Гул, стоявший в комнате, казалось, только того и дожидался: в коридор вырвались голоса, стук ложек, тарелок. Зоя на минуту смутилась, не решаясь войти.
— Иди, иди, — ласково подтолкнула ее Анна Владимировна, обращаясь к Зое уже на «ты».
Они пошли вдоль столиков, стоявших с двух сторон.
Вдруг Зоя почувствовала толчок в спину и одновременное испуганное «ах!». Обернулась. Прямо перед ней стоял мальчик в синем лыжном костюме. В глазах у него был самый натуральный испуг, а вихор на макушке, казалось, только что вскочил от страха да так и замер. На подносе в коричневой лужице кофе лежала опрокинутая чашка.
— Извините, — чуть слышно выговорил мальчик.
— Надо же осторожнее, Валерик! — с укором сказала Анна Владимировна. — Разве так дежурные встречают гостей?
— Я не хотел, — оправдывался Валерик.
— Ну, ничего, ничего. Все в порядке. Только больше не носись так, — Анна Владимировна поставила на место опрокинутую чашку. — Подавай, пожалуйста, завтрак и нам.
Они устроились за отдельным столиком у окна, и через минуту перед ним уже стоял Валерик с полным подносом.
— Однако быстрый ты, — улыбнулась Анна Владимировна. — А больше никого с ног не сбил?
— Нет, — помотал головой Валерик.
Он сначала поставил поднос на соседний свободный столик и чистой тряпочкой старательно протер клеенку. По тому, как снимал с подноса и ставил перед Анной Владимировной и Зоей тарелки с кашей и чашки с кофе, было видно, что старается он делать все как можно лучше.
Поставив все на стол, Валерик отошел в сторону, словно дожидаясь, не будет ли еще каких-нибудь распоряжений. Но Анна Владимировна улыбнулась ему:
— Спасибо, Валерик. Можешь возвращаться к своим обязанностям.
Валерик удалился, слегка косолапя.
И вот Зоя уже третий день в Калиновке. Сразу после завтрака поднимается наверх в маленький кабинет и открывает шкаф с папками. Как много их она уже просмотрела и как много еще остается! Письма, письма… В конвертах и без конвертов, написанные чернилами или карандашом, выведенные красивым почерком и нацарапанные неумелой, нередко детской рукой. Писем, еще недавних, на свежей белой бумаге, и очень старых. Многие листки пожелтели, пожухли, чернила расплылись, карандаш стерся, и трудно уже разобрать написанное. И откуда только их нет! Из Москвы и Вильнюса, из Дорогобужа и Алма-Аты, из Полоцка и Мозыря, из Гродно и Вилейки, из Ялты и Воронежа.
Анна Владимировна предупредила Зою, чтоб особенно внимательно читала подписи — в конце писем и на конвертах. Надо отыскать фамилию Новаторова. И Зоя искала. В основном только на это она и обращала внимание, но временами какое-то слово или фраза невольно привлекали внимание, и тогда Зоя начинала читать все письмо — одно, второе. В основном письма были адресованы Анне Владимировне и Ивану Гавриловичу. Некоторые начинались словами: «Дорогие товарищи!»
Писали родители, которые искали своих детей, родители, которые уже нашли их. Писали сами дети, уезжая куда-нибудь или насовсем покидая Калиновку.
«Дорогая Анна Владимировна! — прочла Зоя в одном письме. — Хочу написать вам о своей большой радости. У меня родилась дочь, очень красивая, здоровенькая и большая. Ей три месяца, а в консультации говорят, что она как пятимесячная. Дочку мы с мужем назвали Аннушкой, в вашу честь. Я своему мужу много о вас рассказывала, и он вас уже знает. Если будет у вас время, приезжайте к нам в гости. Муж у меня очень хороший и мы будем вам очень рады.
Катя Веремейчик».
Зоя понимала, что у нее нет времени перечитывать письма: ей не хватит тогда и нескольких недель. У нее и так уже начинает кружиться в голове — от неразборчивых почерков, от пыли, накопившейся в старой бумаге, от напряжения и внимания, с которыми она проделывала свою работу. Временами ей начинало казаться, что ничего она здесь не найдет, что не могут сохраниться письма, написанные столько лет назад, что они либо затерялись, либо истерлись в пыль и тогда руки опускались. Но она вспоминала больную мать, потерявшую здоровье еще тогда, когда потеряла Шурика, вспоминала фотографию юноши, которую видела у Рени, и снова начинала искать.
«Дорогой Иван Гаврилович! — прочла она в одном письме. — Это письмо я пишу вам своими собственными руками. Научился. В этом году я даже поступил в педагогический институт. Есть у меня и девушка. Зовут ее Лена. Она мне настоящий друг и верный товарищ. Так что жизнь у меня только начинается, а я не забыл, что однажды сказал вам, что она уже кончилась. Спасибо вам за все, что вы для меня сделали. На всю жизнь я считаю вас своим отцом.
Эраст Горделадзе».
— Анна Владимировна, а почему тут один человек хвастает, что своими руками письмо написал? — заинтересовалась Зоя.
— Где?
— Вот, — показала Зоя письмо.
— А, это наверно, от Эрика Горделадзе. У него, Зоенька, нет обеих рук. Оторвало миной.
Анна Владимировна сняла очки, в задумчивости поднесла дужки к губам. Она смотрела на письмо, которое было у Зои в руке, и словно что-то припоминала, что-то в этом письме она видела такое, чего не видела Зоя.
— Как ему трудно было учиться, — рассказывала Анна Владимировна, глядя на письмо, — по два года в одном классе сидел. Пока был маленький, кажется, не так страдал, а стал подрастать, совсем отчаялся. Перестал есть, разговаривать ни с кем не хотел, школу бросил… Но вот как-то Иван Гаврилович сумел с ним, не жалостью, не сочувствием, а как-то по-мужски, по-человечески. Сумел убедить… Парнишка совсем переменился, в школу вернулся, закончил. А сейчас, видишь, и в институт поступил…
Зоя бережно складывала листок. Он теперь казался ей необыкновенным. Ей даже захотелось положить его отдельно, чтоб не затерялся в кипах других писем.
И снова письма. Дорогая Анна Владимировна! Дорогой Иван Гаврилович! Дорогие товарищи! У Зои уже появились знакомые среди тех, кто жил здесь когда-то. Некоторых она уже узнает по почерку. Потому что не однажды встречался уже ей этот почерк. Вот ровные, словно под линейку выписанные строчки. Круглые буквы с нажимом. Под ними обязательно будет подпись — Оля Свиридова. Ну, так и есть. А вот этот мелкий и густой-густой — это не иначе как Таир Сатибалдин из Алма-Аты… Но тех, нужных ей писем, все нет и нет. И как все тут перепутано! Вот письмо, датированное 1952 годом, а с ним вместе — написанное в 1946. Зое же нужны те, которые писались в 1942. Еще не попадалось ни одного из тех давних лет. Хотя вот одно — от 12 января 1944 года.
«Дорогие товарищи!
Я узнал, что мой сын Владимир Тарасович Потапенко находится в вашем детском доме. Передайте моему сыну, что отец его пока жив, что он мстит фашистскому зверю за кровь и слезы нашего народа. Передайте ему, что как только мы задавим фашистского зверя в его собственной берлоге, я сразу приеду за ним. А также передайте ему, что отец имеет награды — орден Отечественной войны II степени и медаль «За отвагу». А вам всем я низко кланяюсь за то, что воспитываете моего сына. Да здравствует наша великая советская Родина! Смерть фашистским оккупантам!
Рядовой Тарас Потапенко».
Письмо было написано на одной стороне листка. На другой был адрес Потапенко — номер полевой почты. Листок еще хранил слабый след того, как был свернут когда-то — треугольником.
И снова поиски.
Зоя кашлянула раз, другой. Потом стала чихать. Это от пыли, от истлевшей лежалой бумаги.
— Иди отдохни, Зоенька, — сказала Анна Владимировна, — а то потеряешь внимание, и работа будет напрасной.
После маленькой, плохо освещенной комнаты солнце и снег ослепили Зою. Она и понятия не имела, что за городом уже так много снега. В городе он не задерживается: не успеет нападать, как его уберут и снова нет. Только в скверах да на бульварах где-нибудь белеет. А здесь вон как сверкает вокруг.
За домом слышались голоса, смех; пошла взглянуть, что там происходит.
Несколько мальчиков и девочек расчищали дорогу к шоссе. Высоко взлетали лопаты, дети смеялись, громко переговаривались. Здесь был и Валерик — в том же лыжном костюме, без шапки. Зоя подошла к ребятам.
Валерик давно заметил Зою и следил за ней глазами, но когда подошла, сделал вид, что не видит. Только лопата быстрее замелькала в его руках да груды снега на ней стали больше.
— Нажмем! — крикнул он, подзадоривая друзей. Но их не было нужды подзадоривать, они и так старались.
— А ты не простудишься? — спросила Зоя Валерика.
— Что вы, — повернул он к ней разгоряченное лицо. Ему приятно было, что Зоя заговорила с ним. И очень хотелось сделать что-нибудь особенное, как-то показать себя. — Мне знаете как жарко! — Он бросил лопату, набрал полные горсти снега и стал тереть им лицо, шею.
— Что ты, что ты делаешь? — смеялась Зоя. — Зачем…
— Если бы вы знали, как мне жарко! — не унимался Валерик. Снег таял на его лице. Мальчик сунул руку в карман, вытащил мятый носовой платок, стал вытираться.
— Наверно, он утром не умывался, так сейчас старается, — засмеялся паренек в сдвинутой на затылок шапке-ушанке.
— Что ты, он еще позавчера умывался, — поддела Валерика девчонка, похожая на кошечку в своей белой пуховой шапочке со смешно торчащими ушками.
— Вы уж очень чистые, — огрызнулся Валерик.
— А вам что, тетя, холодно? — спросил у Зои паренек в шапке-ушанке. — Можем дать лопату, сразу жарко станет.
Зое стало смешно. Еще никто не называл ее тетей. А до чего хитрые глаза у этого мальчишки! Так и прыгают в них лукавые огоньки.
Валерику, кажется, не понравилось, что кто-то другой заговорил с «его» тетей. А в том, что это именно его тетя, разве можно сомневаться? Разве не он чуть не облил ее кофе в первый же день приезда?
— Хотите, я принесу вам лопату? — спросил Валерик и, не дожидаясь ответа, убежал.
Скоро Зоя тоже сняла пальто, а потом и шапку. Осталась в голубой вязаной кофточке и черной юбочке. Ей доставляло удовольствие брать на лопату ком снега и отбрасывать его далеко в сторону. Приятно было видеть, как ширилась и уходила вперед ровная дорога. Без пальто она, наверно, совсем не была похожа на тетю, потому что Валерик вдруг заговорил с ней совсем по-свойски.
— Ты лопату вот здесь бери, — показал он Зое. — И вот так набирай, а то ты только сверху снег долбишь. Он тогда рассыпается и много не наберешь. Вот, смотри, как я. — Он ловко подвел лопату под пласт снега, и снег остался на ней плотным кубиком.
В небе послышался гул. Валерик бросил работу, оперся о лопату и, задрав голову, стал смотреть в небо. Бросил работу и его сосед. Высоко в холодной бесконечности летели два самолета. За ними стлалась узенькая белая дорожка. Постепенно она расплывалась, становилась похожей на перистое облако.
Мальчики смотрели на самолеты, приставив к глазам ладони.
— Реактивные, — с восторгом сказал Валерик.
— Здорово! — в тон ему откликнулся сосед.
— А высота какая… Тысяч десять наверное, — с видом знатока отметил Валерик.
— Больше, — поправил другой, — наши реактивные поднимаются больше чем на тридцать тысяч…
— А я, когда вырасту, буду вертолетчиком, — послышался чей-то писк.
Зоя оглянулась. Рядом стоял малыш лет пяти, в длинном пальто и теплой шапке, из-под которой виднелся еще ситцевый платочек. И платочек и шапка, наверно, были завязаны слишком туго, потому что щеки малыша сильно выдавались из них.
— И он туда же, — расхохотался Валерик. — Ты не вертолетчиком будешь, а поваром, как твой папа. Щеки вон уже какие наел. — Это сын нашего повара, — объяснил он Зое.
Как ни весело было ей с ребятами, а надо возвращаться к Анне Владимировне, она там сейчас одна просматривает письма.
Зоя оделась, погладила тугую розовую щеку малыша, мечтавшего стать вертолетчиком, и пошла снова к письмам.
Снова набитые конвертами папки, снова людские слезы и радости.
А где же те, которые ищет Зоя? Неужели она их так и не найдет? Неужели они затерялись навсегда?
И вдруг словно что-то ударило по глазам. Чья-то знакомая фамилия. Новаторов… Ну, конечно, Новаторов… Сложенный треугольником листок с номером полевой почты в обратном адресе. Пожелтевший, мятый треугольник…
— Анна Владимировна, — с трудом выговорила Зоя. — Вот оно… Вот…
В который раз перечитывают они эти письма. Химический карандаш местами стерся, местами расплылся лиловыми пятнами, разобрать написанное почти невозможно. Но постепенно они вчитались и скоро знали уже каждую строчку наизусть.
Зоя нашла два письма лейтенанта Новаторова. И если бы она не нашла письма второго, первое мало могло добавить к тому, что уже было известно. В первом письме младший лейтенант Новаторов писал, что он чувствует себя ответственным перед мальчиком, которого привел в детдом и которому дал свою фамилию. Он писал, что, когда окончится война и если он останется жив, заберет Юру и усыновит его. «Скажите Юре, что у него есть отец, чтобы он не считал себя сиротой», — писал младший лейтенант Новаторов в своем первом письме.
Прочитав это письмо, Анна Владимировна загрустила. «Благородный ты был человек, младший лейтенант Новаторов, — говорила она. — И почему я, глупая, не расспросила тебя обо всех подробностях, не записала их. Война. Было не до писем. Только приехали на новое место. Все это так. Но почему я не бросила все другие дела и не поговорила с тобой… А может, и те, другие дела, были не менее важны…»
И словно в ответ на ее горькие мысли Зоя протянула второе письмо Новаторова.
«Дорогие товарищи!
Я писал уже вам, что согласен усыновить Юру, пусть только кончится война и скорее разобъем мы проклятого фашиста. Но, может быть, Юрин отец жив. Может, и он, как и я, воюет сейчас с ненавистным врагом, по-звериному напавшим на нашу Родину.
Если Юрин отец останется в живых, надо обязательно помочь ему отыскать сына. Но как это сделать? Как найти человека, если мы и фамилии его не знаем? А ведь возможно, что он был даже мой земляк, потому что женщина с мальчиком садились в поезд в Борисове, а я там прожил всю свою жизнь.
Гитлеровские захватчики принесли нашим людям много страданий. Только они могли пойти на такое. Сколько женщин и детей видел я убитыми на дорогах. И Юрина мать, как я понял, была беременна.
Сейчас вечер, и мы сидим в окопах…»
— Подождите, стойте, — перебила Анну Владимировну Зоя. — Он пишет, что… Так ведь это же я…
— Что — ты? — не сразу поняла Анна Владимировна.
— Женщина беременная… Это мама мной ходила…
Зоя была белее снега.
— Тебе нехорошо? — испугалась Анна Владимировна.
— Нет, нет, — шептала Зоя, опускаясь на стул.
Анна Владимировна снова перечитала письмо.
— Значит, Юра твой брат, — сказала она. Обняла Зою, и та припала головой к ее плечу. Обе плакали.
Потом они смеялись. Смеялись и плакали. Снова и снова перечитывали письмо.
— Анна Владимировна, я должна сейчас же ехать домой. Там у нас мама болеет… Вы должны дать мне эти письма… Знаете, что это будет значить для мамы… А папа… Нет, пока я доеду, пройдет еще столько времени… Я должна позвонить папе, дать телеграмму…
— Сделаем, Зоенька, все сделаем. Сейчас мы уже все сделаем, — с облегчением вздохнула Анна Владимировна.
— Мама, ну что ты все плачешь, что ты все плачешь, — говорил Юра Антонине Ивановне, обнимая ее. — Или ты не рада, что я нашелся?
— Господи, тайком от меня, украдкой, — вытирала слезы Антонина Ивановна. — Да надо ж было только показать его мне, так я бы без всяких ваших фотографий и писем узнала… Дитя ты мое родное, страдалец ты мой горький, — приговаривала Антонина Ивановна, снова заливаясь слезами.
— Ну, на страдальца-то он не очень похож. Ты только посмотри, какой высокий, здоровый, красивый, — глухим от волнения голосом говорил отец. Он подошел к сыну, обнял его, положил ему на плечо руку. — Наша порода. Булатовская.
Когда Михаил Павлович встал рядом с Юрой, одного с ним роста, такой же плечистый, особенно стало заметно, как они похожи.
Антонина Ивановна напоминает сейчас Рене маму Володи Кожухова, которая нашла своего сына и приехала за ним в Калиновку. Она тоже все время плакала и как привязаная ходила следом за Володей. Точно так же ходит сейчас и Антонина Ивановна. Из комнаты в комнату, из кухни в коридор и обратно в кухню.
А Юра незаметно с интересом оглядывает квартиру, посматривает на диван, на столик, на полку с книгами, на деревянные кровати в спальне с горой больших и маленьких подушек. Это ведь дом его родителей, а стало быть, и его дом.
— А вот это, сыночек, знаешь кто? Это ты, — показывает ему Антонина Ивановна портрет на стене.
— Неужели? — удивляется Юра.
С любопытством смотрит он на круглое личико ребенка, освещенное беззубой улыбкой, и сам начинает улыбаться. И на какое-то время высокий стройный юноша со свежим, только что выбритым лицом, становится похожим на ребенка, который с бездумной радостью смотрит на него со стены.
Антонина Ивановна держит Юру за локоть. Юра чувствует теплые руки матери, и сердце его заливает неизведанная до сих пор радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
— Иди, иди, — ласково подтолкнула ее Анна Владимировна, обращаясь к Зое уже на «ты».
Они пошли вдоль столиков, стоявших с двух сторон.
Вдруг Зоя почувствовала толчок в спину и одновременное испуганное «ах!». Обернулась. Прямо перед ней стоял мальчик в синем лыжном костюме. В глазах у него был самый натуральный испуг, а вихор на макушке, казалось, только что вскочил от страха да так и замер. На подносе в коричневой лужице кофе лежала опрокинутая чашка.
— Извините, — чуть слышно выговорил мальчик.
— Надо же осторожнее, Валерик! — с укором сказала Анна Владимировна. — Разве так дежурные встречают гостей?
— Я не хотел, — оправдывался Валерик.
— Ну, ничего, ничего. Все в порядке. Только больше не носись так, — Анна Владимировна поставила на место опрокинутую чашку. — Подавай, пожалуйста, завтрак и нам.
Они устроились за отдельным столиком у окна, и через минуту перед ним уже стоял Валерик с полным подносом.
— Однако быстрый ты, — улыбнулась Анна Владимировна. — А больше никого с ног не сбил?
— Нет, — помотал головой Валерик.
Он сначала поставил поднос на соседний свободный столик и чистой тряпочкой старательно протер клеенку. По тому, как снимал с подноса и ставил перед Анной Владимировной и Зоей тарелки с кашей и чашки с кофе, было видно, что старается он делать все как можно лучше.
Поставив все на стол, Валерик отошел в сторону, словно дожидаясь, не будет ли еще каких-нибудь распоряжений. Но Анна Владимировна улыбнулась ему:
— Спасибо, Валерик. Можешь возвращаться к своим обязанностям.
Валерик удалился, слегка косолапя.
И вот Зоя уже третий день в Калиновке. Сразу после завтрака поднимается наверх в маленький кабинет и открывает шкаф с папками. Как много их она уже просмотрела и как много еще остается! Письма, письма… В конвертах и без конвертов, написанные чернилами или карандашом, выведенные красивым почерком и нацарапанные неумелой, нередко детской рукой. Писем, еще недавних, на свежей белой бумаге, и очень старых. Многие листки пожелтели, пожухли, чернила расплылись, карандаш стерся, и трудно уже разобрать написанное. И откуда только их нет! Из Москвы и Вильнюса, из Дорогобужа и Алма-Аты, из Полоцка и Мозыря, из Гродно и Вилейки, из Ялты и Воронежа.
Анна Владимировна предупредила Зою, чтоб особенно внимательно читала подписи — в конце писем и на конвертах. Надо отыскать фамилию Новаторова. И Зоя искала. В основном только на это она и обращала внимание, но временами какое-то слово или фраза невольно привлекали внимание, и тогда Зоя начинала читать все письмо — одно, второе. В основном письма были адресованы Анне Владимировне и Ивану Гавриловичу. Некоторые начинались словами: «Дорогие товарищи!»
Писали родители, которые искали своих детей, родители, которые уже нашли их. Писали сами дети, уезжая куда-нибудь или насовсем покидая Калиновку.
«Дорогая Анна Владимировна! — прочла Зоя в одном письме. — Хочу написать вам о своей большой радости. У меня родилась дочь, очень красивая, здоровенькая и большая. Ей три месяца, а в консультации говорят, что она как пятимесячная. Дочку мы с мужем назвали Аннушкой, в вашу честь. Я своему мужу много о вас рассказывала, и он вас уже знает. Если будет у вас время, приезжайте к нам в гости. Муж у меня очень хороший и мы будем вам очень рады.
Катя Веремейчик».
Зоя понимала, что у нее нет времени перечитывать письма: ей не хватит тогда и нескольких недель. У нее и так уже начинает кружиться в голове — от неразборчивых почерков, от пыли, накопившейся в старой бумаге, от напряжения и внимания, с которыми она проделывала свою работу. Временами ей начинало казаться, что ничего она здесь не найдет, что не могут сохраниться письма, написанные столько лет назад, что они либо затерялись, либо истерлись в пыль и тогда руки опускались. Но она вспоминала больную мать, потерявшую здоровье еще тогда, когда потеряла Шурика, вспоминала фотографию юноши, которую видела у Рени, и снова начинала искать.
«Дорогой Иван Гаврилович! — прочла она в одном письме. — Это письмо я пишу вам своими собственными руками. Научился. В этом году я даже поступил в педагогический институт. Есть у меня и девушка. Зовут ее Лена. Она мне настоящий друг и верный товарищ. Так что жизнь у меня только начинается, а я не забыл, что однажды сказал вам, что она уже кончилась. Спасибо вам за все, что вы для меня сделали. На всю жизнь я считаю вас своим отцом.
Эраст Горделадзе».
— Анна Владимировна, а почему тут один человек хвастает, что своими руками письмо написал? — заинтересовалась Зоя.
— Где?
— Вот, — показала Зоя письмо.
— А, это наверно, от Эрика Горделадзе. У него, Зоенька, нет обеих рук. Оторвало миной.
Анна Владимировна сняла очки, в задумчивости поднесла дужки к губам. Она смотрела на письмо, которое было у Зои в руке, и словно что-то припоминала, что-то в этом письме она видела такое, чего не видела Зоя.
— Как ему трудно было учиться, — рассказывала Анна Владимировна, глядя на письмо, — по два года в одном классе сидел. Пока был маленький, кажется, не так страдал, а стал подрастать, совсем отчаялся. Перестал есть, разговаривать ни с кем не хотел, школу бросил… Но вот как-то Иван Гаврилович сумел с ним, не жалостью, не сочувствием, а как-то по-мужски, по-человечески. Сумел убедить… Парнишка совсем переменился, в школу вернулся, закончил. А сейчас, видишь, и в институт поступил…
Зоя бережно складывала листок. Он теперь казался ей необыкновенным. Ей даже захотелось положить его отдельно, чтоб не затерялся в кипах других писем.
И снова письма. Дорогая Анна Владимировна! Дорогой Иван Гаврилович! Дорогие товарищи! У Зои уже появились знакомые среди тех, кто жил здесь когда-то. Некоторых она уже узнает по почерку. Потому что не однажды встречался уже ей этот почерк. Вот ровные, словно под линейку выписанные строчки. Круглые буквы с нажимом. Под ними обязательно будет подпись — Оля Свиридова. Ну, так и есть. А вот этот мелкий и густой-густой — это не иначе как Таир Сатибалдин из Алма-Аты… Но тех, нужных ей писем, все нет и нет. И как все тут перепутано! Вот письмо, датированное 1952 годом, а с ним вместе — написанное в 1946. Зое же нужны те, которые писались в 1942. Еще не попадалось ни одного из тех давних лет. Хотя вот одно — от 12 января 1944 года.
«Дорогие товарищи!
Я узнал, что мой сын Владимир Тарасович Потапенко находится в вашем детском доме. Передайте моему сыну, что отец его пока жив, что он мстит фашистскому зверю за кровь и слезы нашего народа. Передайте ему, что как только мы задавим фашистского зверя в его собственной берлоге, я сразу приеду за ним. А также передайте ему, что отец имеет награды — орден Отечественной войны II степени и медаль «За отвагу». А вам всем я низко кланяюсь за то, что воспитываете моего сына. Да здравствует наша великая советская Родина! Смерть фашистским оккупантам!
Рядовой Тарас Потапенко».
Письмо было написано на одной стороне листка. На другой был адрес Потапенко — номер полевой почты. Листок еще хранил слабый след того, как был свернут когда-то — треугольником.
И снова поиски.
Зоя кашлянула раз, другой. Потом стала чихать. Это от пыли, от истлевшей лежалой бумаги.
— Иди отдохни, Зоенька, — сказала Анна Владимировна, — а то потеряешь внимание, и работа будет напрасной.
После маленькой, плохо освещенной комнаты солнце и снег ослепили Зою. Она и понятия не имела, что за городом уже так много снега. В городе он не задерживается: не успеет нападать, как его уберут и снова нет. Только в скверах да на бульварах где-нибудь белеет. А здесь вон как сверкает вокруг.
За домом слышались голоса, смех; пошла взглянуть, что там происходит.
Несколько мальчиков и девочек расчищали дорогу к шоссе. Высоко взлетали лопаты, дети смеялись, громко переговаривались. Здесь был и Валерик — в том же лыжном костюме, без шапки. Зоя подошла к ребятам.
Валерик давно заметил Зою и следил за ней глазами, но когда подошла, сделал вид, что не видит. Только лопата быстрее замелькала в его руках да груды снега на ней стали больше.
— Нажмем! — крикнул он, подзадоривая друзей. Но их не было нужды подзадоривать, они и так старались.
— А ты не простудишься? — спросила Зоя Валерика.
— Что вы, — повернул он к ней разгоряченное лицо. Ему приятно было, что Зоя заговорила с ним. И очень хотелось сделать что-нибудь особенное, как-то показать себя. — Мне знаете как жарко! — Он бросил лопату, набрал полные горсти снега и стал тереть им лицо, шею.
— Что ты, что ты делаешь? — смеялась Зоя. — Зачем…
— Если бы вы знали, как мне жарко! — не унимался Валерик. Снег таял на его лице. Мальчик сунул руку в карман, вытащил мятый носовой платок, стал вытираться.
— Наверно, он утром не умывался, так сейчас старается, — засмеялся паренек в сдвинутой на затылок шапке-ушанке.
— Что ты, он еще позавчера умывался, — поддела Валерика девчонка, похожая на кошечку в своей белой пуховой шапочке со смешно торчащими ушками.
— Вы уж очень чистые, — огрызнулся Валерик.
— А вам что, тетя, холодно? — спросил у Зои паренек в шапке-ушанке. — Можем дать лопату, сразу жарко станет.
Зое стало смешно. Еще никто не называл ее тетей. А до чего хитрые глаза у этого мальчишки! Так и прыгают в них лукавые огоньки.
Валерику, кажется, не понравилось, что кто-то другой заговорил с «его» тетей. А в том, что это именно его тетя, разве можно сомневаться? Разве не он чуть не облил ее кофе в первый же день приезда?
— Хотите, я принесу вам лопату? — спросил Валерик и, не дожидаясь ответа, убежал.
Скоро Зоя тоже сняла пальто, а потом и шапку. Осталась в голубой вязаной кофточке и черной юбочке. Ей доставляло удовольствие брать на лопату ком снега и отбрасывать его далеко в сторону. Приятно было видеть, как ширилась и уходила вперед ровная дорога. Без пальто она, наверно, совсем не была похожа на тетю, потому что Валерик вдруг заговорил с ней совсем по-свойски.
— Ты лопату вот здесь бери, — показал он Зое. — И вот так набирай, а то ты только сверху снег долбишь. Он тогда рассыпается и много не наберешь. Вот, смотри, как я. — Он ловко подвел лопату под пласт снега, и снег остался на ней плотным кубиком.
В небе послышался гул. Валерик бросил работу, оперся о лопату и, задрав голову, стал смотреть в небо. Бросил работу и его сосед. Высоко в холодной бесконечности летели два самолета. За ними стлалась узенькая белая дорожка. Постепенно она расплывалась, становилась похожей на перистое облако.
Мальчики смотрели на самолеты, приставив к глазам ладони.
— Реактивные, — с восторгом сказал Валерик.
— Здорово! — в тон ему откликнулся сосед.
— А высота какая… Тысяч десять наверное, — с видом знатока отметил Валерик.
— Больше, — поправил другой, — наши реактивные поднимаются больше чем на тридцать тысяч…
— А я, когда вырасту, буду вертолетчиком, — послышался чей-то писк.
Зоя оглянулась. Рядом стоял малыш лет пяти, в длинном пальто и теплой шапке, из-под которой виднелся еще ситцевый платочек. И платочек и шапка, наверно, были завязаны слишком туго, потому что щеки малыша сильно выдавались из них.
— И он туда же, — расхохотался Валерик. — Ты не вертолетчиком будешь, а поваром, как твой папа. Щеки вон уже какие наел. — Это сын нашего повара, — объяснил он Зое.
Как ни весело было ей с ребятами, а надо возвращаться к Анне Владимировне, она там сейчас одна просматривает письма.
Зоя оделась, погладила тугую розовую щеку малыша, мечтавшего стать вертолетчиком, и пошла снова к письмам.
Снова набитые конвертами папки, снова людские слезы и радости.
А где же те, которые ищет Зоя? Неужели она их так и не найдет? Неужели они затерялись навсегда?
И вдруг словно что-то ударило по глазам. Чья-то знакомая фамилия. Новаторов… Ну, конечно, Новаторов… Сложенный треугольником листок с номером полевой почты в обратном адресе. Пожелтевший, мятый треугольник…
— Анна Владимировна, — с трудом выговорила Зоя. — Вот оно… Вот…
В который раз перечитывают они эти письма. Химический карандаш местами стерся, местами расплылся лиловыми пятнами, разобрать написанное почти невозможно. Но постепенно они вчитались и скоро знали уже каждую строчку наизусть.
Зоя нашла два письма лейтенанта Новаторова. И если бы она не нашла письма второго, первое мало могло добавить к тому, что уже было известно. В первом письме младший лейтенант Новаторов писал, что он чувствует себя ответственным перед мальчиком, которого привел в детдом и которому дал свою фамилию. Он писал, что, когда окончится война и если он останется жив, заберет Юру и усыновит его. «Скажите Юре, что у него есть отец, чтобы он не считал себя сиротой», — писал младший лейтенант Новаторов в своем первом письме.
Прочитав это письмо, Анна Владимировна загрустила. «Благородный ты был человек, младший лейтенант Новаторов, — говорила она. — И почему я, глупая, не расспросила тебя обо всех подробностях, не записала их. Война. Было не до писем. Только приехали на новое место. Все это так. Но почему я не бросила все другие дела и не поговорила с тобой… А может, и те, другие дела, были не менее важны…»
И словно в ответ на ее горькие мысли Зоя протянула второе письмо Новаторова.
«Дорогие товарищи!
Я писал уже вам, что согласен усыновить Юру, пусть только кончится война и скорее разобъем мы проклятого фашиста. Но, может быть, Юрин отец жив. Может, и он, как и я, воюет сейчас с ненавистным врагом, по-звериному напавшим на нашу Родину.
Если Юрин отец останется в живых, надо обязательно помочь ему отыскать сына. Но как это сделать? Как найти человека, если мы и фамилии его не знаем? А ведь возможно, что он был даже мой земляк, потому что женщина с мальчиком садились в поезд в Борисове, а я там прожил всю свою жизнь.
Гитлеровские захватчики принесли нашим людям много страданий. Только они могли пойти на такое. Сколько женщин и детей видел я убитыми на дорогах. И Юрина мать, как я понял, была беременна.
Сейчас вечер, и мы сидим в окопах…»
— Подождите, стойте, — перебила Анну Владимировну Зоя. — Он пишет, что… Так ведь это же я…
— Что — ты? — не сразу поняла Анна Владимировна.
— Женщина беременная… Это мама мной ходила…
Зоя была белее снега.
— Тебе нехорошо? — испугалась Анна Владимировна.
— Нет, нет, — шептала Зоя, опускаясь на стул.
Анна Владимировна снова перечитала письмо.
— Значит, Юра твой брат, — сказала она. Обняла Зою, и та припала головой к ее плечу. Обе плакали.
Потом они смеялись. Смеялись и плакали. Снова и снова перечитывали письмо.
— Анна Владимировна, я должна сейчас же ехать домой. Там у нас мама болеет… Вы должны дать мне эти письма… Знаете, что это будет значить для мамы… А папа… Нет, пока я доеду, пройдет еще столько времени… Я должна позвонить папе, дать телеграмму…
— Сделаем, Зоенька, все сделаем. Сейчас мы уже все сделаем, — с облегчением вздохнула Анна Владимировна.
— Мама, ну что ты все плачешь, что ты все плачешь, — говорил Юра Антонине Ивановне, обнимая ее. — Или ты не рада, что я нашелся?
— Господи, тайком от меня, украдкой, — вытирала слезы Антонина Ивановна. — Да надо ж было только показать его мне, так я бы без всяких ваших фотографий и писем узнала… Дитя ты мое родное, страдалец ты мой горький, — приговаривала Антонина Ивановна, снова заливаясь слезами.
— Ну, на страдальца-то он не очень похож. Ты только посмотри, какой высокий, здоровый, красивый, — глухим от волнения голосом говорил отец. Он подошел к сыну, обнял его, положил ему на плечо руку. — Наша порода. Булатовская.
Когда Михаил Павлович встал рядом с Юрой, одного с ним роста, такой же плечистый, особенно стало заметно, как они похожи.
Антонина Ивановна напоминает сейчас Рене маму Володи Кожухова, которая нашла своего сына и приехала за ним в Калиновку. Она тоже все время плакала и как привязаная ходила следом за Володей. Точно так же ходит сейчас и Антонина Ивановна. Из комнаты в комнату, из кухни в коридор и обратно в кухню.
А Юра незаметно с интересом оглядывает квартиру, посматривает на диван, на столик, на полку с книгами, на деревянные кровати в спальне с горой больших и маленьких подушек. Это ведь дом его родителей, а стало быть, и его дом.
— А вот это, сыночек, знаешь кто? Это ты, — показывает ему Антонина Ивановна портрет на стене.
— Неужели? — удивляется Юра.
С любопытством смотрит он на круглое личико ребенка, освещенное беззубой улыбкой, и сам начинает улыбаться. И на какое-то время высокий стройный юноша со свежим, только что выбритым лицом, становится похожим на ребенка, который с бездумной радостью смотрит на него со стены.
Антонина Ивановна держит Юру за локоть. Юра чувствует теплые руки матери, и сердце его заливает неизведанная до сих пор радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13