— Юра должен скоро сам сюда приехать… На зимние каникулы… А вы мне лучше расскажите, как все случилось. Может, это поможет мне что-нибудь выяснить.
Михаил Павлович поднялся, нетвердым шагом пошел к двери, ведущей в кухню. Реня слышала, как он звякнул там стаканом — пил воду. Потом в зеркале, висевшем напротив ее кресла, она увидела, как остановился он в дверях, потирая рукою грудь.
Вернулся, снова сел на свое место и снова долго смотрел на снимок.
— Он в самом деле похож на меня… Неужели такое возможно?..
Седой человек, испытавший на своем веку немало и горя и радости, не раз смотревший в глаза смерти, наверно, никогда он так не волновался, как в эти минуты. Со смертью можно бороться, ее можно победить, а что можно сделать, чтобы надежда не блеснула тем обманчивым лучом, после которого становится еще темнее. Михаил Павлович смотрел на Реню, и во взгляде его были и страх, и радость, и надежда, и боль.
Он снова поднялся, снова подошел к двери в спальню, заглянул туда. Казалось, он колеблется: не разбудить ли, не рассказать ли все и ей. Вздохнул, прикрыл дверь, вернулся к Рене.
— Я с ними не был тогда, ничего сам не видел, но Антонина Ивановна много раз об этом рассказывала, так что, считайте, все подробности мне известны, — начал Михаил Павлович. Он старался взять себя в руки, и хотя голос у него еще дрожал, лицо стало спокойнее. — До войны мы жили в Гродно. Там стояла наша воинская часть. А когда началась война, вы же знаете, что творилось в первые дни… Хотя вы-то как раз и не знаете, не помните. Вы ведь тогда совсем ребенком были… как мой Шурик, наверно… Молодежь теперь только по книгам, по кино знать может…
Так вот, наша часть заняла оборону… Стояли мы твердо, дрались до конца, не одна сотня фашистов навеки осталась в нашей земле, едва ступив на нее. Но и наших полегло немало. Гибли как герои, но мало кто знает о их подвигах. Вот почему я и взялся за свои записки. Хочу рассказать о тех, павших в самом начале.
Сами понимаете, что в эти дни я никак не мог забежать домой даже на минуту, даже для того, чтобы сказать одно единственное слово: уезжайте. Но Антонина Ивановна сама догадалась: связала узел, Шурика на руки, и вместе с соседками, женами наших командиров — на станцию. Кое-как втиснулась в вагон. Кое-как добрались до Минска. А в Минске как раз в это время немцы вокзал бомбили. Наши угодили в самую бомбежку. Горели вагоны, целые составы. Люди бегают, кричат, вытаскивают из огня раненых, убитых, обгорелых. Среди женщин поднялась паника: поездом дальше ехать нельзя, немец бомбит все железнодорожные станции, поезда обстреливаются. Решили идти на шоссе и двигаться дальше машинами. Наивные, думали, что машины ходят по шоссе, как и до войны. Но, знаете, в такие минуты люди разве могут трезво рассуждать?
— Ну, и отправились они, — рассказывал Михаил Павлович, — кучка женщин с детишками, через весь город, на Московское шоссе. А Минск горел. На улицах валялись груды чемоданов, узлов с добром. Прямо на тротуарах стояли швейные машины, ветер трепал занавески в пустых квартирах, а к ним уже подбирался огонь. Потом оказалось, что и я в тот же день проходил через Минск. Может, был совсем от моих близко, но у военных своя дорога…
С трудом добрались до шоссе. Но машины, проезжавшие по нему, и не собирались подбирать беженцев. На некоторых было и так полно людей, а военным машинам не разрешалось брать штатских.
И тогда они решили идти пешком. Представляю, каково ей было, — кивнул Михаил Павлович на дверь спальни, — она тогда уже беременна была… Как подумаю обо всем этом, многое ей прощаю и теперь… Так вот, как-то все же дошли они до Борисова, а дальше уже не хватило сил. Да и убедились уже, что пешком от немцев все равно не уйти. А сесть на поезд в Борисове оказалось совсем невозможно. Здесь она потеряла своих спутниц, с которыми была вместе от самого Гродно. Те каким-то образом втиснулись в товарняк. Удалось потом пробиться в товарный вагон и ей. Рассказывала, что помог какой-то лейтенант.
— Миша, — послышался из спальни слабый голос Антонины Ивановны.
Михаил Павлович умолк и, выразительно приложив палец к губам, посмотрел на Реню. Потом поднялся, потихоньку отодвинул кресло, подошел к двери, открыл ее.
— Зоя пришла? — спросила Антонина Ивановна.
— Нет, Зои нет, ты лежи, лежи, поспи еще немного.
— А с кем ты разговариваешь?
— Это Реня… Мы… Я ей читаю свои записки, — ответил Михаил Павлович.
Под Антониной Ивановной скрипнула кровать. Михаил Павлович вошел в спальню, и несколько минут они о чем-то тихонько разговаривали. Потом он вернулся, выдвинул ящик стола, достал уже знакомую Рене зеленую папку, поспешно развязал тесемки и, вынув несколько исписанных фиолетовыми чернилами листков, разложил на столе.
— Уговорил пока не вставать. А это для маскировки, — кивнул он на листки. — Если придут она или Зоя, скажем, что читали мои записки. Так вот, — все еще поглядывая на дверь спальни и понизив голос чуть ли не до шепота, рассказывал Михаил Павлович дальше. — Уже они подъезжали к Орше, но остановились на разъезде — перед закрытым семафором. И в это время налетели бомбардировщики. Люди увидели черные кресты, стали прыгать из вагонов, разбегаться кто куда: под откос, в поле, к лесу. И тут с самолетов ударили пулеметы.
Антонина Ивановна выскочила с Шуриком из вагона и бросилась к елкам, росшим вдоль полотна. Она старалась укрыть Шурика от пуль, заслонить собой. Он не плакал, а только смотрел на нее испуганными глазенками. Глазенки эти до сих пор видит Антонина Ивановна, бывает проснется ночью вся в слезах: снова, говорит, Шурик снился, как бежали с ним тогда от самолетов.
Михаил Павлович теперь говорил уже спокойно, ровным голосом, словно рассказывал не о своих жене и сыне, а о ком-то постороннем, за кого не болело сердце. Но это только казалось так. Он не сводил глаз с фотографии, принесенной Реней. От одной только мысли, что этот юноша, может быть, его сын, заходилось сердце. Но он старался держаться и пока рассказывал, заставлял себя сомневаться, не верить, что это действительно может быть так. Рассказывая Рене о тех страшных днях, он все время вспоминал Шурика таким, каким он был перед самой войной. Особенно хорошо запомнился ему один майский день. Шурик тогда был в белой рубашечке с синим матросским воротником, в коротких штанишках со шлейками крест-накрест. Он стоял у двери, ведущей из одной комнаты в другую и, вцепившись ручонками в портьеры, болтал ножкой. На личико ему падал луч ясного майского дня, Шурик жмурился и смеялся. Почему-то, вспоминая сына, Михаил Павлович всегда вспоминал его таким, именно та минута почему-то особенно запала в память.
— До тех елочек Антонина Ивановна не добежала. Рассказывала, что, когда падала, раненая, думала об одном: как бы не ударить ребенка. Ранило ее, когда она только выскочила из вагона или когда бежала, она не помнит. Помнит только, как опрокинулись перед глазами те елочки и что, падая, старалась не придавить Шурика своим телом. И сколько пролежала под откосом, тоже не помнит. А когда нашли ее люди из соседнего поселка, ни поезда, ни Шурика уже не было. И никто из местных жителей такого мальчика не видел. Возможно, когда поезд уходил, ребенка увели, решили, что мать убита…
— А что вы думаете, возможно, так и было, — прошептала Реня. — Возможно, когда самолеты улетели и поезд отправлялся дальше, кто-то и в самом деле увез мальчика…
— Возможно, что и так… Но Антонина Ивановна никого из тех, кто ехал с ней в вагоне, не знала по фамилии.
— А как же Антонина Ивановна? Что с ней дальше было? — спросила Реня.
— Два месяца пролежала она у чужих людей. Ухаживали за ней. Лечили. Сейчас нам те люди, как родные. Так Антонина Ивановна и осталась на оккупированной территории. Там и Зоя родилась. Я их только в сорок пятом нашел. И обо всем, что случилось, узнал только тогда. А Шурика, как ни искали все эти годы, так и не нашли.
— Я напишу Юре… Все может быть… А вдруг… — горячо шептала Реня.
— А вы давно его знаете? Он вам ничего не рассказывал? Из детства? — допытывался Михаил Павлович.
На какую-то минуту Реня задумалась, словно что-то припоминая.
— Михаил Павлович! — схватила она вдруг его руку. — А знаете, ведь все могло быть именно так, как вы предполагаете. Во время войны наш детдом был эвакуирован в Сибирь и только в сорок пятом возвратился в Калиновку… Возможно, Шурик попал туда в сорок первом, а уже потом вернулся вместе с детдомом в Калиновку.
Михаил Павлович быстро ходил по комнате.
— Так, так, — говорил он, — но имя, имя… А ведь он тогда уже знал свое имя… И фамилию знал…
— Ничего не могу сказать, — в полной растерянности ответила Реня.
Неизвестно сколько еще говорили бы они, так и этак примериваясь к тому, что было и как могло быть, если бы не вышла к ним Антонина Ивановна. Вид у нее и в самом деле был нездоровый. Припухли глаза, и лицо словно отекло.
— А Зои все нет, — вздохнула она. — Каждый вечер поздно приходит. Ты, Ренечка, не знаешь, с кем она там гуляет? Пусть бы вот с тобой дружила.
Рене никак не хотелось доставлять Антонине Ивановне лишних переживаний, рассказывая о Жене, и она только неопределенно пожала плечами.
Михаил Павлович вышел проводить ее в переднюю.
— Спасибо вам, — сказал он тихо. — Теперь я не успокоюсь, пока все не выясню.
— За что же спасибо? Пока не за что, — улыбнулась Реня. — Всего вам доброго. Зое привет передавайте. Скажите, что приходила мириться, да вот, жаль, не застала.
По дороге домой какие-то новые чувства тревожили Реню. Да, конечно, войны она не помнила. Знала о ней только из книг да из кинофильмов. Может, потому и сама война чаще всего представлялась ей вроде книги или фильма, в которых действовали только герои. Это было время подвигов, самоотверженности, мужества. Все ужасы войны, страдания, которые она несла с собой, были, казалось Рене, тоже только для того, чтоб люди могли проявить свою стойкость и непоколебимость. И вдруг она сидит и слушает, как рассказывают не о каких-то героях из романа или кинофильма. Рассказывают об обыкновенной, простой и доброй женщине Антонине Ивановне. Антонина Ивановна не совершала подвигов. Она только страдала. Страдает она и сейчас, хотя после войны прошло уже столько лет. И Реня чувствует, что начинает видеть больше, чем видела и понимала вчера, очень важное открылось ей сегодня.
Дождь, ливший почти целую неделю, наконец перестал. Временами из-за низких плотных туч, быстро плывущих над городом, даже выглядывало солнце. На миг оно озаряло улицы, сверкало в стеклах окон и снова гасло, не успевая согреть холодный сырой воздух.
Зое было уже непривычно ходить по городу в разгар рабочего дня. Раньше в это время она была в цеху, а по улицам гуляла только после пяти часов или по выходным. В рабочие часы город, оказывается, совсем другой. Ходят по магазинам хозяйки с сумками, няньки возят колясочки с детьми, спешат школьники с портфелями, торопятся молодые парни и девушки с панками, наверное, студенты.
А Зоя никуда не спешит. Разглядывает витрины, заходит в магазины. Но скоро ей надоедает бродить одной по улицам. «К кому бы зайти? — думает она. — Может, к Соне Шиманович?» С того времени, как Соня поступила в институт, а Зоя на завод, они ни разу не встречались. А в школе когда-то дружили.
Зоя взглянула на часы. Три часа. «Ну вот, а занятия у Сони кончаются в два».
Зоя шла к подруге и представляла, как та обрадуется, увидев ее. Да и сама она была рада увидеть Соню. Соня станет рассказывать ей, как учится, с кем дружит. «Рассказать ли ей о Жене?» — подумала Зоя. Решила не рассказывать.
Соня едва была видна за ворохом книг, тетрадей и каких-то бумаг, которыми был завален стол. Вместе с нею за столом сидели худощавый длинноносый парень и кудрявая, коротко стриженная девушка. Все трое посмотрели на Зою так, будто она с луны свалилась. Наконец Соня прошептала: «Зойка». Но в голосе подруги Зоя не услышала радости. А парень с девушкой и вообще не скрывали своего недовольства.
— Это ты? — Соня словно не могла сообразить, как могла здесь очутиться Зоя. — А мы тут, видишь, зубрим.
Зоя разделась, присела на краешке стула, тоже заваленного книгами.
— Вот, знакомься, — без особого энтузиазма показала на своих друзей Соня.
— Борис, — буркнул длинноносый, тряхнул Зоину руку и тут же, схватив со стола какую-то книгу, стал торопливо ее листать.
— Света, — сказала стриженая, подав Зое вялые мягкие пальцы и тоже уткнулась в книгу.
— Ну, как дела? — растерявшись от такого приема, спросила Зоя.
— Ох, Зоечка, — вздохнула Соня. — Сама видишь, — показала она на стол, заваленный книгами, тетрадями, бумагами. — Послезавтра зачет, а преподаватель у нас — прямо зверь. На один вопрос не ответил — и все, иди гуляй! А мы еще ничего — ни в зуб ногой. Вот, сидим, зубрим, зубрим…
— А я гуляла… Давно тебя не видела… Дай, думаю, загляну, — уже словно бы оправдывалась Зоя.
— Ну и молодец, что зашла, — не очень искренне сказала Соня. — Если бы только не зачет…
— А много у вас зачетов?
— Ой, и не говори, — схватилась за голову Соня. — Сначала зачеты, потом экзамены. Пять зачетов, пять экзаменов.
Борис тихонько кашлянул, Света ерзала, как на иголках.
— А как твои дела? — спросила Соня явно из вежливости.
— Мои — ничего, так себе, — неопределенно ответила Зоя. Не начинать же при чужих все выкладывать Соне. — Кого-нибудь из наших видела?
— Надю Битяй недавно видела, — с большим усилием припоминала Соня. — Ты же знаешь, она на медсестру учится. Колю Силицкого как-то встречала, с завода шел.
Борис кашлянул погромче. Света демонстративно вздохнула. Соня бросила на них взгляд, полный немого отчаяния.
— Ну, хорошо, — покраснела Зоя. — Я вижу, что мешаю вам. Пойду.
Прощались с нею Борис и Света с гораздо большим радушием, чем здоровались.
«К Соне ходить не имеет смысла, пока сессия не кончится, — думала Зоя по дороге домой. — У Нади тоже, наверно, какие-нибудь зачеты».
На следующий день, вечером, Зоя решила зайти к Коле Силицкому.
— О! Зойка! — обрадовался он. — Не забываешь старых друзей, молодчина. А я, знаешь, в последнее время никого из наших не видел… О, погоди, вру! Соньку Шиманович недавно встречал.
— Она мне говорила.
Коля, наверно, только что умылся. Его черные, гладко зачесанные волосы были влажные, на свежей голубой рубашке еще виднелись следы утюга. Он сидел у стола, на котором были разложены маникюрные принадлежности, и подпиливал ногти. Это было совсем не похоже на Колю, который раньше никакого внимания не обращал на свою внешность и, случалось, неделями ходил лохматый, как бродяга.
— Понимаешь, — сказал Коля, заметив, наверно, ее удивление — работа шлифовщика, сама знаешь… Масло так в руки въедается, что ничем не отдерешь, под ногтями вечный траур. А я играю Ромео в спектакле «Ромео и Джульетта». Хорошенький будет Ромео с черными ногтями!
— Вот оно что, — улыбнулась Зоя.
— Подожди, — уставился вдруг на нее Коля, — а из тебя бы получилась мировая Джульетта! Ты на часовом работаешь? Переходи к нам, на станкостроительный… Да что это я! — махнул он рукой, наверно вспомнив, что в школе Зоя ничуть не интересовалась драматическим кружком. — У тебя нет драматического таланта. А жаль, тебе бы талант, — только героинь играла бы!
— Да ну тебя, — засмеялась Зоя, — лучше расскажи, как живешь.
— Как живу? Вот сегодня, например, у нас генеральная репетиция. И как здорово у нас получается! Мировой руководитель! Настоящий артист, из настоящего театра! Когда мы поставили «Извините, пожалуйста», наш спектакль даже по радио передавали. Может, слышала?
— Нет, не слышала… Ну, а работа как? Нравится тебе?
— Да хорошая работа! Я уже давно самостоятельно работаю, зарабатываю что надо, только вот, видишь, руки не отмыть. А какой это Ромео, в мазуте? У нас в кружке все должно быть без дураков.
Нет, определенно ни о чем, кроме как о своем кружке, Коля говорить не мог.
Вдруг он глянул на часы и поспешно сгреб свои пилочки.
— Ой, не хватало на генеральную опоздать! Ты уж извини, Зойка…
— Что ж…
— Молодчина, что пришла, — Колино лицо сияло радостью, но трудно было догадаться, рад он Зое или тому, что сегодня генеральная репетиция и он играет Ромео.
Они вместе вышли из дому, Коля махнул ей на прощанье.
— Слушай! — крикнул он уже издали. — Приходи к нам в клуб смотреть спектакль! В воскресенье премьера! — и он умчался, больше не оглядываясь.
Незаметно подкралась зима. По утрам крыши, тротуары, ветки деревьев припорошивал слабый иней. Он таял при первых лучах солнца, и тогда все снова становилось по-осеннему сыро и серо.
Зоина кровать стояла напротив окна, в которое была видна крыша пятиэтажного дома. Проснулась она, когда ветер наполовину высушил крышу и только по краям еще виднелись влажные потеки.
В квартире было тихо — мать, наверно, по магазинам ходит, отец в библиотеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Михаил Павлович поднялся, нетвердым шагом пошел к двери, ведущей в кухню. Реня слышала, как он звякнул там стаканом — пил воду. Потом в зеркале, висевшем напротив ее кресла, она увидела, как остановился он в дверях, потирая рукою грудь.
Вернулся, снова сел на свое место и снова долго смотрел на снимок.
— Он в самом деле похож на меня… Неужели такое возможно?..
Седой человек, испытавший на своем веку немало и горя и радости, не раз смотревший в глаза смерти, наверно, никогда он так не волновался, как в эти минуты. Со смертью можно бороться, ее можно победить, а что можно сделать, чтобы надежда не блеснула тем обманчивым лучом, после которого становится еще темнее. Михаил Павлович смотрел на Реню, и во взгляде его были и страх, и радость, и надежда, и боль.
Он снова поднялся, снова подошел к двери в спальню, заглянул туда. Казалось, он колеблется: не разбудить ли, не рассказать ли все и ей. Вздохнул, прикрыл дверь, вернулся к Рене.
— Я с ними не был тогда, ничего сам не видел, но Антонина Ивановна много раз об этом рассказывала, так что, считайте, все подробности мне известны, — начал Михаил Павлович. Он старался взять себя в руки, и хотя голос у него еще дрожал, лицо стало спокойнее. — До войны мы жили в Гродно. Там стояла наша воинская часть. А когда началась война, вы же знаете, что творилось в первые дни… Хотя вы-то как раз и не знаете, не помните. Вы ведь тогда совсем ребенком были… как мой Шурик, наверно… Молодежь теперь только по книгам, по кино знать может…
Так вот, наша часть заняла оборону… Стояли мы твердо, дрались до конца, не одна сотня фашистов навеки осталась в нашей земле, едва ступив на нее. Но и наших полегло немало. Гибли как герои, но мало кто знает о их подвигах. Вот почему я и взялся за свои записки. Хочу рассказать о тех, павших в самом начале.
Сами понимаете, что в эти дни я никак не мог забежать домой даже на минуту, даже для того, чтобы сказать одно единственное слово: уезжайте. Но Антонина Ивановна сама догадалась: связала узел, Шурика на руки, и вместе с соседками, женами наших командиров — на станцию. Кое-как втиснулась в вагон. Кое-как добрались до Минска. А в Минске как раз в это время немцы вокзал бомбили. Наши угодили в самую бомбежку. Горели вагоны, целые составы. Люди бегают, кричат, вытаскивают из огня раненых, убитых, обгорелых. Среди женщин поднялась паника: поездом дальше ехать нельзя, немец бомбит все железнодорожные станции, поезда обстреливаются. Решили идти на шоссе и двигаться дальше машинами. Наивные, думали, что машины ходят по шоссе, как и до войны. Но, знаете, в такие минуты люди разве могут трезво рассуждать?
— Ну, и отправились они, — рассказывал Михаил Павлович, — кучка женщин с детишками, через весь город, на Московское шоссе. А Минск горел. На улицах валялись груды чемоданов, узлов с добром. Прямо на тротуарах стояли швейные машины, ветер трепал занавески в пустых квартирах, а к ним уже подбирался огонь. Потом оказалось, что и я в тот же день проходил через Минск. Может, был совсем от моих близко, но у военных своя дорога…
С трудом добрались до шоссе. Но машины, проезжавшие по нему, и не собирались подбирать беженцев. На некоторых было и так полно людей, а военным машинам не разрешалось брать штатских.
И тогда они решили идти пешком. Представляю, каково ей было, — кивнул Михаил Павлович на дверь спальни, — она тогда уже беременна была… Как подумаю обо всем этом, многое ей прощаю и теперь… Так вот, как-то все же дошли они до Борисова, а дальше уже не хватило сил. Да и убедились уже, что пешком от немцев все равно не уйти. А сесть на поезд в Борисове оказалось совсем невозможно. Здесь она потеряла своих спутниц, с которыми была вместе от самого Гродно. Те каким-то образом втиснулись в товарняк. Удалось потом пробиться в товарный вагон и ей. Рассказывала, что помог какой-то лейтенант.
— Миша, — послышался из спальни слабый голос Антонины Ивановны.
Михаил Павлович умолк и, выразительно приложив палец к губам, посмотрел на Реню. Потом поднялся, потихоньку отодвинул кресло, подошел к двери, открыл ее.
— Зоя пришла? — спросила Антонина Ивановна.
— Нет, Зои нет, ты лежи, лежи, поспи еще немного.
— А с кем ты разговариваешь?
— Это Реня… Мы… Я ей читаю свои записки, — ответил Михаил Павлович.
Под Антониной Ивановной скрипнула кровать. Михаил Павлович вошел в спальню, и несколько минут они о чем-то тихонько разговаривали. Потом он вернулся, выдвинул ящик стола, достал уже знакомую Рене зеленую папку, поспешно развязал тесемки и, вынув несколько исписанных фиолетовыми чернилами листков, разложил на столе.
— Уговорил пока не вставать. А это для маскировки, — кивнул он на листки. — Если придут она или Зоя, скажем, что читали мои записки. Так вот, — все еще поглядывая на дверь спальни и понизив голос чуть ли не до шепота, рассказывал Михаил Павлович дальше. — Уже они подъезжали к Орше, но остановились на разъезде — перед закрытым семафором. И в это время налетели бомбардировщики. Люди увидели черные кресты, стали прыгать из вагонов, разбегаться кто куда: под откос, в поле, к лесу. И тут с самолетов ударили пулеметы.
Антонина Ивановна выскочила с Шуриком из вагона и бросилась к елкам, росшим вдоль полотна. Она старалась укрыть Шурика от пуль, заслонить собой. Он не плакал, а только смотрел на нее испуганными глазенками. Глазенки эти до сих пор видит Антонина Ивановна, бывает проснется ночью вся в слезах: снова, говорит, Шурик снился, как бежали с ним тогда от самолетов.
Михаил Павлович теперь говорил уже спокойно, ровным голосом, словно рассказывал не о своих жене и сыне, а о ком-то постороннем, за кого не болело сердце. Но это только казалось так. Он не сводил глаз с фотографии, принесенной Реней. От одной только мысли, что этот юноша, может быть, его сын, заходилось сердце. Но он старался держаться и пока рассказывал, заставлял себя сомневаться, не верить, что это действительно может быть так. Рассказывая Рене о тех страшных днях, он все время вспоминал Шурика таким, каким он был перед самой войной. Особенно хорошо запомнился ему один майский день. Шурик тогда был в белой рубашечке с синим матросским воротником, в коротких штанишках со шлейками крест-накрест. Он стоял у двери, ведущей из одной комнаты в другую и, вцепившись ручонками в портьеры, болтал ножкой. На личико ему падал луч ясного майского дня, Шурик жмурился и смеялся. Почему-то, вспоминая сына, Михаил Павлович всегда вспоминал его таким, именно та минута почему-то особенно запала в память.
— До тех елочек Антонина Ивановна не добежала. Рассказывала, что, когда падала, раненая, думала об одном: как бы не ударить ребенка. Ранило ее, когда она только выскочила из вагона или когда бежала, она не помнит. Помнит только, как опрокинулись перед глазами те елочки и что, падая, старалась не придавить Шурика своим телом. И сколько пролежала под откосом, тоже не помнит. А когда нашли ее люди из соседнего поселка, ни поезда, ни Шурика уже не было. И никто из местных жителей такого мальчика не видел. Возможно, когда поезд уходил, ребенка увели, решили, что мать убита…
— А что вы думаете, возможно, так и было, — прошептала Реня. — Возможно, когда самолеты улетели и поезд отправлялся дальше, кто-то и в самом деле увез мальчика…
— Возможно, что и так… Но Антонина Ивановна никого из тех, кто ехал с ней в вагоне, не знала по фамилии.
— А как же Антонина Ивановна? Что с ней дальше было? — спросила Реня.
— Два месяца пролежала она у чужих людей. Ухаживали за ней. Лечили. Сейчас нам те люди, как родные. Так Антонина Ивановна и осталась на оккупированной территории. Там и Зоя родилась. Я их только в сорок пятом нашел. И обо всем, что случилось, узнал только тогда. А Шурика, как ни искали все эти годы, так и не нашли.
— Я напишу Юре… Все может быть… А вдруг… — горячо шептала Реня.
— А вы давно его знаете? Он вам ничего не рассказывал? Из детства? — допытывался Михаил Павлович.
На какую-то минуту Реня задумалась, словно что-то припоминая.
— Михаил Павлович! — схватила она вдруг его руку. — А знаете, ведь все могло быть именно так, как вы предполагаете. Во время войны наш детдом был эвакуирован в Сибирь и только в сорок пятом возвратился в Калиновку… Возможно, Шурик попал туда в сорок первом, а уже потом вернулся вместе с детдомом в Калиновку.
Михаил Павлович быстро ходил по комнате.
— Так, так, — говорил он, — но имя, имя… А ведь он тогда уже знал свое имя… И фамилию знал…
— Ничего не могу сказать, — в полной растерянности ответила Реня.
Неизвестно сколько еще говорили бы они, так и этак примериваясь к тому, что было и как могло быть, если бы не вышла к ним Антонина Ивановна. Вид у нее и в самом деле был нездоровый. Припухли глаза, и лицо словно отекло.
— А Зои все нет, — вздохнула она. — Каждый вечер поздно приходит. Ты, Ренечка, не знаешь, с кем она там гуляет? Пусть бы вот с тобой дружила.
Рене никак не хотелось доставлять Антонине Ивановне лишних переживаний, рассказывая о Жене, и она только неопределенно пожала плечами.
Михаил Павлович вышел проводить ее в переднюю.
— Спасибо вам, — сказал он тихо. — Теперь я не успокоюсь, пока все не выясню.
— За что же спасибо? Пока не за что, — улыбнулась Реня. — Всего вам доброго. Зое привет передавайте. Скажите, что приходила мириться, да вот, жаль, не застала.
По дороге домой какие-то новые чувства тревожили Реню. Да, конечно, войны она не помнила. Знала о ней только из книг да из кинофильмов. Может, потому и сама война чаще всего представлялась ей вроде книги или фильма, в которых действовали только герои. Это было время подвигов, самоотверженности, мужества. Все ужасы войны, страдания, которые она несла с собой, были, казалось Рене, тоже только для того, чтоб люди могли проявить свою стойкость и непоколебимость. И вдруг она сидит и слушает, как рассказывают не о каких-то героях из романа или кинофильма. Рассказывают об обыкновенной, простой и доброй женщине Антонине Ивановне. Антонина Ивановна не совершала подвигов. Она только страдала. Страдает она и сейчас, хотя после войны прошло уже столько лет. И Реня чувствует, что начинает видеть больше, чем видела и понимала вчера, очень важное открылось ей сегодня.
Дождь, ливший почти целую неделю, наконец перестал. Временами из-за низких плотных туч, быстро плывущих над городом, даже выглядывало солнце. На миг оно озаряло улицы, сверкало в стеклах окон и снова гасло, не успевая согреть холодный сырой воздух.
Зое было уже непривычно ходить по городу в разгар рабочего дня. Раньше в это время она была в цеху, а по улицам гуляла только после пяти часов или по выходным. В рабочие часы город, оказывается, совсем другой. Ходят по магазинам хозяйки с сумками, няньки возят колясочки с детьми, спешат школьники с портфелями, торопятся молодые парни и девушки с панками, наверное, студенты.
А Зоя никуда не спешит. Разглядывает витрины, заходит в магазины. Но скоро ей надоедает бродить одной по улицам. «К кому бы зайти? — думает она. — Может, к Соне Шиманович?» С того времени, как Соня поступила в институт, а Зоя на завод, они ни разу не встречались. А в школе когда-то дружили.
Зоя взглянула на часы. Три часа. «Ну вот, а занятия у Сони кончаются в два».
Зоя шла к подруге и представляла, как та обрадуется, увидев ее. Да и сама она была рада увидеть Соню. Соня станет рассказывать ей, как учится, с кем дружит. «Рассказать ли ей о Жене?» — подумала Зоя. Решила не рассказывать.
Соня едва была видна за ворохом книг, тетрадей и каких-то бумаг, которыми был завален стол. Вместе с нею за столом сидели худощавый длинноносый парень и кудрявая, коротко стриженная девушка. Все трое посмотрели на Зою так, будто она с луны свалилась. Наконец Соня прошептала: «Зойка». Но в голосе подруги Зоя не услышала радости. А парень с девушкой и вообще не скрывали своего недовольства.
— Это ты? — Соня словно не могла сообразить, как могла здесь очутиться Зоя. — А мы тут, видишь, зубрим.
Зоя разделась, присела на краешке стула, тоже заваленного книгами.
— Вот, знакомься, — без особого энтузиазма показала на своих друзей Соня.
— Борис, — буркнул длинноносый, тряхнул Зоину руку и тут же, схватив со стола какую-то книгу, стал торопливо ее листать.
— Света, — сказала стриженая, подав Зое вялые мягкие пальцы и тоже уткнулась в книгу.
— Ну, как дела? — растерявшись от такого приема, спросила Зоя.
— Ох, Зоечка, — вздохнула Соня. — Сама видишь, — показала она на стол, заваленный книгами, тетрадями, бумагами. — Послезавтра зачет, а преподаватель у нас — прямо зверь. На один вопрос не ответил — и все, иди гуляй! А мы еще ничего — ни в зуб ногой. Вот, сидим, зубрим, зубрим…
— А я гуляла… Давно тебя не видела… Дай, думаю, загляну, — уже словно бы оправдывалась Зоя.
— Ну и молодец, что зашла, — не очень искренне сказала Соня. — Если бы только не зачет…
— А много у вас зачетов?
— Ой, и не говори, — схватилась за голову Соня. — Сначала зачеты, потом экзамены. Пять зачетов, пять экзаменов.
Борис тихонько кашлянул, Света ерзала, как на иголках.
— А как твои дела? — спросила Соня явно из вежливости.
— Мои — ничего, так себе, — неопределенно ответила Зоя. Не начинать же при чужих все выкладывать Соне. — Кого-нибудь из наших видела?
— Надю Битяй недавно видела, — с большим усилием припоминала Соня. — Ты же знаешь, она на медсестру учится. Колю Силицкого как-то встречала, с завода шел.
Борис кашлянул погромче. Света демонстративно вздохнула. Соня бросила на них взгляд, полный немого отчаяния.
— Ну, хорошо, — покраснела Зоя. — Я вижу, что мешаю вам. Пойду.
Прощались с нею Борис и Света с гораздо большим радушием, чем здоровались.
«К Соне ходить не имеет смысла, пока сессия не кончится, — думала Зоя по дороге домой. — У Нади тоже, наверно, какие-нибудь зачеты».
На следующий день, вечером, Зоя решила зайти к Коле Силицкому.
— О! Зойка! — обрадовался он. — Не забываешь старых друзей, молодчина. А я, знаешь, в последнее время никого из наших не видел… О, погоди, вру! Соньку Шиманович недавно встречал.
— Она мне говорила.
Коля, наверно, только что умылся. Его черные, гладко зачесанные волосы были влажные, на свежей голубой рубашке еще виднелись следы утюга. Он сидел у стола, на котором были разложены маникюрные принадлежности, и подпиливал ногти. Это было совсем не похоже на Колю, который раньше никакого внимания не обращал на свою внешность и, случалось, неделями ходил лохматый, как бродяга.
— Понимаешь, — сказал Коля, заметив, наверно, ее удивление — работа шлифовщика, сама знаешь… Масло так в руки въедается, что ничем не отдерешь, под ногтями вечный траур. А я играю Ромео в спектакле «Ромео и Джульетта». Хорошенький будет Ромео с черными ногтями!
— Вот оно что, — улыбнулась Зоя.
— Подожди, — уставился вдруг на нее Коля, — а из тебя бы получилась мировая Джульетта! Ты на часовом работаешь? Переходи к нам, на станкостроительный… Да что это я! — махнул он рукой, наверно вспомнив, что в школе Зоя ничуть не интересовалась драматическим кружком. — У тебя нет драматического таланта. А жаль, тебе бы талант, — только героинь играла бы!
— Да ну тебя, — засмеялась Зоя, — лучше расскажи, как живешь.
— Как живу? Вот сегодня, например, у нас генеральная репетиция. И как здорово у нас получается! Мировой руководитель! Настоящий артист, из настоящего театра! Когда мы поставили «Извините, пожалуйста», наш спектакль даже по радио передавали. Может, слышала?
— Нет, не слышала… Ну, а работа как? Нравится тебе?
— Да хорошая работа! Я уже давно самостоятельно работаю, зарабатываю что надо, только вот, видишь, руки не отмыть. А какой это Ромео, в мазуте? У нас в кружке все должно быть без дураков.
Нет, определенно ни о чем, кроме как о своем кружке, Коля говорить не мог.
Вдруг он глянул на часы и поспешно сгреб свои пилочки.
— Ой, не хватало на генеральную опоздать! Ты уж извини, Зойка…
— Что ж…
— Молодчина, что пришла, — Колино лицо сияло радостью, но трудно было догадаться, рад он Зое или тому, что сегодня генеральная репетиция и он играет Ромео.
Они вместе вышли из дому, Коля махнул ей на прощанье.
— Слушай! — крикнул он уже издали. — Приходи к нам в клуб смотреть спектакль! В воскресенье премьера! — и он умчался, больше не оглядываясь.
Незаметно подкралась зима. По утрам крыши, тротуары, ветки деревьев припорошивал слабый иней. Он таял при первых лучах солнца, и тогда все снова становилось по-осеннему сыро и серо.
Зоина кровать стояла напротив окна, в которое была видна крыша пятиэтажного дома. Проснулась она, когда ветер наполовину высушил крышу и только по краям еще виднелись влажные потеки.
В квартире было тихо — мать, наверно, по магазинам ходит, отец в библиотеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13