В мыслях она жила в большом городе, гуляла по его красивым улицам. «А учиться я непременно пойду. На вечернее… В политехнический», — думала она.
В мечтах являлся ей и юноша, которого она встретит в Минске. Может, он работает на заводе и не знает, что скоро туда приедет Реня? А может, учится в институте, куда поступит и она? Он обязательно умный, красивый, сильный, отважный. Вместе они будут работать и учиться, ходить в кино, в театры.
Реня не могла представить себе лица этого юноши. Герой ее тайных мечтаний не был похож ни на кого из знакомых ребят и особенно на тех, с кем росла в детском доме. «Тот» юноша был из жизни, которой Реня еще не знает, но которая придет к ней, наступит очень скоро.
Сейчас, когда Реня вспоминает те свои мечты, ей становится смешно. Она думала, что единственный, которого должна встретить в жизни, где-то далеко. А он, оказывается, все время был рядом. Рене и в голову не приходило, что таким единственным и самым дорогим будет Юра, тот самый Юра, который подрастал рядом с ней, порой таскал за косы, порой насмешничал. Правда, еще давно, когда они оба были малышами, Реня как-то подумала, что Юра необыкновенный мальчик. Так она подумала, когда увидела Юру оборванного, грязного, с засохшей царапиной через всю щеку. Реня хорошо помнит тот случай.
Однажды в детский дом на голубой «Победе» приехала нарядная дама. На ней было длинное пальто, узкое в талии и широкое внизу, черные туфли на высоких каблуках, в руках черная блестящая сумочка. Оказалось, что это мама Юры, которая долго искала его и наконец нашла. Она поехала с Юрой в райцентр и сразу купила ему красивый костюм, пальто, совсем не такое, какие носили в детском доме, желтые сверкающие ботинки. С детьми она говорила ласково, всех угощала конфетами. Но когда погладила белой рукой с крашеными ногтями по щеке Реню, рука показалась Рене холодной. Рене почему-то стало вроде как стыдно, и она убежала от той женщины.
Юра уехал из детского дома на голубой «Победе», и мальчишки долго бежали вслед за машиной. Реня стояла на дороге и смотрела вслед, пока «Победа» не исчезла.
А год спустя по той же дороге Юра пешком вернулся в детский дом. Он пришел оборванный, грязный, с царапиной через всю щеку. Он прятался от милиции, «зайцем» ехал на поезде, в автобусе — возвращался домой. Юра заявил, что жить там, «у них», он не будет, потому что это не его родители. Они хотели усыновить его, а он не хочет. Юра ничего не рассказывал, как ему там жилось и отчего так невзлюбил он своих приемных родителей.
Через какое-то время та самая женщина снова приезжала в детский дом. Феня Буракова, постоянно набитая множеством секретов, прибежала к Рене и стала рассказывать, как она подслушала, про что говорила «та тетка» с Иваном Гавриловичем.
— Она так ругала Юру, так ругала, — шептала Феня. — Говорила, что он неблагодарный мальчишка. Если бы остался у них, так на всю жизнь ему хорошо было бы… А так и себе навредил и их ославил, убежал, будто они его били или обижали… Просила, чтоб Иван Гаврилович позвал Юру и выяснил, дотронулась ли она до него когда-нибудь хоть пальцем… Иван Гаврилович успокаивал ее, говорил, что и сам жалеет, что так получилось, но только заставить Юру, чтобы вернулся, они не могут. Так знаешь, что она сказала? Она сказала, что и сама не хочет, чтоб он возвращался, а только хочет сказать, что они плохо здесь детей воспитывают. А дальше я не слышала, что они говорили, мне показалось, что Иван Гаврилович подошел к двери, и я побежала вниз…
Реня не особенно любила разные Фенины секреты, но на этот раз слушала с интересом. Потом они вместе с Феней побежали на крыльцо и стали ждать, когда та женщина выйдет от Ивана Гавриловича. А когда она вышла и садилась в свою «Победу», Реня за ее спиною показала ей язык. Не нравилась ей эта красотка, и она была рада, что Юра убежал от нее.
Так и остался Юра в детском доме. Здесь закончил десять классов, отсюда поехал в Ленинград поступать в институт.
Юра был на год старше Рени, и когда уезжал в институт, Реня вместе с другими воспитанниками провожала его. Они толпой пошли на станцию, по очереди неся Юрин рюкзак. Тогда Реня завидовала Юре: он уже закончил учебу и едет в такой большой и прославленный город, а ей ждать еще целый год. Но тогда Юра был для нее таким же, как Витя Петриков, как Володя Дягель, ее друзья по детдому. Она точно так же провожала бы каждого из них, одинаково и завидуя им, и желая им счастья. И не очень-то думала Реня, встретятся ли они с Юрой еще когда-нибудь. Однако дорога, по которой ушел Юра в новый мир, привела его и к новой встрече с Реней.
В этом году Реня во время отпуска ездила домой, в Калиновку. Поехала к тете Ане, к Ивану Гавриловичу. Многие воспитанники, пока не обзаводились семьями, приезжали в отпуск, на каникулы, как они говорили, «домой». В это лето их собралось особенно много. Вытащили весь запас раскладушек, чтобы всех разместить.
Приехал на каникулы и Юра. Вот тут все и случилось. За тот жаркий месяц, полный цветов и солнца, птичьего щебета и пахучей земляники, Юра стал для Рени самым дорогим человеком на свете. Сейчас она очень любит вспоминать те солнечные июльские дни, подаренные ей тем летом. Вспоминать до мелочей свои встречи с Юрой, каждое его слово.
В день приезда Реня пошла в сад посмотреть на деревья, когда-то посаженные ею. Подходит к черешне, а на ней сидит парень в белой рубашке, рвет спелые красные ягоды и кладет в корзинку. Рвет, кладет и поет: «Пока я ходить умею, пока глядеть я умею…»
— Кто это на мою черешню забрался? — грозно спросила Реня, вглядываясь и не узнавая, кто посягнул на ее питомицу.
Парень перестал петь, повернулся, левой рукой раздвигая ветки, и на Реню глянули два смеющиеся кусочка неба.
— Это ты, Юра? — скорее уже удивленно, чем грозно, спросила Реня.
А Юра поглядывал на нее сверху вниз и улыбался. Как-то очень хорошо улыбался.
— Так чего ж это вы, уважаемый гражданин, на мое дерево залезли? — сразу перешла на шутку Реня.
— Дело в том, уважаемая гражданочка, что дерево это не ваше, а мое, — ответил Юра.
— Как это ваше? Дерево принадлежит тому, кто его посадил…
— Совершенно верно… А поскольку сажал его я, то и плоды собираю.
— Как это? — сбилась с шутливого тона Реня. — Пятый ряд от забора — мои деревья, я хорошо помню.
Юра поудобнее устроился, словно собирался сидеть на дереве очень долго, и важно заговорил:
— В наш век, век космоса, родине нужны образованные люди. И как это плохо, что одна из ее дочерей, дожив до двадцати пяти лет, не научилась считать и до пяти. — Он говорил деланно серьезно, с деланным укором. — В каком ряду стоит дерево? Давай будем считать по пальцам…
Не дослушав до конца назидательной Юриной тирады, Реня повернулась спиной к нему и стала считать ряды.
— И правда, — она оглянулась на Юру. — Прошу прощения, — Реня сделала реверанс и снова вернулась к шутливому тону: — Но мне можно простить, что до пяти считать не умею, я ведь — рабочий класс. А ты хоть и подался в науку, а считать тоже не научился. Мне не двадцать пять, а девятнадцать!
Реня стояла под деревом, Юра сидел на нем, и так они перебрасывались шутками.
— Хотя я и недоучка, но зато рыцарь. Могу подарить тебе это дерево. На, бери его, — сказал Юра и вдруг прыгнул с черешни прямо к Рене. Она охнула: испугалась, что он прыгнул с такой высоты. Но Юра приземлился вполне удачно и даже не рассыпал черешен из корзинки.
Потом они бродили по саду и вспоминали, кто и когда сажал вот это дерево, этот куст. Кусты крыжовника разрослись густо-густо. Они сплошь были усыпаны мелкими зелеными ягодами. Юра сорвал одну, пожевал и сморщился.
— Кислая… Ленинград видно, — пошутил он и стал рассказывать о городе, в котором учится, о студенческой своей жизни, о друзьях. А Реня рассказывала о Минске, о часовом заводе. И обоим было весело и хорошо.
Назавтра они вместе с другими воспитанниками пошли на приусадебный участок детдома полоть капусту. Получилось так, что Реня работала рядом с Юрой. И снова они шутили, пололи наперегонки: кто лучше и кто скорее.
Быстро бежали жаркие дни. Проходили они в работе на огороде, на сенокосе. А вечерами и гости и хозяева собирались в садовой беседке, увитой диким виноградом. Под потолком беседки неярко горела лампочка. Рассаживались кто на лавочках, кто прямо на полу, кто на поручнях. Говорили о книгах, о новых фильмах, о том, как полетит человек на Луну. Спорили о дружбе, о любви. И всегда Реня была рядом с Юрой. Она думала о том, как хорошо в этом году проходит ее отпуск, и признавалась себе, что он не был бы таким, если бы не приехал сюда Юра.
Однажды во время работы на огороде в мягкой и теплой земле встретились их руки. Потемневшие от земли маленькие Ренины очутились в больших и сильных Юриных. Несколько секунд он смотрел ей в лицо, а она только краснела, не зная, что сказать.
Реня чувствовала, как нагревается в ее ладони шершавый росток сурепки, только что вырванный с грядки, и прикосновение этой травинки вместе с касанием Юриной руки наполнило радостью сердце.
С того дня они старались отделиться от компании в беседке. Бродили по саду и не слышали, когда расходились остальные.
Облитые белым светом деревья не шевелили ни единым листком. Они отдыхали. Дремали их тени, разлегшись на густой высокой траве, словно на перине. Не чувствуя тяжести теней, спала трава. Спали все звуки. И Реня с Юрой, словно боясь нарушить этот сон, говорили шепотом или вовсе молчали.
А когда Юра осторожно обнимал Ренины плечи и несмело привлекал ее к себе, когда его губы касались ее лица, тогда и деревья, и тени, и трава просыпались и начинали кружиться. И Реня кружилась вместе с ними. И ей надо было прислоняться к широкой Юриной груди, чтобы удержаться на земле.
Потом они выходили на шоссе, ведущее в городок. На то шоссе, по которому когда-то Юра уезжал на голубой «Победе» и пешком вернулся в детдом. На то шоссе, по которому приходили и приезжали все, кто шел или ехал в Калиновку, и по которому уходили в большую жизнь воспитанники. Освещенное луной, оно временами казалось заснеженным. Белое шоссе бежало меж темных придорожных посадок далеко-далеко. Оно звало идти и идти, и Реня с Юрой охотно поддавались его чарам.
Скоро Реня поняла, что если прежде мир и жизнь могли для нее существовать и без Юры, то сейчас Юра и жизнь — это было одно целое, отделить их одно от другого было невозможно.
Кажется, никому не говорили они о том, что чувствуют друг к другу. Но откуда обо всем узнала Анна Владимировна?
Кончался Ренин отпуск. Надо было уезжать и Юре: с пятнадцатого июля у него начиналась практика. Они собирались на станцию вместе, хотя Юрин поезд отправлялся на четыре часа позже Рениного. Вместе укладывали чемоданы. Анна Владимировна нанесла им разных свертков и сверточков, которые, как она говорила, пригодятся в дороге.
— Вот здесь вареная курица. Здесь колбаса. Тут хлеб, — говорила она Рене. — А это тебе, Юрочка, — она положила в Юрин рюкзак довольно объемистый сверток.
Когда все было собрано и присели перед дорогой, Анна Владимировна вдруг как-то особенно долго и внимательно посмотрела сначала на Ре-ню, потом на Юру.
— Хорошая вы пара, — неожиданно сказала она.
— Правда? — оживился Юра и весело подмигнул Рене.
Реня улыбнулась. В прищуренных глазах Анны Владимировны тоже заискрилась улыбка.
— Конечно, правда. Разве я вам когда-нибудь говорила неправду? — сказала она. — Только надолго ли это у вас, серьезно ли?
— На всю жизнь! — горячо сказал Юра.
Анна Владимировна подошла к Юре, положила руку на его плечо.
— На всю жизнь, говоришь? — переспросила она, становясь вдруг серьезной, чуть ли не строгой. — Мне бы очень хотелось, чтобы это было действительно так. Я обоих вас очень люблю. Вы мне — как родные дети, и я очень хотела бы, чтобы сказанное тобою сейчас было обдуманно и серьезно…
— Так оно же и серьезно, Анна Владимировна, — весело улыбался Юра.
— Очень хорошо, если так, и вы не сердитесь на меня, что я вам тут на прощанье лекцию читать затеяла. Но помните, настоящий человек — не только тот, кто добросовестно трудиться, но и тот, кто умеет ценить дружбу, кто умеет по-настоящему и на всю жизнь полюбить…
— Я понимаю, Анна Владимировна, — уже вполне серьезно сказал Юра. — Очень хорошо вас понимаю.
— Я знаю, Юрочка, что ты хороший, честный человек. И я хочу, чтобы таким ты оставался всю жизнь. Чтобы никто и никогда не упрекнул нас с Иваном Гавриловичем, что плохо мы вас тут воспитывали, не научили быть настоящими людьми… Ну и хватит пока. Я думаю, вы меня поняли. Берите вещи, — велела она, давая понять, что тот разговор окончен.
Уплывал перрон, на котором оставались Юра, Анна Владимировна, девчата и ребята, которые тоже провожали отъезжающих. Реня махала им всем рукой. А Юра стоял впереди всех, широкоплечий, в белой рубахе с расстегнутым воротом, и ветер трепал его светлые волосы.
Но вот и перрон исчез. Навстречу поезду мчалось, кружась, словно на громадной карусели, ржаное поле. А Реня все силилась еще хоть разок глянуть туда, где еще виднелись кроны тополей, растущих возле станции.
Зоя пришла с работы, сняла и бросила шляпку на диван, пальто на стул. Остановилась посреди комнаты, словно не зная, что делать дальше.
Услышав, что вернулась дочь, Антонина Ивановна выбежала из кухни. На лице этой женщины как бы навсегда застыли страх, тревога. Вместе с добротою они светились в ее глазах, прятались в морщинках.
— Устала, доченька? — спросила Антонина Ивановна, подбирая и вешая Зоины пальто и шляпку. Прибрав все на место, она снова торопливо ушла на кухню.
— Садись к столу, детка. Миша, бросай газету, обедать будем, — на ходу говорила она.
Михаил Павлович отложил газету, подошел к буфету, забренчал тарелками. Он был в военной гимнастерке без погон и без пояса, в пижамных штанах и домашних шлепанцах. В когда-то красивых и кудрявых его волосах с каждым годом прибавлялось седины, и сами они словно бы отступали, все сильнее оголяя лоб. И хотя были они совсем разные — этот пожилой человек и юная, свежая, стройная девушка, но если внимательно присмотреться, можно было увидеть, как похожи они друг на друга. Эти чуть-чуть раскосые глаза Зоя получила в наследство от отца. Красиво очерченный рот тоже был отцовский.
Зоя вымыла руки, причесалась, села к столу.
— Ну, как там твои балансы? — ставя перед дочерью тарелку, спросил Михаил Павлович.
— А ну их, — махнула рукой Зоя, взяла кусок хлеба, откусила.
— Не получается? — из кухни спросила Антонина Ивановна, услышав их разговор.
— Просто невыносимо, — чуть не со слезами ответила Зоя.
— Ничего, дочка, научишься. Не сразу, конечно, — тоном, которым говорят с малышами, сказал Михаил Павлович.
— И вообще работка, — говорила Зоя. — Восемь часов не разгибая спины… А глаза как болят… Ослепнуть можно…
— Так, может, бросай, доченька, — нерешительно сказала Антонина Ивановна, останавливаясь около Зои. — Если трудно, так бросай. Что ж ты будешь надрываться. Еще и правда глаза испортишь…
Зоя молча склонилась над тарелкой. Молча ел и отец. Села за стол и Антонина Ивановна.
— Свет клином не сошелся на этом заводе. Найдем другую работу, — сказала она, берясь за ложку.
— Но работать надо всюду, — заметил отец. — И всюду восьмичасовой рабочий день.
— Мишенька, но надо ли ей слепнуть на этом, часовом? — умоляюще посмотрела Антонина Ивановна на мужа.
— Другие же работают, и ничего… Сами ведь решили, что этот завод для Зои наилучший. Не так-то легко было устроить ее туда. А на другом, может, еще труднее будет.
— Так не обязательно же на завод… Можно секретаршей куда-нибудь…
— Это не профессия, — отставил тарелку Михаил Павлович. — Ничего, Зойка, — повернулся он к дочери. — Не вешай носа. Научишься. Не боги горшки обжигают. А работать, брат, всюду нелегко, — он похлопал ее по плечу.
После обеда Зоя лежала на диване, смотрела в потолок и думала: «Неужели теперь так будет всю жизнь… Каждый день на работу, каждый день эти «волоски» да «балансы». И научусь ли я когда-нибудь делать так ловко, как Реня… А если и научусь… Все равно всю жизнь одно и то же, одно и то же… и так навсегда».
Зоя глянула на свои маленькие часики, но уже сам их вид не принес ей обычной радости. Она увидела не красивый циферблат с позолоченными стрелками, а, кажется, сквозь стекло и весь корпус часов маячил перед нею в вечном своем движении баланс, наводя тоску и уныние. Когда-то, еще в школе, Зоя мечтала о собственных часах: стоит только захотеть — отогни рукав и глянь, который час. На уроке в любую минуту можно узнать, сколько осталось до звонка. Думала ли она когда-нибудь, что будет работать на часовом заводе, сама будет собирать часы и так их невзлюбит. И просто удивительно, что Реня может восхищаться такой работой. И не устает она ничуть. И глаза у нее не болят… Может, у Рени талант, а у нее, у Зои, его нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
В мечтах являлся ей и юноша, которого она встретит в Минске. Может, он работает на заводе и не знает, что скоро туда приедет Реня? А может, учится в институте, куда поступит и она? Он обязательно умный, красивый, сильный, отважный. Вместе они будут работать и учиться, ходить в кино, в театры.
Реня не могла представить себе лица этого юноши. Герой ее тайных мечтаний не был похож ни на кого из знакомых ребят и особенно на тех, с кем росла в детском доме. «Тот» юноша был из жизни, которой Реня еще не знает, но которая придет к ней, наступит очень скоро.
Сейчас, когда Реня вспоминает те свои мечты, ей становится смешно. Она думала, что единственный, которого должна встретить в жизни, где-то далеко. А он, оказывается, все время был рядом. Рене и в голову не приходило, что таким единственным и самым дорогим будет Юра, тот самый Юра, который подрастал рядом с ней, порой таскал за косы, порой насмешничал. Правда, еще давно, когда они оба были малышами, Реня как-то подумала, что Юра необыкновенный мальчик. Так она подумала, когда увидела Юру оборванного, грязного, с засохшей царапиной через всю щеку. Реня хорошо помнит тот случай.
Однажды в детский дом на голубой «Победе» приехала нарядная дама. На ней было длинное пальто, узкое в талии и широкое внизу, черные туфли на высоких каблуках, в руках черная блестящая сумочка. Оказалось, что это мама Юры, которая долго искала его и наконец нашла. Она поехала с Юрой в райцентр и сразу купила ему красивый костюм, пальто, совсем не такое, какие носили в детском доме, желтые сверкающие ботинки. С детьми она говорила ласково, всех угощала конфетами. Но когда погладила белой рукой с крашеными ногтями по щеке Реню, рука показалась Рене холодной. Рене почему-то стало вроде как стыдно, и она убежала от той женщины.
Юра уехал из детского дома на голубой «Победе», и мальчишки долго бежали вслед за машиной. Реня стояла на дороге и смотрела вслед, пока «Победа» не исчезла.
А год спустя по той же дороге Юра пешком вернулся в детский дом. Он пришел оборванный, грязный, с царапиной через всю щеку. Он прятался от милиции, «зайцем» ехал на поезде, в автобусе — возвращался домой. Юра заявил, что жить там, «у них», он не будет, потому что это не его родители. Они хотели усыновить его, а он не хочет. Юра ничего не рассказывал, как ему там жилось и отчего так невзлюбил он своих приемных родителей.
Через какое-то время та самая женщина снова приезжала в детский дом. Феня Буракова, постоянно набитая множеством секретов, прибежала к Рене и стала рассказывать, как она подслушала, про что говорила «та тетка» с Иваном Гавриловичем.
— Она так ругала Юру, так ругала, — шептала Феня. — Говорила, что он неблагодарный мальчишка. Если бы остался у них, так на всю жизнь ему хорошо было бы… А так и себе навредил и их ославил, убежал, будто они его били или обижали… Просила, чтоб Иван Гаврилович позвал Юру и выяснил, дотронулась ли она до него когда-нибудь хоть пальцем… Иван Гаврилович успокаивал ее, говорил, что и сам жалеет, что так получилось, но только заставить Юру, чтобы вернулся, они не могут. Так знаешь, что она сказала? Она сказала, что и сама не хочет, чтоб он возвращался, а только хочет сказать, что они плохо здесь детей воспитывают. А дальше я не слышала, что они говорили, мне показалось, что Иван Гаврилович подошел к двери, и я побежала вниз…
Реня не особенно любила разные Фенины секреты, но на этот раз слушала с интересом. Потом они вместе с Феней побежали на крыльцо и стали ждать, когда та женщина выйдет от Ивана Гавриловича. А когда она вышла и садилась в свою «Победу», Реня за ее спиною показала ей язык. Не нравилась ей эта красотка, и она была рада, что Юра убежал от нее.
Так и остался Юра в детском доме. Здесь закончил десять классов, отсюда поехал в Ленинград поступать в институт.
Юра был на год старше Рени, и когда уезжал в институт, Реня вместе с другими воспитанниками провожала его. Они толпой пошли на станцию, по очереди неся Юрин рюкзак. Тогда Реня завидовала Юре: он уже закончил учебу и едет в такой большой и прославленный город, а ей ждать еще целый год. Но тогда Юра был для нее таким же, как Витя Петриков, как Володя Дягель, ее друзья по детдому. Она точно так же провожала бы каждого из них, одинаково и завидуя им, и желая им счастья. И не очень-то думала Реня, встретятся ли они с Юрой еще когда-нибудь. Однако дорога, по которой ушел Юра в новый мир, привела его и к новой встрече с Реней.
В этом году Реня во время отпуска ездила домой, в Калиновку. Поехала к тете Ане, к Ивану Гавриловичу. Многие воспитанники, пока не обзаводились семьями, приезжали в отпуск, на каникулы, как они говорили, «домой». В это лето их собралось особенно много. Вытащили весь запас раскладушек, чтобы всех разместить.
Приехал на каникулы и Юра. Вот тут все и случилось. За тот жаркий месяц, полный цветов и солнца, птичьего щебета и пахучей земляники, Юра стал для Рени самым дорогим человеком на свете. Сейчас она очень любит вспоминать те солнечные июльские дни, подаренные ей тем летом. Вспоминать до мелочей свои встречи с Юрой, каждое его слово.
В день приезда Реня пошла в сад посмотреть на деревья, когда-то посаженные ею. Подходит к черешне, а на ней сидит парень в белой рубашке, рвет спелые красные ягоды и кладет в корзинку. Рвет, кладет и поет: «Пока я ходить умею, пока глядеть я умею…»
— Кто это на мою черешню забрался? — грозно спросила Реня, вглядываясь и не узнавая, кто посягнул на ее питомицу.
Парень перестал петь, повернулся, левой рукой раздвигая ветки, и на Реню глянули два смеющиеся кусочка неба.
— Это ты, Юра? — скорее уже удивленно, чем грозно, спросила Реня.
А Юра поглядывал на нее сверху вниз и улыбался. Как-то очень хорошо улыбался.
— Так чего ж это вы, уважаемый гражданин, на мое дерево залезли? — сразу перешла на шутку Реня.
— Дело в том, уважаемая гражданочка, что дерево это не ваше, а мое, — ответил Юра.
— Как это ваше? Дерево принадлежит тому, кто его посадил…
— Совершенно верно… А поскольку сажал его я, то и плоды собираю.
— Как это? — сбилась с шутливого тона Реня. — Пятый ряд от забора — мои деревья, я хорошо помню.
Юра поудобнее устроился, словно собирался сидеть на дереве очень долго, и важно заговорил:
— В наш век, век космоса, родине нужны образованные люди. И как это плохо, что одна из ее дочерей, дожив до двадцати пяти лет, не научилась считать и до пяти. — Он говорил деланно серьезно, с деланным укором. — В каком ряду стоит дерево? Давай будем считать по пальцам…
Не дослушав до конца назидательной Юриной тирады, Реня повернулась спиной к нему и стала считать ряды.
— И правда, — она оглянулась на Юру. — Прошу прощения, — Реня сделала реверанс и снова вернулась к шутливому тону: — Но мне можно простить, что до пяти считать не умею, я ведь — рабочий класс. А ты хоть и подался в науку, а считать тоже не научился. Мне не двадцать пять, а девятнадцать!
Реня стояла под деревом, Юра сидел на нем, и так они перебрасывались шутками.
— Хотя я и недоучка, но зато рыцарь. Могу подарить тебе это дерево. На, бери его, — сказал Юра и вдруг прыгнул с черешни прямо к Рене. Она охнула: испугалась, что он прыгнул с такой высоты. Но Юра приземлился вполне удачно и даже не рассыпал черешен из корзинки.
Потом они бродили по саду и вспоминали, кто и когда сажал вот это дерево, этот куст. Кусты крыжовника разрослись густо-густо. Они сплошь были усыпаны мелкими зелеными ягодами. Юра сорвал одну, пожевал и сморщился.
— Кислая… Ленинград видно, — пошутил он и стал рассказывать о городе, в котором учится, о студенческой своей жизни, о друзьях. А Реня рассказывала о Минске, о часовом заводе. И обоим было весело и хорошо.
Назавтра они вместе с другими воспитанниками пошли на приусадебный участок детдома полоть капусту. Получилось так, что Реня работала рядом с Юрой. И снова они шутили, пололи наперегонки: кто лучше и кто скорее.
Быстро бежали жаркие дни. Проходили они в работе на огороде, на сенокосе. А вечерами и гости и хозяева собирались в садовой беседке, увитой диким виноградом. Под потолком беседки неярко горела лампочка. Рассаживались кто на лавочках, кто прямо на полу, кто на поручнях. Говорили о книгах, о новых фильмах, о том, как полетит человек на Луну. Спорили о дружбе, о любви. И всегда Реня была рядом с Юрой. Она думала о том, как хорошо в этом году проходит ее отпуск, и признавалась себе, что он не был бы таким, если бы не приехал сюда Юра.
Однажды во время работы на огороде в мягкой и теплой земле встретились их руки. Потемневшие от земли маленькие Ренины очутились в больших и сильных Юриных. Несколько секунд он смотрел ей в лицо, а она только краснела, не зная, что сказать.
Реня чувствовала, как нагревается в ее ладони шершавый росток сурепки, только что вырванный с грядки, и прикосновение этой травинки вместе с касанием Юриной руки наполнило радостью сердце.
С того дня они старались отделиться от компании в беседке. Бродили по саду и не слышали, когда расходились остальные.
Облитые белым светом деревья не шевелили ни единым листком. Они отдыхали. Дремали их тени, разлегшись на густой высокой траве, словно на перине. Не чувствуя тяжести теней, спала трава. Спали все звуки. И Реня с Юрой, словно боясь нарушить этот сон, говорили шепотом или вовсе молчали.
А когда Юра осторожно обнимал Ренины плечи и несмело привлекал ее к себе, когда его губы касались ее лица, тогда и деревья, и тени, и трава просыпались и начинали кружиться. И Реня кружилась вместе с ними. И ей надо было прислоняться к широкой Юриной груди, чтобы удержаться на земле.
Потом они выходили на шоссе, ведущее в городок. На то шоссе, по которому когда-то Юра уезжал на голубой «Победе» и пешком вернулся в детдом. На то шоссе, по которому приходили и приезжали все, кто шел или ехал в Калиновку, и по которому уходили в большую жизнь воспитанники. Освещенное луной, оно временами казалось заснеженным. Белое шоссе бежало меж темных придорожных посадок далеко-далеко. Оно звало идти и идти, и Реня с Юрой охотно поддавались его чарам.
Скоро Реня поняла, что если прежде мир и жизнь могли для нее существовать и без Юры, то сейчас Юра и жизнь — это было одно целое, отделить их одно от другого было невозможно.
Кажется, никому не говорили они о том, что чувствуют друг к другу. Но откуда обо всем узнала Анна Владимировна?
Кончался Ренин отпуск. Надо было уезжать и Юре: с пятнадцатого июля у него начиналась практика. Они собирались на станцию вместе, хотя Юрин поезд отправлялся на четыре часа позже Рениного. Вместе укладывали чемоданы. Анна Владимировна нанесла им разных свертков и сверточков, которые, как она говорила, пригодятся в дороге.
— Вот здесь вареная курица. Здесь колбаса. Тут хлеб, — говорила она Рене. — А это тебе, Юрочка, — она положила в Юрин рюкзак довольно объемистый сверток.
Когда все было собрано и присели перед дорогой, Анна Владимировна вдруг как-то особенно долго и внимательно посмотрела сначала на Ре-ню, потом на Юру.
— Хорошая вы пара, — неожиданно сказала она.
— Правда? — оживился Юра и весело подмигнул Рене.
Реня улыбнулась. В прищуренных глазах Анны Владимировны тоже заискрилась улыбка.
— Конечно, правда. Разве я вам когда-нибудь говорила неправду? — сказала она. — Только надолго ли это у вас, серьезно ли?
— На всю жизнь! — горячо сказал Юра.
Анна Владимировна подошла к Юре, положила руку на его плечо.
— На всю жизнь, говоришь? — переспросила она, становясь вдруг серьезной, чуть ли не строгой. — Мне бы очень хотелось, чтобы это было действительно так. Я обоих вас очень люблю. Вы мне — как родные дети, и я очень хотела бы, чтобы сказанное тобою сейчас было обдуманно и серьезно…
— Так оно же и серьезно, Анна Владимировна, — весело улыбался Юра.
— Очень хорошо, если так, и вы не сердитесь на меня, что я вам тут на прощанье лекцию читать затеяла. Но помните, настоящий человек — не только тот, кто добросовестно трудиться, но и тот, кто умеет ценить дружбу, кто умеет по-настоящему и на всю жизнь полюбить…
— Я понимаю, Анна Владимировна, — уже вполне серьезно сказал Юра. — Очень хорошо вас понимаю.
— Я знаю, Юрочка, что ты хороший, честный человек. И я хочу, чтобы таким ты оставался всю жизнь. Чтобы никто и никогда не упрекнул нас с Иваном Гавриловичем, что плохо мы вас тут воспитывали, не научили быть настоящими людьми… Ну и хватит пока. Я думаю, вы меня поняли. Берите вещи, — велела она, давая понять, что тот разговор окончен.
Уплывал перрон, на котором оставались Юра, Анна Владимировна, девчата и ребята, которые тоже провожали отъезжающих. Реня махала им всем рукой. А Юра стоял впереди всех, широкоплечий, в белой рубахе с расстегнутым воротом, и ветер трепал его светлые волосы.
Но вот и перрон исчез. Навстречу поезду мчалось, кружась, словно на громадной карусели, ржаное поле. А Реня все силилась еще хоть разок глянуть туда, где еще виднелись кроны тополей, растущих возле станции.
Зоя пришла с работы, сняла и бросила шляпку на диван, пальто на стул. Остановилась посреди комнаты, словно не зная, что делать дальше.
Услышав, что вернулась дочь, Антонина Ивановна выбежала из кухни. На лице этой женщины как бы навсегда застыли страх, тревога. Вместе с добротою они светились в ее глазах, прятались в морщинках.
— Устала, доченька? — спросила Антонина Ивановна, подбирая и вешая Зоины пальто и шляпку. Прибрав все на место, она снова торопливо ушла на кухню.
— Садись к столу, детка. Миша, бросай газету, обедать будем, — на ходу говорила она.
Михаил Павлович отложил газету, подошел к буфету, забренчал тарелками. Он был в военной гимнастерке без погон и без пояса, в пижамных штанах и домашних шлепанцах. В когда-то красивых и кудрявых его волосах с каждым годом прибавлялось седины, и сами они словно бы отступали, все сильнее оголяя лоб. И хотя были они совсем разные — этот пожилой человек и юная, свежая, стройная девушка, но если внимательно присмотреться, можно было увидеть, как похожи они друг на друга. Эти чуть-чуть раскосые глаза Зоя получила в наследство от отца. Красиво очерченный рот тоже был отцовский.
Зоя вымыла руки, причесалась, села к столу.
— Ну, как там твои балансы? — ставя перед дочерью тарелку, спросил Михаил Павлович.
— А ну их, — махнула рукой Зоя, взяла кусок хлеба, откусила.
— Не получается? — из кухни спросила Антонина Ивановна, услышав их разговор.
— Просто невыносимо, — чуть не со слезами ответила Зоя.
— Ничего, дочка, научишься. Не сразу, конечно, — тоном, которым говорят с малышами, сказал Михаил Павлович.
— И вообще работка, — говорила Зоя. — Восемь часов не разгибая спины… А глаза как болят… Ослепнуть можно…
— Так, может, бросай, доченька, — нерешительно сказала Антонина Ивановна, останавливаясь около Зои. — Если трудно, так бросай. Что ж ты будешь надрываться. Еще и правда глаза испортишь…
Зоя молча склонилась над тарелкой. Молча ел и отец. Села за стол и Антонина Ивановна.
— Свет клином не сошелся на этом заводе. Найдем другую работу, — сказала она, берясь за ложку.
— Но работать надо всюду, — заметил отец. — И всюду восьмичасовой рабочий день.
— Мишенька, но надо ли ей слепнуть на этом, часовом? — умоляюще посмотрела Антонина Ивановна на мужа.
— Другие же работают, и ничего… Сами ведь решили, что этот завод для Зои наилучший. Не так-то легко было устроить ее туда. А на другом, может, еще труднее будет.
— Так не обязательно же на завод… Можно секретаршей куда-нибудь…
— Это не профессия, — отставил тарелку Михаил Павлович. — Ничего, Зойка, — повернулся он к дочери. — Не вешай носа. Научишься. Не боги горшки обжигают. А работать, брат, всюду нелегко, — он похлопал ее по плечу.
После обеда Зоя лежала на диване, смотрела в потолок и думала: «Неужели теперь так будет всю жизнь… Каждый день на работу, каждый день эти «волоски» да «балансы». И научусь ли я когда-нибудь делать так ловко, как Реня… А если и научусь… Все равно всю жизнь одно и то же, одно и то же… и так навсегда».
Зоя глянула на свои маленькие часики, но уже сам их вид не принес ей обычной радости. Она увидела не красивый циферблат с позолоченными стрелками, а, кажется, сквозь стекло и весь корпус часов маячил перед нею в вечном своем движении баланс, наводя тоску и уныние. Когда-то, еще в школе, Зоя мечтала о собственных часах: стоит только захотеть — отогни рукав и глянь, который час. На уроке в любую минуту можно узнать, сколько осталось до звонка. Думала ли она когда-нибудь, что будет работать на часовом заводе, сама будет собирать часы и так их невзлюбит. И просто удивительно, что Реня может восхищаться такой работой. И не устает она ничуть. И глаза у нее не болят… Может, у Рени талант, а у нее, у Зои, его нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13