Эту половинку он видел, ее и отмечал, отличал от прочих.Вторая — та самая Тамара, которая так и осталась семнадцатилетней девочкой — влюбчивой, пугливой, неразумной и нерасчетливой. Тамара нежная, Тамара тайная, тщательно оберегаемая от посторонних взглядов — столь тщательно, что и он не сумел разглядеть этой ее ипостаси. Ничего, ровно ничего женского не видел он в ней.До недавних пор.И вот — случилось что-то. Не показалось ей, ой, не показалось!… Девять лет понадобилось человеку, чтобы понять, что не все ладно в бьющемся рядом сердце, что эти вот ее прямые, товарищеские взгляды, эта вот ее прохладная улыбка, спокойный голос, ровный тон — не более, чем прикрытие, ширма, за которой такое творится, такие страсти бушуют…Увидел. Разглядел. Заинтересовался. Поздний ужин вдвоем, когда, вроде бы, и разговоры велись простые и честные — о старых знакомых, о его детях — не так уж прост был и не так уж честен. На мягких-мягких лапах ступая, подкрадываясь, сужая круги, он подбирался к ней, чтоб заглянуть поглубже, проверить — а правда ли? А в самом ли деле, моя дорогая, ты, как и много лет назад, трепещешь и замираешь при звуках моего голоса? Да может ли такое быть? Да не ошибся ли я?Она видела эти его тайные движения, и они не вызывали в ней понимающей усмешки. Он ведь тоже боялся ошибиться, ведь может же этот несгибаемый человек бояться хоть чего-то!…И она позволила ему заглянуть в себя. Перестала прятаться. Хочешь увидеть? Смотри! Я как на ладони, я открыта тебе. Если за столько лет не нашлось сил погасить в себе эту тихую и больную любовь — не удастся и дальше. Так стоит ли пытаться? Стоит ли делать вид, что ничего не происходит?Он все видел и все понял. И теперь остается только ждать его решения…Словно очнувшись, она остановилась под фонарем, огляделась. Кажется, не так уж далеко от гостиницы. Глянула на часы — без десяти два. Хм… И как она будет выглядеть завтра — невыспавшаяся, с синеватыми тенями вокруг глаз?… В последний раз замерла, глядя на реку.Два моста — слева и справа — освещенные несильными прожекторами, казалось, висели в темном воздухе. И вдруг случилось что-то — дрогнули, покачнулись гнутые полотнища и медленно поползли вверх. В небывалом синеватом ночном свете разводили мосты.Директор Правового департамента Тамара Железнова стояла на петербургской набережной, смотрела на вздымающиеся дуги плакала. * * * Вечер того же дня. Москва. Она плакала. Совершенно точно, она плакала!…Пузатый человек на сцене, страшно шевеля бровями, пел что-то на удивление незамысловатое, даже ему, Малышеву, понятное. Знать бы еще, о чем это он… Нет, неплохо, конечно. Да что там говорить — здорово поет чувак, но чтоб плакать…Пузан, всемирный любимец-тенор, допел последнее долгое-долгое слов и горестно умолк. Зал взорвался аплодисментами. «Браво» и «Бис» орали так истово, как если бы за собственную жизнь голосовали. Малышеву заложило уши, но он мужественно громыхал ладонями и поглядывал искоса на Настю. В ее глазах все еще стояли слезы, но она улыбалась так светло, что от сердца отлегло — ладно, пусть поплачет, если ей от этого лучше.Настя, с едва сдерживаемым радостным взвизгом принявшая его приглашение на концерт, сегодня вдруг оказалась в настроении совсем не праздничном. Заехав за ней в задрипанное Перово, он получил на руки совершенно унылую и упавшую духом девицу. Более того — покрасневшие веки недвусмысленно информировали о недавних слезах. На деликатные вопросы Настя лишь виновато мотала головой и бормотала: «Ничего страшного не случилось» — и все извинялась.Малышев обиделся. Вот тебе и восхищенная благодарность! Он так рассчитывал доставить ей удовольствие, так хотел посмотреть на радостное, оживленное личико, и — на тебе! Страдальчески сведенные брови…А Настя, не замечая настроения нарядного господина, сердито сопевшего по правую руку, просто сидела и слушала: музыку, голос, саму себя. В который уже раз повторялось это волшебство — теплая волна музыки смывала все обиды и проблемы, вообще все сиюминутное, и ничего не оставалось в ней от прежней Насти Артемьевой, уставшей и вечно торопящейся. То, что не имело отношения к ее телу, но было, собственно, самой Настей, — внутреннее ее существо, именуемое обычно душою, — уходило куда-то, растворялось в целебных потоках и возвращалось с финальными аплодисментами до блеска отмытым, светлым, прозрачным.Такое было всегда, когда доводилось слушать хороших исполнителей, но сегодня все воспринималось еще острей, еще болезненнее и радостней. Может, дело было в том, что в первый — и в последний, наверное, — раз ей пришлось слушать величайшего из теноров мира. Может, так обострила чувства недавняя ссора — безобразная и некрасивая сцена, из-за которой она едва не отказалась прийти сюда, и только понукания настырной сестры заставили ее унять обиженные слезы, одеться и выйти к сияющему внизу автомобилю. А может, дело было вовсе в чем-то третьем, что имело отношение к сидящему справа белокурому человеку.Настя покосилась на Малышева. Он не отрываясь смотрел на сцену, и губы его были плотно сжаты. Сладко-сладко, нежно-нежно начинал певец первые такты арии из «Любовного напитка», и Настя под эти звуки остро почувствовала свою вину и легонько тронула ладошкой руку, лежащую на соседнем подлокотнике. Рука вздрогнула, Малышев обернулся.— Спасибо вам, — шепнула Настя, — Это так чудесно… Спасибо!Сжатые губы разошлись в улыбке. Он был красив. Впрочем, все вокруг было красиво сейчас для Насти.… Смеркалось, когда они вышли из Кремлевского дворца.— Съездим поужинаем? — предложил Малышев.Он твердо решил держаться намеченного плана. Ужин, вино — и непременно в нумера! Хватит, в самом деле, ходить вокруг да около… О том, что данный сценарий однажды уже провалился, Малышев старался не думать. То тогда, а то теперь. Настя к нему попривыкла, смотрит с доверием, вот и под руку позволила себя взять, не дернувшись…— Может, прогуляемся лучше? — она подняла к нему личико, белевшее в сумерках.Малышев вдохнул, выдохнул, мысленно досчитав до восьми:— Давайте прогуляемся. А потом — ужинать!Они шли некоторое время молча по аллейке Александровского сада.— Так что случилось, Настя? На вас лица не было, когда я приехал… — осторожно вернулся Малышев к оставленной теме.Тут был свой резон. У девушки проблема, ей, скорее всего, требуется помощь — и вот он, рыцарь в сияющих доспехах, спешит на выручку и спасает ее от всех на свете страховых случаев…Настя молчала.— Я не просто так спрашиваю, — снова подступил Малышев, — Может быть, я сумею вам помочь? Решу вашу проблему?Настя вдруг усмехнулась:— Вот вы-то, Сергей Константинович, точно не поможете.— Почему это? — он даже остановился.— Потому что моя проблема, как вы выразились, вы и есть.Она совершенно не собиралась ничего ему рассказывать. Это было бы предательством. Она не может, не должна жаловаться совершенно чужому человеку на того, кто был и остается главным в ее жизни. Но музыка сделала свое черное дело: ни охоты, ни сил говорить неправду у Насти не осталось.— Я сегодня поссорилась с человеком. Очень сильно, мы никогда раньше так… Из-за того, что я приняла ваше приглашение.— С каким человеком?— С моим женихом.— С женихом?!Они стояли посреди аллеи, и люди огибали их с обеих сторон, снова смыкаясь в единый поток.— А что вас так удивило? — спросила Настя с холодком, — Я что, произвожу впечатление девушки одинокой и всеми брошенной?…Да. Именно такое впечатление она и производила. Не столько брошенной, сколько потерянной, забытой, неприкаянной, которую немедленно надо найти, отогреть и спасти от злобного мира.Жених? Какой еще жених?! Его не может быть, не должно. И вообще, она ни о чем таком и не… Стоп! А с чего она должна была об этом рассказывать? Ее кто-то спрашивал об этом?Не спрашивали. Малышев с первой секунды уверовал в ее одиночество, и даже не подумал что-либо уточнять. Жених, значит…— Я должен принести свои извинения? — он постарался спросить как можно язвительнее, но вместо этого в голосе прозвучала явная обида.— Не сердитесь, — она чуть коснулась его руки, второй раз за вечер — на секунду только, как будто этот короткий жест должен был его успокоить, — Глупо все это вам говорить. Но я так расстроилась…Спокойно, сказал себе Малышев. Ну, жених. Ну и что? Ты что, на его место претендуешь? Нет, не претендуешь. Жених сам по себе, ты — сам по себе. Отродясь не мешали ему чужие мужья и любовники. План прост и краток, и неприятное открытие никак на него не повлияет. Надо побыстрей сменить тему… Но вместо этого он спросил:— Вы рассказали ему, что идете со мной на концерт?— Конечно, — Настя недоуменно пожала плечами, — Он же со мной никогда не ходит. Не любит. Иногда я хожу одна, иногда с кем-то из приятельниц… На этот раз — с вами. И я не понимаю, из-за чего он так…Ощущение было такое, как будто в него ледяной воды налили — от пяток по самую маковку. Вот, значит, как. Со мной — как с подружками. Ага.— А вы не думаете, — сказал он с каким-то даже присвистом, — что есть некоторая разница между вашими приятельницами и мною? Я мужчина все-таки… — и осекся, сообразив, как комично это звучит.— Есть разница, — ответила Настя неожиданно резко, — И я не буду делать вид, что ее не существует, но… Вам простительно, мы знакомы без году неделю… Но Макс…Макс?!— …Макс знает меня давно и очень хорошо. И он должен понимать, что если я собираюсь выйти за него замуж — а я собираюсь выйти за него замуж — я никогда, не из каких соображений не буду встречаться с другим мужчиной. Ну, в смысле… — она вдруг смутилась, — О, господи… Вы меня поняли.— Вы его любите? — спросил Малышев после долгой паузы.Она сложила на груди руки:— Не очень корректный вопрос, Сергей Константинович…— Зато простой и важный. Любите?— Не знаю, — выдохнула она. Подумала, помолчала, — Вы поймите, так много значения придается этому слову, что уже невозможно понять, что же оно, в конце концов, означает. Люблю? Не люблю? Откуда я знаю? Сравнить не с чем… Нет, можно, конечно, есть какие-то эталоны… Ромео и Джульетта, да? Там-то, конечно, любовь была настоящая. Но там, как вы помните, все умерли. А я вот живу…Она стояла, глядя в ту сторону, где играла музыка и светились огоньки фонтанов.— Значит, не любите, — резюмировал Малышев, — Значит, у меня все-таки есть шансы…— У вас всегда есть шансы, — ответила тихонько Настя, — И вы это прекрасно знаете. Но в данном случае дело не в вас.— В Максе? — уточнил Малышев и удивился, до чего, оказывается, неприятно и неказисто это имя.— И не в Максе. Дело во мне. Встречаться с одним, давать обещания другому… Не умею я этого. И учиться не хочу.Сейчас же, немедленно, надо было взять и поцеловать эту высокоморальную девицу на глазах у множества людей. И никуда б она не делась — сдалась бы, обмякла… Но Малышев оцепенел, глядя на хмурое бледное личико в обрамлении темных, гладко зачесанных волос.— Можете считать меня «динамой», если хотите, — сказала она вдруг, — Или как это у вас там называется… Я готова извиниться, если расстроила ваши планы. Мне пора.— Пойдете мириться со своим женихом?Настя подняла удивленные глаза: так по-детски обиженно прозвучал вопрос.— Нет. Пойду домой. Посмотрю телевизор. Или почитаю чего-нибудь. Лягу спать.— Я вас отвезу…— Спасибо, не стоит. Я сама…— Настя, — тон Малышева стал неожиданно жестким, — Вы живете в совершенно бандитском районе, кругом пьяные пролетарии. И наверняка ни одного фонаря в округе. Куда вы пойдете одна так поздно? Если вы не хотите, я не поеду с вами. Вас отвезет мой водитель.— А вы?— А я уж как-нибудь доберусь.Они прошли к стоянке. Малышев усадил в машину вконец растерявшуюся Настю. Хотел уж было решительно хлопнуть дверцей, не прощаясь (динамо и есть! Нет, вы видели, а?!…), но вместо этого наклонился к девушке и сказал:— Вот что, лапушка. На твои моральные устои я не покушаюсь. Но и сдаваться не намерен. Так что, оставляю за собой право действовать дальше на свое усмотрение… Идет?И пока Настя соображала, что может означать сделанное им заявление, он легко поцеловал ее в щеку и закрыл дверь.Машина отъехала. Малышев посмотрел ей вслед, сказал непечатное и подошел к джипу охранника:— Подбросишь?… Уже дома он набрал телефон Шевелева и, без всяких вступлений, попросил:— Жора, личная просьба. Записывай: Артемьева Анастасия, институт Стали и сплавов, аспирантка. Меня интересует все, что связано с ней. И… с неким Максом. Нет, фамилии не знаю. Это ее жених, кажется. Хорошо. Буду ждать. Пока!Он думает, оторвал такую девку, так она всю жизнь возле него сидеть будет? Нет, парень. За таких девушек надо бороться. Еще посмотрим, как у тебя это получится, Макс!…О том, что он собирался переспать сегодня с Настей и завтра с ней попрощаться навеки, Малышев как-то забыл. 10 27 июля 2000 года, четверг. Белогорск, загородная резиденция губернатора Губернатор Белогорского края Александр Иванович Кочет сидел в кресле, выложив на кофейный столик ноги в ботинках сорок пятого с половиной размера, прихлебывал неразведенное виски с оплывшими кусочками льда и сердито смотрел в стену.Александр Иванович Кочет всегда смотрел сердито. Выражение мрачной угрозы само по себе сложилось на его лице еще в те времена, когда он начинал службу в армии зеленым лейтенантиком. Выражение эти окрепло и прикипело к лицу навеки, когда он вышел на первые в своей жизни командные посты. По правде говоря, сейчас, на гражданке, оно было, пожалуй, излишне, но менять что-либо оказалось поздно: вместо дружелюбного взгляда получалась у Александра Ивановича подозрительная мина, вместо доброй улыбки — жутковатый оскал. Ну и хрен с ним, с лица не водку пить, как любил говаривать Александр Иванович.Впрочем, в этом-то выражении угрозы на лице и таился один из нехитрых секретов, что помогли в свое время Александру Ивановичу выйти сначала в число всенародно любимых защитников родины, а в какой-то момент — даже в пятерку наиболее популярных политиков. Сердитое лицо с перебитым и вкось сросшимся носом, гипертрофированные, как у примата, надбровные дуги, под которыми прятались маленькие неподвижные глаза, гигантское грубо сколоченное тело, тяжелый, словно церковный колокол, голос — все это, согласно мнению социопсихологов, плотненько укладывалось в рамки народных представлений о национальном герое образца середины девяностых годов.Воплощением силы и мужества стал генерал Кочет, появившись впервые на экранах телевизоров в репортажах о Приднестровском конфликте. Густым рыком отдавал он приказания, тут же, в кадре, спасал женщин и детей, краснел неподвижной шеей на заданный журналистом дилетантский вопрос и отвечал так, что никак потом эти ответы нельзя было вставить в репортаж — в нормы русского языка не вписывались потому что.Прибавило Кочету очков и удачное участие в президентских выборах девяносто шестого. Действующий президент походил на ожившего мертвеца и особых симпатий не вызывал. Ближайший его соперник из коммунистов смотрел букой, призывал к невозможному и на роль первого руководителя бывшей империи тоже как-то не тянул.И тут появился Кочет. Суровый и немногословный, что подразумевало особую его деловитость и призрение к пустой болтовне. С печатью ненависти на лице, сходящую за непримиримость к врагам отечества. Подчеркнуто афористичный, со штатным набором казарменных шуточек, в ореоле свежей военной славы, он вышел, печатая шаг, на авансцену большой российской политики точно в срок и пришелся по сердцу многим. Герой. Защитник. Настоящий русский мужик.За него голосовали те, кто не хотел возврата к власти «левых». Голосовали те, кто разуверился в действующей власти, но все еще верил в некие демократические идеалы. Кто жаждал «сильной руки» и тосковал по армейской дисциплине. Экзальтированные интеллигенты, задумавшиеся о необходимости вливания в правящие круги «свежей крови». Тоскующие домохозяйки, уставшие от беспомощных и вялых мужей и видящие в сокровенных снах именно такого вот — грубого и могучего — мужика. Рабочий люд, заподозривший в нем простого, из народа, парня. Родители никчемных пьющих сыновей и подростки-сироты, военные, таксисты, продавцы помидоров и беженцы.Словом, без лишних усилий собрал Кочет сердца всех, кого ушлые политологи именуют протестным электоратом. Занял в первом туре третье место, «оттянув» немало голосов у главного соперника действующего президента. Послушал литавры, собрал лавровые венки — и, тем же безукоризненным строевым шагом удалился с дистанции, строго наказав избирателям отдать свои голоса не за бородавчатого коммуниста, но за нынешнего главу государства, который хоть и со странностями, но все ж человек прогрессивный.Никому из голосовавших за него — голосовавших истово, искренне, и, как водится в России, не разумом, но сердцем — в голову не пришло бы, что бравый генерал, бесстрашный вояка и спаситель-всех-на-свете, изначально был взят в большую политическую игру на роль разменной фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43