дела поважнее, чем водить его целый день за ручку. Лайтбоди сел в углу под раскидистой пальмой. Разумеется, у сестры Грейвс есть другие пациенты. Еще у нее есть семья. Ей нужно завтракать, обедать, развлекаться. Не вся же ее жизнь проходит в санаторских стенах.
Кроме Уилла, в приемной дожидались еще четверо мужчин и две женщины, ерзая на изуверских креслах. Это все были люди молодые – лет тридцати-сорока – и по виду совершенно здоровые. Надо полагать, только по виду. Кто знает, какие страшные недуги таила в себе эта обманчиво цветущая плоть, какие роковые секреты обнаружит всепроникающее око рентгена? Лайтбоди попытался устроиться в кресле поудобнее, но из этого ничего не вышло. Сиденье не было предназначено для комфорта. Куда уютнее человек чувствовал бы себя, просто лежа на полу, свисая с потолка или же томясь в трюме рабовладельческого корабля где-нибудь у побережья Африки. Уилл подался вперед, скрючился и стал листать бэттл-крикскую газету «Утренний обозреватель», оповещающую читателей о новорожденных телятах и несчастных случаях на сельскохозяйственном производстве.
На чтение этого печатного органа Лайтбоди потратил десять минут своей драгоценной жизни, а затем взялся за газету «Кредо Бэттл-Крик», издаваемую доктором Келлогом специально для пациентов Санатория. На первой странице, между статьей, превозносящей достоинства Санатория (автор – старый кровосос-миллионер из Сан-Франциско), и цветистым очерком о флорентийской вилле графини Спаланкаре, в изящной рамочке были напечатаны имена вновь прибывших. Уилл прочел слова, увековеченные в типографской краске: «Мистер и миссис Уильям Фицрой Лайтбоди из Петерскилла, штат Нью-Йорк». Закинув ногу на ногу, он удовлетворенно хмыкнул. Пусть их поселили в разных номерах и на разных этажах, но здесь, на газетном листе, они продолжают оставаться мужем и женой.
Из двери, ведущей в святилище, выглянул жрец и позвал:
– Миссис Пратт!
Одна из дам поднялась и, легко ступая, пересекла комнату. Уилл оценивающе посмотрел на нее: на вид не больше тридцати; хорошо одета; не хромая, не горбатая, руки-ноги на месте, язв и оспин на коже не заметно; походка самая что ни на есть правильная, бэттл-крикская – плечи расправлены, а грудная клетка выпячена вперед, словно она всю жизнь провела в «физиологическом кресле» доктора Келлога. Что же с ней не так? Должно быть, какая-нибудь внутренняя болезнь, предположил Лайтбоди. Что-нибудь потаенное, сокрытое под юбками… От одной мысли о том, что может быть сокрыто под юбками у миссис Пратт, Уилл утратил душевное равновесие и почувствовал, как некая часть его тела затвердевает.
Господи, он сошел с ума. Что с ним тут творится? Ведь еле ходит! Сначала мисс Манц, потом сестра Грейвс, а теперь еще эта незнакомая женщина – страдалица и бедняжка. Как могут у него быть на ее счет нечистые мысли! Она сидит здесь, в приемной рентгеновского кабинета, можно сказать, на ладан дышит, а у Уилла эрекция.
Он вспомнил, как садовник каждое лето истреблял у них на газоне сорняки. Они валялись жалкими, безжизненными кучками – умерщвленные, иссохшие, превратившиеся в мусор. И все же, прежде чем умереть, они посылали по ветру белые семена, и те порхали над травой, словно в августе вдруг начался снегопад. Вероятно, и с ним происходит то же самое. Он умирает, и его тело из последних сил отчаянно пытается забрызгать все вокруг семенем, чтобы сохраниться в потомстве любой ценой, пусть даже вне уз брака и вообще без подобающего вместилища. Дарвинизм, вот что это такое. У Уилла отобрали его дочурку, и теперь голоса первобытных предков, напуганных тем, что род пресечется, побуждают своего потомка к приапической активности. Вот у него и начинает торчать при виде любой мало-мальски привлекательной женщины… Тут Уилл сообразил, что так пялиться неприлично, и опустил глаза. Прочел еще раз: «Мистер и миссис Уильям Фицрой Лайтбоди». Элеонора, где ты? Ты мне так нужна!
– Мистер Лайтбоди?
Из двери снова выглянул человечек в белом халате, с несокрушимой фирменной улыбкой на физиономии.
– Прошу вас пройти сюда.
* * *
Весь остаток утра Уилл провел, знакомясь с новейшими достижениями диагностической науки.
Сначала он стоял перед рентгеновским аппаратом и старательно делал вдохи-выдохи, следуя указаниям восточного человека доктора Томоды (доселе Уиллу видеть живых японцев не приходилось) и его тщедушного ассистента.
– Сильно дышать совсем нельзя, – сурово говорил доктор Томода, поблескивая моноклем. – А теперь полный легкий – «пуф-пуф».
Для демонстрации ассистент стал показывать, как нужно дышать.
– Вот так нужно брать воздух при помощи легкий, – торжественно объявил Томода.
Ассистент выбрался из аппарата и неуверенно улыбнулся. Вид у него был какой-то усталый – должно быть, ему до смерти надоело просвечивать свои кости перед каждым пациентом, не умеющим правильно дышать.
Затем Уилл отправился в ЛОР-отделение. Там доктор с колючей, клочковатой бороденкой принялся изучать различные полости головы Уилла, развлекая пациента рассказом о своих прошлогодних достижениях по части гольфа. Лайтбоди чуть не уснул под драматичное описание точнейшего броска в третью лунку. Реальные визиты к врачу выглядели совершенно иначе. Ответы докторов звучали уклончиво, понять в них что-либо было невозможно. Информация о здоровье таилась в костях и внутренних органах, воровато струилась по венам, таилась в кишках. Никакой ясности – только вердикт. Жить или не жить.
Минут двадцать повозившись с носом, ушами и горлом пациента, врач отложил свои железки. Уже в третий раз после прибытия в Санаторий Лайтбоди услышал, что на языке у него налет (хоть и непонятно было, какое отношение этот факт имеет к здоровью или нездоровью), что питаться нужно правильно, а еще неплохо было бы заняться физическими упражнениями на открытом воздухе – может быть, каким-нибудь видом спорта, или поработать с гирями и штангой, или же просто побольше гулять. Этот совет Уилл получил уже на выходе.
Потом сестра Грейвс отвела его в динамометрический кабинет, где производили измерения мышечных способностей пациентов. Уилла уверили, что вся их механика была изобретена всемогущим Шефом исключительно ради научно-диагностических целей, однако, с точки зрения Лайтбоди, динамометрические забавы сильно смахивали на немудрящие ярмарочные развлечения, где тоже нужно тянуть канат и бить молотом по железяке.
А утро еще только начиналось. Лайтбоди сдал анализ крови, подвергся неприятному знакомству с гастроскопом и ректоскопом, подышал в трубочку с прозрачной жидкостью (для замера ацетона в продукте выдоха), побегал по конвейеру, после чего маленький суетливый докторишка с огромным хронометром долго щупал ему грудь и что-то чиркал на листке с факсимильной подписью Джона Харви Келлога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57