Но ведь не одна Реня работает в цехе. Там больше трехсот девушек, что же, у всех талант, только у нее нет?
Вероятно, без таланта еще и Инна Горбач, которую сегодня девчата ругали, что стрелки неаккуратно поставила. Если ругает начальство, это хоть и неприятно, но еще куда ни шло. А вот когда ругают свои же подруги… Наверно, хуже не бывает.
А может, и правда бросить завод, как мама говорит. Зоя и сама уже тайком думала об этом, но почему-то ей становилось неловко. Стыдно было бросать завод, так мало поработав, да и вообще, можно сказать, не работав. Она же пока еще только ученица. Да и папа, видно, не обрадуется. Станет подшучивать, а то и корить…
Настроение у Зои было плохое. Ей даже не хотелось вставать и идти в общежитие. А Реня с Валей и Любой сегодня пригласили ее пойти с ними в кино.
И все же Зоя встала, подошла к шкафу. И как только взяла в руки новое платье, сразу повеселела. Она долго стояла перед зеркалом, разглядывая себя, поправляя то воротник, то поясок. Несколько раз меняла прическу. Зоя нравилась сама себе. «Красивая я, а это, в конце концов, для девушки самое главное», — думала она.
— Куда же ты, доченька? — спросила Антонина Ивановна, заметив Зоины сборы.
— Так… К девчатам пойду… Может, в кино сходим, — надевая пальто и все еще поглядывая в зеркало, сказала Зоя.
— Сходи, сходи, доченька, — поддержала мать. Она вышла из кухни с тарелкой в руках и полотенцем через плечо. Вытирая тарелку, она глядела на Зою, словно на больную, желаниям которой сам бог велел потакать, только бы повеселела. — Но смотри, не гуляй поздно, — бросила уже вдогонку Зое, провожая ее невеселым взглядом.
Михаил Павлович стоял у письменного стола, перебирая в ящике какие-то бумаги. Он писал воспоминания о своей боевой жизни. Это было что-то вроде мемуаров. Михаил Павлович участвовал в боях у озера Хасан, был на финском фронте. Со Вторым Белорусским дошел до Берлина. Сейчас Михаил Павлович считал своим долгом рассказать об этих боевых походах молодежи.
Работа у него не очень клеилась. Сердце переполняли чувства, голову — мысли, но стоило взяться за перо, как мысли куда-то исчезали и на бумаге появлялись невыразительные фразы, совершенно не передававшие того, о чем думал и что чувствовал бывший полковник.
Как только закрылась за Зоей дверь, Антонина Ивановна подошла к мужу и порозовевшей от горячей воды, еще немного влажной рукой тронула его за локоть.
— Что же нам делать с ней? — показала она на дверь глазами.
Михаил Павлович посмотрел на жену. Глаза его были спокойны, даже как будто веселы, и Антонина Ивановна сама сразу повеселела. И все же ей хотелось убедить мужа, что у нее есть основания для беспокойства.
— Вот ты улыбаешься, Миша, — сказала она, — а ребенок страдает. Так ей, бедняжке, тяжко. Ты посмотри, как она похудела за этот месяц.
Михаил Павлович сложил бумаги, задвинул ящик стола.
— Не поднимай ты паники, когда не надо. И не подсказывай ей, чтоб работу бросила. Избаловала ты девчонку. Не привыкла она к работе, вот ей и тяжело.
Антонина Ивановна обиделась:
— Как это я ее избаловала?
— Ты не обижайся, Тоня, — мягко сказал Михаил Павлович, — но вот сама скажи, вымыла ли Зоя когда-нибудь пол, приготовила ли обед. Да она же у тебя дома палец о палец не ударит.
Антонина Ивановна пожала плечами, сцепила руки.
— Мишенька, а что же я стану делать, если Зоя начнет мыть полы и готовить?.. Зачем же вам тогда я?.. Ведь она училась, а сейчас вот работает… Так почему же я должна еще и дома заставлять ее что-то делать? А самой вылеживаться, что ли?
— Вот в том-то и беда, — пряча от жены глаза, неуверенно сказал Михаил Павлович, — что с самого начала у нас пошло не так, как следует.
— Ах, боже мой, — присела на диван Антонина Ивановна, — уж не собираешься ли ты меня упрекать, что всю жизнь я была только домашней хозяйкой… — В голосе жены Михаил Павлович уловил такую обиду, что пожалел о словах, вырвавшихся у него. Он поспешил утешить Антонину Ивановну.
— Что ты, Тоня, — подошел к ней. — Ну неужели мы на старости лет станем обижать друг друга, в чем-то упрекать?
Он провел ладонью по гладко причесанным волосам жены, в которых уже было очень много седых.
— Разве я не старалась всю жизнь, чтобы все у нас было хорошо? — говорила Антонина Ивановна. — Или я враг своему ребенку? Хотелось, чтоб Зоечка росла счастливой. Хватит и того, что одного ребенка я потеряла. Могла ли я не отдать все, что у меня есть, единственной дочке?
Михаил Павлович спохватился. Знал бы, куда повернется разговор, и не начинал бы его. Воспоминание о ребенке, отнятом у них войной, было тяжким воспоминанием. По опыту знал Михаил Павлович, что теперь жена не скоро успокоится. Вот уже она закрыла лицо ладонями, и он увидел, как потекли по ее пальцам слезы.
Михаил Павлович обнял жену за плечи, она прижалась к нему и сказала жалобно:
— Боже мой, сколько лет прошло, а как вспомню его, сердце разрывается.
— Успокойся, Тоня, — гладил плечи жены Михаил Павлович. — Ты же знаешь, что слезами Шурика не вернешь.
— Ой, Мишенька, — всхлипывала Антонина Ивановна. — Когда уж так мне его жалко, так жалко. Ведь он же у нас был бы совсем взрослый.
А Михаил Павлович стоял, стиснув губы, смотрел на портрет в желтой рамке, висевший над книжной полкой. Оттуда глядел на него полными радости и беспричинного восторга глазами их первенец, их сын.
Валя на часовом заводе оказалась случайно. Она приехала из Гродно в Минск поступать в институт. Хотела в медицинский, почему — сама не знала, может быть, потому, что туда поступала школьная подруга. Не прошла по конкурсу. Не долго думая, устроилась на часовой завод.
— Хотя и не доктор, а в белом халате, — шутила она не раз.
Люба приехала в Минск из Дубровны после десятилетки. Она не любила говорить о себе, но Любина мать, маленькая женщина с натруженными руками, часто приезжавшая к Любе, сидя с девушками в общежитии, бывало, рассказывала:
— Вот же любит моя Любочка эти часы. Еще в школу ходила, а уже сама их чинила, хоть, ей-богу, никто ее не учил. Были у нас старенькие такие ходики, все время останавливались. Так Люба, бывало, сама и разберет их и соберет. Не каждый парень так умеет, — с нежностью поглядывала она на дочку, спокойно слушавшую материны рассказы. — А как только кончила школу — в Минск, говорит, поеду на часовой завод…
К Любе часто заявляются из Дубровны — то родственники, то просто земляки. Не так давно приезжала бабушка и несколько дней прожила с ними в общежитии. Маленькая, сухонькая, она впервые была в большом городе. «Боюсь, детки, что помру скоро, так перед смертью захотелось столицу нашу повидать, на Любочку еще разок глянуть, — говорила бабка. — Дочка не пускала, так я упросила».
Совсем уже старая, но удивительно живая бабка интересовалась всем. Осмотрела газовую плиту на кухне общежития и сама попробовала ее зажечь. Ходила по коридорам, заглядывала в другие комнаты и все качала головой, цокала языком.
Девушки покатали бабку по городу на такси. Долго, неумело и суетясь, бабка устраивалась в машине рядом с шофером, потом важно сложила руки, придала лицу серьезное выражение, затихла. Но очень скоро вся важность с нее слетела. Она поминутно оглядывалась, ойкала от восторга, и глаза ее сияли, как у дитяти.
— Вот покаталась сегодня, — говорила она вечером. — Сам наш пан никогда так не ездил. Да что пан! Коня в бричку запряжет и доволен, сидит — крюком носа не достанешь Увидел бы, как его бывшая батрачка на этой, как ее, «Волге», каталась, в земле бы перевернулся!
Бабка пила чай с девушками, угощала их вареньем, привезенным из Дубровны.
— Ешьте, детки, ешьте, — приговаривала она, вынимая все новые банки и баночки. — Очень вы хорошие и очень вы мне угодили. Теперь и помирать можно, хоть и не хочется, детки, ой как не хочется!
— Да вы, бабуля, еще долго проживете, — успокаивала ее Валя. — Еще Любу замуж отдадите, правнуков дождетесь.
— Дай бог, дай бог, — кивала головой бабка. — А какие это вы часы здесь делаете? — допытывалась она после того, как чай был выпит и посуда убрана со стола. — Будильники, может? Или те, что на стенках висят?
— Разве ж ты, бабуля, до сих пор не знаешь, что мы делаем ручные часы, женские? — с укором сказала Люба.
— А кто ж его знает какие, детки… Знаю, что часы, — оправдывалась бабка.
— Вот такие часы, вот, — показала ей Валя свои часики.
— Ох, красивые, — разглядывала бабка, осторожно поворачивая их в своих огрубелых от работы пальцах. — И много вы их делаете?
— Несколько тысяч в день!
— Матушки святые! — удивилась бабушка. Она отдала часы Вале, глянула на Ренину, на Любину руки, где поблескивали такие же. — То-то я гляжу, что почти у каждой, даже нашей деревенской, часы… А когда-то, — бабка оперлась щекой на руку, — на всю Дубровну у одного Парфена часы были, да и те стояли. На те часы вся деревня смотреть ходила, как на чудо какое. Бывало, еще до той войны, я еще в девках ходила, соберемся у Парфена, и он давай рассказывать, как когда-то рассказывал ему его дед, а тому еще его дед рассказывал, что когда-то у нас в Дубровне часы делали. Целая фабрика была. Делали часы и царю отсылали, а потом царю не занравилось, что далеко от него та фабрика и что не может он сам командовать, чтоб больше часов делали. Тогда погнали его прислужники ту фабрику ближе к царю, а по дороге она затерялась.
— Ну, это, бабушка, ваш Парфен уже сказки сочинял, — засмеялась Валя. — Не могло так давно, как вы говорите, быть фабрики в Дубровне.
— Кто ж его знает, детки, может, и сказки. А только с чего человеку врать? Он тогда уже старый был, уважали его все. И часы те, такие круглые, с толстым стеклом, что у него в сундуке лежали, говорил, с той фабрики. А так оно было или не так — кто ж его знает. Давно уже ни Парфена нету, ни тех часов. Парфена еще той войной убили, а часы, кто их знает, куда подевались, может, дети растрясли.
— Это очень интересно, то, что вы рассказываете, — поддержала бабку Реня. Она слушала старушку очень внимательно. — И если не все здесь правда, то доля истины должна быть, такие легенды на пустом месте не рождаются.
Бабкин рассказ запал Рене в память. Через какое то время она заказала в библиотеке книги по часовому делу, в них оказались сведения, о которых она до сих пор и понятия не имела, на техминимуме о том и речи не было. А в одном очень старом справочнике она отыскала очень любопытный факт. Оказывается, не сказки рассказывал своим односельчанам дядька Парфен. И в самом деле в 1784 году в Дубровне была открыта первая в мире часовая фабрика и первая в мире школа часовых мастеров. Реня с интересом вчитывалась в скупые строчки справочника.
Еще в восемнадцатом веке в Дубровне делали часы не хуже, чем делал их знаменитый французский мастер Брегет. Имя Брегета сохранилось в истории, даже Пушкин упоминает о нем в своем романе «Евгений Онегин», а о том, что не в Германии, не во Франции и не в Англии, а в Белоруссии, в селе Дубровно, еще в 1784 году была первая в мире часовая фабрика и первая в мире школа часовых мастеров — об этом почему-то можно узнать только из скупых строчек справочника.
Почему именно в Белоруссии, в глухом ее углу, была открыта эта фабрика? А почему Швейцария, страна зеленых лугов, по которым бродят стада породистых коров и которая, казалось бы, должна заниматься только производством масла да сыра, почему Швейцария одно время занимала первое место в мире по производству часов?
Все часы, производимые в Дубровне, отправлялись в Петербург, к императорскому двору. Там ими и распоряжались. Распоряжались там не только часами, но и людскими судьбами. Кому-то из высокопоставленных особ пришло в голову перевести фабрику в одно из подмосковных сел. Туда же перевели и школу часовых мастеров.
Тяжким был путь мастеров пешком через многие сотни километров. На телегах везли только хлеб да оборудование фабрики. Прибыли в чужое село, а там и крыши над головой не оказалось. В каком-то хлеву, стоявшем на околице, обосновались новоселы. Чего то ждали. Берегли привезенное с собою добро — оборудование фабрики. Утешались слухами, что сам царь заботится о них, что из Москвы уже вышел обоз с провиантом и новым инструментом для фабрики.
Не дождались того обоза. Съели хлеб, привезенный с собою из Дубровны, и стали понемногу разбредаться. Кто обратно в свою деревню подался, кто к местным помещикам в крепостные угодил, а некоторые канули неизвестно куда.
Так и распалась фабрика, и не стало с того времени в России часов собственного производства. Да и не сильно это тревожило высокопоставленных особ. «Отечественное производство, — рассуждали, — дело очень ненадежное, куда проще пользоваться работой заграничных мастеров».
Так перед Реней раскрывалась история часового дела в нашей стране. До самого Октября не было в России часов собственного производства, даже те «луковицы», на которых по-русски было написано «Павел Буре» и которые на массивных золотых цепях носили купцы, даже те «луковицы» делались заграничными капиталистами, имевшими свои фабрики в России.
И только после Октября появились первые отечественные часы, которые правильно показывали время, но вместе с тем они показывали и то, насколько мы еще отстаем от других государств. И догнали… И перегнали… И по качеству, и по количеству, как говорится. А делают их молоденькие девушки, такие, как Реня, как Валя, как Люба. А в Любином сердце, быть может, бьется кровь тех мастеров, что жили когда-то в Дубровне, что ушли со своей фабрикой в белый свет и не вернулись, оставив свой талант потомкам.
Третий год работают Реня, Люба и Валя в одной бригаде, а в этом году упросили, чтоб их поселили в одной комнате. И теперь еще крепче сдружились.
Стол был накрыт для гостей. В центре — глубокая тарелка с традиционным для всех молодежных вечеринок винегретом, на маленьких тарелках — нарезанное тонкими ломтиками розовое сало и домашняя колбаса: очень кстати прислали сегодня Любе из деревни посылку.
В доказательство Валиных кулинарных талантов выставила соблазнительно поджаристый бок какая-то довольно крупная рыбина. За бутылками с нарзаном и лимонадом стыдливо, будто догадываясь, что не место ей здесь, в женском общежитии, пряталась бутылка водки, немного смелее выступали вперед бутылки с вином.
Сегодня Рене исполнилось двадцать лет.
— Подумать только, девочки, — говорила подружкам Реня, — так много! Целых двадцать!
— Много, — соглашалась девятнадцатилетняя Люба.
— Много, — соглашалась и Валя, которой тоже недавно исполнилось двадцать. Валя сидела на своей кровати, забросив на тумбочку ноги в модных светлых туфлях.
Люба ходила вокруг стола, раскладывая возле тарелок бумажные салфетки и бросая неодобрительные взгляды на Валю. Ей не нравилась Валина поза. «И вообще, эта Валя, — думала Люба, — очень несерьезный человек. Вечно с фокусами и минуты не посидит спокойно. Вот и сейчас: закинула ноги на тумбочку».
— Как ты сидишь и не стыдно тебе? — не выдержала Люба. Она постоянно, как могла, воспитывала Валю.
— А тебе жалко, что я так посижу? — притворно обиделась Валя.
— Некрасиво же так!
— Это я хочу проверить, как сидят американцы, — объяснила Валя. — Но вообще-то неудобно… Спина заболела, — поморщилась она и одним махом сбросила ноги с тумбочки, опустила на пол.
— Вот так, — поучающе сказала Люба. — Лучше по-человечески сядь.
Реня прислушивалась к незлобивой перепалке подруг и в душе улыбалась. Она любила и ту и другую, и Валино неудержимое озорство, ее веселые безобидные шутки, и Любину спокойную деловитость, рассудительность, строгость.
В дверь постучали.
— Почта, телеграмма, — объявила Валя, сидевшая дальше всех, но быстрее всех подоспевшая к двери. — Тебе, Реня!
— От Юры, — вся засветилась Реня.
Пока она расписывалась в книге почтальона, Валя уже развернула телеграмму и стала читать вслух:
— Поздравляю!.. Целую!.. Умираю!
— Давай сюда, — протянула руку к телеграмме Реня.
— А ты потанцуй, — спрятала Валя телеграмму за спину.
— Отдай телеграмму, не дури, — строго проговорила Люба. — Не можешь без своих штучек.
Валя глянула на Любу, вздохнула и отдала Рене бумажку с наклеенными полосками телеграфной ленты. Реня так и впилась глазами в бледно напечатанные строчки.
В дверь снова постучали. Это уже собирались гости. Пришли Женя и Володя. Женя — высокий, светловолосый, в черном костюме и белоснежной рубашке — выглядел таким франтом, что девчата прямо ахнули.
— Женечка, ты, наверно, на дипломатический прием собрался, да заблудился, — смеялась Валя.
И Володя был в новом костюме, сером с синей искринкой, но что бы ни надел Володя, все сидело на нем мешковато. А в новой одежде он чувствовал себя особенно неловко. Володя был рад, что девушки все внимание обратили на Женю и не очень присматриваются к нему, но все равно краснел хотя бы потому, что пришел в гости в девичье общежитие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Вероятно, без таланта еще и Инна Горбач, которую сегодня девчата ругали, что стрелки неаккуратно поставила. Если ругает начальство, это хоть и неприятно, но еще куда ни шло. А вот когда ругают свои же подруги… Наверно, хуже не бывает.
А может, и правда бросить завод, как мама говорит. Зоя и сама уже тайком думала об этом, но почему-то ей становилось неловко. Стыдно было бросать завод, так мало поработав, да и вообще, можно сказать, не работав. Она же пока еще только ученица. Да и папа, видно, не обрадуется. Станет подшучивать, а то и корить…
Настроение у Зои было плохое. Ей даже не хотелось вставать и идти в общежитие. А Реня с Валей и Любой сегодня пригласили ее пойти с ними в кино.
И все же Зоя встала, подошла к шкафу. И как только взяла в руки новое платье, сразу повеселела. Она долго стояла перед зеркалом, разглядывая себя, поправляя то воротник, то поясок. Несколько раз меняла прическу. Зоя нравилась сама себе. «Красивая я, а это, в конце концов, для девушки самое главное», — думала она.
— Куда же ты, доченька? — спросила Антонина Ивановна, заметив Зоины сборы.
— Так… К девчатам пойду… Может, в кино сходим, — надевая пальто и все еще поглядывая в зеркало, сказала Зоя.
— Сходи, сходи, доченька, — поддержала мать. Она вышла из кухни с тарелкой в руках и полотенцем через плечо. Вытирая тарелку, она глядела на Зою, словно на больную, желаниям которой сам бог велел потакать, только бы повеселела. — Но смотри, не гуляй поздно, — бросила уже вдогонку Зое, провожая ее невеселым взглядом.
Михаил Павлович стоял у письменного стола, перебирая в ящике какие-то бумаги. Он писал воспоминания о своей боевой жизни. Это было что-то вроде мемуаров. Михаил Павлович участвовал в боях у озера Хасан, был на финском фронте. Со Вторым Белорусским дошел до Берлина. Сейчас Михаил Павлович считал своим долгом рассказать об этих боевых походах молодежи.
Работа у него не очень клеилась. Сердце переполняли чувства, голову — мысли, но стоило взяться за перо, как мысли куда-то исчезали и на бумаге появлялись невыразительные фразы, совершенно не передававшие того, о чем думал и что чувствовал бывший полковник.
Как только закрылась за Зоей дверь, Антонина Ивановна подошла к мужу и порозовевшей от горячей воды, еще немного влажной рукой тронула его за локоть.
— Что же нам делать с ней? — показала она на дверь глазами.
Михаил Павлович посмотрел на жену. Глаза его были спокойны, даже как будто веселы, и Антонина Ивановна сама сразу повеселела. И все же ей хотелось убедить мужа, что у нее есть основания для беспокойства.
— Вот ты улыбаешься, Миша, — сказала она, — а ребенок страдает. Так ей, бедняжке, тяжко. Ты посмотри, как она похудела за этот месяц.
Михаил Павлович сложил бумаги, задвинул ящик стола.
— Не поднимай ты паники, когда не надо. И не подсказывай ей, чтоб работу бросила. Избаловала ты девчонку. Не привыкла она к работе, вот ей и тяжело.
Антонина Ивановна обиделась:
— Как это я ее избаловала?
— Ты не обижайся, Тоня, — мягко сказал Михаил Павлович, — но вот сама скажи, вымыла ли Зоя когда-нибудь пол, приготовила ли обед. Да она же у тебя дома палец о палец не ударит.
Антонина Ивановна пожала плечами, сцепила руки.
— Мишенька, а что же я стану делать, если Зоя начнет мыть полы и готовить?.. Зачем же вам тогда я?.. Ведь она училась, а сейчас вот работает… Так почему же я должна еще и дома заставлять ее что-то делать? А самой вылеживаться, что ли?
— Вот в том-то и беда, — пряча от жены глаза, неуверенно сказал Михаил Павлович, — что с самого начала у нас пошло не так, как следует.
— Ах, боже мой, — присела на диван Антонина Ивановна, — уж не собираешься ли ты меня упрекать, что всю жизнь я была только домашней хозяйкой… — В голосе жены Михаил Павлович уловил такую обиду, что пожалел о словах, вырвавшихся у него. Он поспешил утешить Антонину Ивановну.
— Что ты, Тоня, — подошел к ней. — Ну неужели мы на старости лет станем обижать друг друга, в чем-то упрекать?
Он провел ладонью по гладко причесанным волосам жены, в которых уже было очень много седых.
— Разве я не старалась всю жизнь, чтобы все у нас было хорошо? — говорила Антонина Ивановна. — Или я враг своему ребенку? Хотелось, чтоб Зоечка росла счастливой. Хватит и того, что одного ребенка я потеряла. Могла ли я не отдать все, что у меня есть, единственной дочке?
Михаил Павлович спохватился. Знал бы, куда повернется разговор, и не начинал бы его. Воспоминание о ребенке, отнятом у них войной, было тяжким воспоминанием. По опыту знал Михаил Павлович, что теперь жена не скоро успокоится. Вот уже она закрыла лицо ладонями, и он увидел, как потекли по ее пальцам слезы.
Михаил Павлович обнял жену за плечи, она прижалась к нему и сказала жалобно:
— Боже мой, сколько лет прошло, а как вспомню его, сердце разрывается.
— Успокойся, Тоня, — гладил плечи жены Михаил Павлович. — Ты же знаешь, что слезами Шурика не вернешь.
— Ой, Мишенька, — всхлипывала Антонина Ивановна. — Когда уж так мне его жалко, так жалко. Ведь он же у нас был бы совсем взрослый.
А Михаил Павлович стоял, стиснув губы, смотрел на портрет в желтой рамке, висевший над книжной полкой. Оттуда глядел на него полными радости и беспричинного восторга глазами их первенец, их сын.
Валя на часовом заводе оказалась случайно. Она приехала из Гродно в Минск поступать в институт. Хотела в медицинский, почему — сама не знала, может быть, потому, что туда поступала школьная подруга. Не прошла по конкурсу. Не долго думая, устроилась на часовой завод.
— Хотя и не доктор, а в белом халате, — шутила она не раз.
Люба приехала в Минск из Дубровны после десятилетки. Она не любила говорить о себе, но Любина мать, маленькая женщина с натруженными руками, часто приезжавшая к Любе, сидя с девушками в общежитии, бывало, рассказывала:
— Вот же любит моя Любочка эти часы. Еще в школу ходила, а уже сама их чинила, хоть, ей-богу, никто ее не учил. Были у нас старенькие такие ходики, все время останавливались. Так Люба, бывало, сама и разберет их и соберет. Не каждый парень так умеет, — с нежностью поглядывала она на дочку, спокойно слушавшую материны рассказы. — А как только кончила школу — в Минск, говорит, поеду на часовой завод…
К Любе часто заявляются из Дубровны — то родственники, то просто земляки. Не так давно приезжала бабушка и несколько дней прожила с ними в общежитии. Маленькая, сухонькая, она впервые была в большом городе. «Боюсь, детки, что помру скоро, так перед смертью захотелось столицу нашу повидать, на Любочку еще разок глянуть, — говорила бабка. — Дочка не пускала, так я упросила».
Совсем уже старая, но удивительно живая бабка интересовалась всем. Осмотрела газовую плиту на кухне общежития и сама попробовала ее зажечь. Ходила по коридорам, заглядывала в другие комнаты и все качала головой, цокала языком.
Девушки покатали бабку по городу на такси. Долго, неумело и суетясь, бабка устраивалась в машине рядом с шофером, потом важно сложила руки, придала лицу серьезное выражение, затихла. Но очень скоро вся важность с нее слетела. Она поминутно оглядывалась, ойкала от восторга, и глаза ее сияли, как у дитяти.
— Вот покаталась сегодня, — говорила она вечером. — Сам наш пан никогда так не ездил. Да что пан! Коня в бричку запряжет и доволен, сидит — крюком носа не достанешь Увидел бы, как его бывшая батрачка на этой, как ее, «Волге», каталась, в земле бы перевернулся!
Бабка пила чай с девушками, угощала их вареньем, привезенным из Дубровны.
— Ешьте, детки, ешьте, — приговаривала она, вынимая все новые банки и баночки. — Очень вы хорошие и очень вы мне угодили. Теперь и помирать можно, хоть и не хочется, детки, ой как не хочется!
— Да вы, бабуля, еще долго проживете, — успокаивала ее Валя. — Еще Любу замуж отдадите, правнуков дождетесь.
— Дай бог, дай бог, — кивала головой бабка. — А какие это вы часы здесь делаете? — допытывалась она после того, как чай был выпит и посуда убрана со стола. — Будильники, может? Или те, что на стенках висят?
— Разве ж ты, бабуля, до сих пор не знаешь, что мы делаем ручные часы, женские? — с укором сказала Люба.
— А кто ж его знает какие, детки… Знаю, что часы, — оправдывалась бабка.
— Вот такие часы, вот, — показала ей Валя свои часики.
— Ох, красивые, — разглядывала бабка, осторожно поворачивая их в своих огрубелых от работы пальцах. — И много вы их делаете?
— Несколько тысяч в день!
— Матушки святые! — удивилась бабушка. Она отдала часы Вале, глянула на Ренину, на Любину руки, где поблескивали такие же. — То-то я гляжу, что почти у каждой, даже нашей деревенской, часы… А когда-то, — бабка оперлась щекой на руку, — на всю Дубровну у одного Парфена часы были, да и те стояли. На те часы вся деревня смотреть ходила, как на чудо какое. Бывало, еще до той войны, я еще в девках ходила, соберемся у Парфена, и он давай рассказывать, как когда-то рассказывал ему его дед, а тому еще его дед рассказывал, что когда-то у нас в Дубровне часы делали. Целая фабрика была. Делали часы и царю отсылали, а потом царю не занравилось, что далеко от него та фабрика и что не может он сам командовать, чтоб больше часов делали. Тогда погнали его прислужники ту фабрику ближе к царю, а по дороге она затерялась.
— Ну, это, бабушка, ваш Парфен уже сказки сочинял, — засмеялась Валя. — Не могло так давно, как вы говорите, быть фабрики в Дубровне.
— Кто ж его знает, детки, может, и сказки. А только с чего человеку врать? Он тогда уже старый был, уважали его все. И часы те, такие круглые, с толстым стеклом, что у него в сундуке лежали, говорил, с той фабрики. А так оно было или не так — кто ж его знает. Давно уже ни Парфена нету, ни тех часов. Парфена еще той войной убили, а часы, кто их знает, куда подевались, может, дети растрясли.
— Это очень интересно, то, что вы рассказываете, — поддержала бабку Реня. Она слушала старушку очень внимательно. — И если не все здесь правда, то доля истины должна быть, такие легенды на пустом месте не рождаются.
Бабкин рассказ запал Рене в память. Через какое то время она заказала в библиотеке книги по часовому делу, в них оказались сведения, о которых она до сих пор и понятия не имела, на техминимуме о том и речи не было. А в одном очень старом справочнике она отыскала очень любопытный факт. Оказывается, не сказки рассказывал своим односельчанам дядька Парфен. И в самом деле в 1784 году в Дубровне была открыта первая в мире часовая фабрика и первая в мире школа часовых мастеров. Реня с интересом вчитывалась в скупые строчки справочника.
Еще в восемнадцатом веке в Дубровне делали часы не хуже, чем делал их знаменитый французский мастер Брегет. Имя Брегета сохранилось в истории, даже Пушкин упоминает о нем в своем романе «Евгений Онегин», а о том, что не в Германии, не во Франции и не в Англии, а в Белоруссии, в селе Дубровно, еще в 1784 году была первая в мире часовая фабрика и первая в мире школа часовых мастеров — об этом почему-то можно узнать только из скупых строчек справочника.
Почему именно в Белоруссии, в глухом ее углу, была открыта эта фабрика? А почему Швейцария, страна зеленых лугов, по которым бродят стада породистых коров и которая, казалось бы, должна заниматься только производством масла да сыра, почему Швейцария одно время занимала первое место в мире по производству часов?
Все часы, производимые в Дубровне, отправлялись в Петербург, к императорскому двору. Там ими и распоряжались. Распоряжались там не только часами, но и людскими судьбами. Кому-то из высокопоставленных особ пришло в голову перевести фабрику в одно из подмосковных сел. Туда же перевели и школу часовых мастеров.
Тяжким был путь мастеров пешком через многие сотни километров. На телегах везли только хлеб да оборудование фабрики. Прибыли в чужое село, а там и крыши над головой не оказалось. В каком-то хлеву, стоявшем на околице, обосновались новоселы. Чего то ждали. Берегли привезенное с собою добро — оборудование фабрики. Утешались слухами, что сам царь заботится о них, что из Москвы уже вышел обоз с провиантом и новым инструментом для фабрики.
Не дождались того обоза. Съели хлеб, привезенный с собою из Дубровны, и стали понемногу разбредаться. Кто обратно в свою деревню подался, кто к местным помещикам в крепостные угодил, а некоторые канули неизвестно куда.
Так и распалась фабрика, и не стало с того времени в России часов собственного производства. Да и не сильно это тревожило высокопоставленных особ. «Отечественное производство, — рассуждали, — дело очень ненадежное, куда проще пользоваться работой заграничных мастеров».
Так перед Реней раскрывалась история часового дела в нашей стране. До самого Октября не было в России часов собственного производства, даже те «луковицы», на которых по-русски было написано «Павел Буре» и которые на массивных золотых цепях носили купцы, даже те «луковицы» делались заграничными капиталистами, имевшими свои фабрики в России.
И только после Октября появились первые отечественные часы, которые правильно показывали время, но вместе с тем они показывали и то, насколько мы еще отстаем от других государств. И догнали… И перегнали… И по качеству, и по количеству, как говорится. А делают их молоденькие девушки, такие, как Реня, как Валя, как Люба. А в Любином сердце, быть может, бьется кровь тех мастеров, что жили когда-то в Дубровне, что ушли со своей фабрикой в белый свет и не вернулись, оставив свой талант потомкам.
Третий год работают Реня, Люба и Валя в одной бригаде, а в этом году упросили, чтоб их поселили в одной комнате. И теперь еще крепче сдружились.
Стол был накрыт для гостей. В центре — глубокая тарелка с традиционным для всех молодежных вечеринок винегретом, на маленьких тарелках — нарезанное тонкими ломтиками розовое сало и домашняя колбаса: очень кстати прислали сегодня Любе из деревни посылку.
В доказательство Валиных кулинарных талантов выставила соблазнительно поджаристый бок какая-то довольно крупная рыбина. За бутылками с нарзаном и лимонадом стыдливо, будто догадываясь, что не место ей здесь, в женском общежитии, пряталась бутылка водки, немного смелее выступали вперед бутылки с вином.
Сегодня Рене исполнилось двадцать лет.
— Подумать только, девочки, — говорила подружкам Реня, — так много! Целых двадцать!
— Много, — соглашалась девятнадцатилетняя Люба.
— Много, — соглашалась и Валя, которой тоже недавно исполнилось двадцать. Валя сидела на своей кровати, забросив на тумбочку ноги в модных светлых туфлях.
Люба ходила вокруг стола, раскладывая возле тарелок бумажные салфетки и бросая неодобрительные взгляды на Валю. Ей не нравилась Валина поза. «И вообще, эта Валя, — думала Люба, — очень несерьезный человек. Вечно с фокусами и минуты не посидит спокойно. Вот и сейчас: закинула ноги на тумбочку».
— Как ты сидишь и не стыдно тебе? — не выдержала Люба. Она постоянно, как могла, воспитывала Валю.
— А тебе жалко, что я так посижу? — притворно обиделась Валя.
— Некрасиво же так!
— Это я хочу проверить, как сидят американцы, — объяснила Валя. — Но вообще-то неудобно… Спина заболела, — поморщилась она и одним махом сбросила ноги с тумбочки, опустила на пол.
— Вот так, — поучающе сказала Люба. — Лучше по-человечески сядь.
Реня прислушивалась к незлобивой перепалке подруг и в душе улыбалась. Она любила и ту и другую, и Валино неудержимое озорство, ее веселые безобидные шутки, и Любину спокойную деловитость, рассудительность, строгость.
В дверь постучали.
— Почта, телеграмма, — объявила Валя, сидевшая дальше всех, но быстрее всех подоспевшая к двери. — Тебе, Реня!
— От Юры, — вся засветилась Реня.
Пока она расписывалась в книге почтальона, Валя уже развернула телеграмму и стала читать вслух:
— Поздравляю!.. Целую!.. Умираю!
— Давай сюда, — протянула руку к телеграмме Реня.
— А ты потанцуй, — спрятала Валя телеграмму за спину.
— Отдай телеграмму, не дури, — строго проговорила Люба. — Не можешь без своих штучек.
Валя глянула на Любу, вздохнула и отдала Рене бумажку с наклеенными полосками телеграфной ленты. Реня так и впилась глазами в бледно напечатанные строчки.
В дверь снова постучали. Это уже собирались гости. Пришли Женя и Володя. Женя — высокий, светловолосый, в черном костюме и белоснежной рубашке — выглядел таким франтом, что девчата прямо ахнули.
— Женечка, ты, наверно, на дипломатический прием собрался, да заблудился, — смеялась Валя.
И Володя был в новом костюме, сером с синей искринкой, но что бы ни надел Володя, все сидело на нем мешковато. А в новой одежде он чувствовал себя особенно неловко. Володя был рад, что девушки все внимание обратили на Женю и не очень присматриваются к нему, но все равно краснел хотя бы потому, что пришел в гости в девичье общежитие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13