Немногие здоровые едва держались на ногах — без отдыха, днем и ночью ухаживая за лежачими больными. Не оставалось времени даже думать о страхе, но страх был везде, все сильнее сжимая людей в своих безжалостных объятьях. Никто пока не умер, но никто пока и не выбрался из кризиса тифозной лихорадки. Как в первые годы, когда казалось, что каждый родившийся ребенок раздвигал круг обступившей их тьмы, так и сейчас — с каждым новым заболевшим черные силы делали шаг вперед, неся с собой полное уничтожение. Если они не умрут все, если кому-то суждено остаться в живых, общине в Сан-Лупо придет конец, потому что люди уже не смогут жить вместе. Джордж, Морин и Молли молились, и вместе с ними молились младшие. Они считали, что все случившееся — это Божья кара за смерть Чарли. Ральф был готов забрать семью, в которой, на счастье, все пока были здоровы, и спасаться бегством. Ишу удалось убедить его не делать этого. Пока здоровые, они могли быть уже зараженными. Болезнь в маленькой изолированной группе запросто приведет к более страшным последствиям, чем в общине, где еще кто-то был в состоянии ухаживать за больными. «Самое страшное, если начнется паника, а мы все близки к тому, чтобы она началась», — думал Иш, а на следующее утро сам проснулся безучастный ко всему, чувствуя, как раскалывается от боли голова и трясется в ознобе тело. Все же он заставил себя встать и, избегая смотреть в глаза Эм, что-то невнятное отвечал на ее расспросы. Боб был очень плох, и Эм почти не отходила от его постели. Иш ухаживал за Джои и Джози, находившихся на ранней стадии заболевания. Уолта посылали помогать в другие дома. В полдень, наклоняясь над кроватью Джои, Иш понял, что еще мгновение, и он потеряет сознание. Собрав остаток сил, он добрался до своей постели и рухнул на нее без чувств. А когда — ему показалось, прошло несколько часов — очнулся, то увидел перед собой лицо Эм. Ей удалось раздеть его и уложить на подушки. Он смотрел на нее, и ему казалось, что он снова маленький. И он смотрел на нее, как может смотреть маленький ребенок, и еще боялся, чтобы она не увидела в его глазах страх. Если Эм испугается, тогда всем им настанет конец. Но в ее глазах не было страха. Спокойно смотрели на него темные, широко расставленные глаза Эм. О, Мать народов! И он снова провалился в черное забытье. И когда дни стали ночью, и когда метался он в горячечном бреду, он не знал и не мог знать, что происходит вокруг. А когда на короткое время отступала лихорадка, откуда-то из обступавшей его тьмы, принимая жуткие, зловещие образы, приходили кошмары. Зыбкие, как туман, они обступали его, и не было сил бороться с ними. И тогда он кричал и умолял принести ему молоток, и еще звал Джои, и, что хуже всего, выкрикивал имя Чарли. И еще он звал Эм — и чудо: она приходила и прикосновением руки разгоняла кошмары, и тогда он просыпался и видел ее лицо. Он искал в нем следы страха и не находил. А потом настала неделя, когда он лежал, широко раскрыв глаза, безучастный ко всему, и тогда ему казалось, что жизнь с каждым новым вздохом оставляет его, но ему уже было все равно и он не жалел этой жизни. И только когда видел перед собой лицо Эм, чувствовал, как часть ее силы и мужества передаются ему, и тогда он сжимал губы, потому что боялся — если разожмет их, то прячущаяся за ними жизнь оставит его тело и, медленно взмахивая крыльями, улетит, словно легкая бабочка. Но пока он смотрел на Эм, знал, что она поможет удержать эту хрупкую, потерявшую силы и желание бороться вещицу — его жизнь. А однажды, после ухода Эм, он понял, что может думать. «Она сломается! Придет время, и она должна сломаться! Это будет не лихорадка. Мы должны надеяться, что это будет не лихорадка! Но она не может нести все это одна. Одна за всех нас». Теперь он стал понемногу осознавать, что происходит вокруг. Там умирали. Но он не знал, сколько и кто. И не находил в себе сил спросить. Однажды он слышал, как билась в истерике, оплакивая смерть ребенка, Джини. Всего несколько слов сказала тогда Эм, но в тех немногих словах было столько силы и веры, что к потерявшей надежды Джини вернулось мужество продолжать борьбу. Пришел Джордж — парализованный страхом, грязный, еле волочащий ноги старик. Его Морин металась в бреду, а внук задыхался в предсмертных судорогах. Ничего не сказала тогда Эм о Боге, но от немногих слов ее живительный дух вселился в Джорджа, и он ушел, высоко подняв голову, с верой. И хотя со всех сторон обступила их тьма и, догорая, умирал язычок пламени последней свечи, не знала Эм отчаяния и поддерживала силы в других. «Как все-таки странно, — думал Иш. — В ней нет ничего такого, что я всегда считал главным и в чем всегда искал опору, — ни образования, ни большого ума. Она никогда не была источником новых идей. Но, оказывается, в ней живет великая, жизнеутверждающая сила. Без нее мы бы потеряли веру, силы и погибли». И тогда он почувствовал себя рядом с ее величием ничтожным и жалким. А однажды он увидел ее рядом, и столько было усталости в ее лице, сколько он никогда и нигде не видел. Ему стало страшно. И тут же страх сменился ощущением счастья, ибо он понял, что никогда Эм не позволила бы себе вот так сидеть и, не таясь, показывать свою усталость, если бы все самое плохое не осталось позади, если бы в них не оставалось надежды на будущее. И еще он не знал, что таким бесконечно усталым и изможденным может быть человеческое существо. И вдруг он подумал, что за такой усталостью может скрываться великая печаль. И когда подумал об этом, понял, что выкарабкался, что вступил на дорогу к выздоровлению и, значит, обязан разделить с ней пока неведомый груз печали. Он взглянул на нее и, ловя взглядом ее глаза, улыбнулся; и сквозь смертельную усталость она улыбнулась в ответ.— Скажи мне, — тихо попросил он. Она молчала в нерешительности, и в секунды этого молчания страшные мысли пронеслись в сознании Иша. «Уолт? — нет. Уолт не заболел. Сегодня он принес мне стакан воды. Джек? — нет, я уверен, что совсем недавно слышал его голос; и Джек очень выносливый и сильный. Неужели Джози? Или Мэри? Может быть, больше, чем один?» — Раздели это со мной, — снова попросил он. — Мне уже хорошо, я выкарабкался. — А мысли продолжали метаться, хаосом наполняя его мозг. «Нет, он не может. Он не отличался силой, но обычно более слабые лучше переносят болезни. Нет, только не он!» — Пятеро на нашей улице. Умерли пятеро.— Кто? — спросил спокойно, стараясь взять себя в руки.— Дети.— А наши, как наши? — спросил он, чувствуя, как волна страха захватывает его, потому что понимал — односложными ответами Эм пытается уберечь его, продолжает защищать, как защищала от некогда терзавших его кошмаров.— Да, пять дней назад, — наконец сказала она. И он увидел, как шевельнулись, начиная выговаривать имя, ее губы, и уже знал — знал до того, как услышал… Джои. «Зачем? — так подумал он и больше ни о чем не спрашивал. — Избранный! Другие могли идти за ним; только в нем жила искра света. Дитя, подающее надежды!» И он закрыл глаза и так лежал без движения. 9 Медленно тянулись недели его выздоровления. Медленно снова возвращались к нему силы. Очень медленно — физические силы его тела, и еще медленнее — силы его духа. Взглянув в зеркало, он увидел пряди седых волос. «Неужели я становлюсь стариком? — подумал он. — Нет, я еще не древний старик!» Но уже знал, что никогда не будет прежним. Свойственные молодости мужество и уверенность исчезли в его душе безвозвратно. Он всегда гордился своей способностью быть честным до конца и смотреть правде в глаза, какой бы горькой ни была эта правда. А теперь даже мысленно боялся коснуться некоторых, теперь запретных для него, тем. Он еще просто очень слаб, пройдет время, и он сделает еще одну попытку. Порой — и это пугало его — он отказывался принять то, что действительно случилось, и строил планы, будто Джои продолжал быть рядом, скрывался от жестокой реальности в мире счастливых грез. И тогда острее, чем прежде, понимал, что всегда имел к этому непреодолимую склонность. Некогда это было его преимуществом, так как помогло приспособиться и пережить Великое Одиночество. Но теперь он спасался бегством в придуманный им мир, потому что окружавшая его реальность оказалась суровее, чем он был способен вынести. И раз за разом, стоило ему лишь вдохнуть воздух реальности, оживала в памяти некогда прочитанная поэтическая строка. Отныне не радуйся счастливому утру надежд.Нет, никогда снова! Ушел Джои, и тень Чарли лежит на всех них, и, возвестив свое пришествие смертью, возникали первые устои государственности. И все, что он так безнадежно хотел создать в то радостное утро, все растаяло, ничего не сбылось. И он спрашивал себя: почему? И вот тогда в отчаянии уходил в мир грез. А когда находил в себе силы думать спокойно, яснее понимал, какую злую шутку сыграла с ним судьба. Даже особенно тщательно продуманные планы не могли предотвратить несчастье, против которого все эти планы были бессильны. Большую часть дня ему приходилось находиться в одиночестве. Еще не все выздоровели, и последние силы Эм отдавались им. Он бы, наверное, не отказался поговорить с Эзрой, но Эзра еще сам не поднимался с постели. Теперь, когда не стало Джои, Эм и Эзра стали единственными, кому по-настоящему было открыто его сердце. Как-то днем он очнулся от дремы и увидел Эм, сидящую подле его кровати. Сквозь полуприкрытые ресницы он следил за ней, а Эм не видела, что он проснулся. У нее был измученный вид, но уже не такой смертельно измученный, какой он видел раньше. И печаль не ушла с этого лица, но спокойствие прикрывало эту печаль. И не было признаков отчаяния на этом лице. А страх? Он не стал искать даже слабых следов страха. Эм взглянула на него, увидела, как дрожат ресницы, и улыбнулась слабой, едва заметной улыбкой. И он подумал, что настал тот час, когда сможет выдержать и открыто взглянуть в лицо правде, какой бы горькой она ни была.— Я должен поговорить с тобой, — сказал он, и голос его чуть громче шепота был, как у человека, только что очнувшегося ото сна. Прошептал и снова замолчал, более не продолжая.— Я слушаю, — спокойно ответила она. — Я здесь… Продолжай… Я здесь.— Я должен поговорить с тобой, — не в силах начать, повторил он. Он чувствовал себя маленьким испуганным ребенком, который задает вопросы взрослому с одной целью — развеять страх и вновь обрести уверенность. И еще больше боялся, что даже Эм не сможет вернуть покой его душе, и потому медлил.— Я хочу спросить тебя, — прошептал он. — Почему так… — начал он смело и вновь замолчал. Понимая его нерешительность, она лишь улыбнулась, но не попросила подождать, отложить разговор на другое время.— Вот ведь как получилось! — воскликнул он с отчаянной решимостью. — Неужели так должно было быть? Я знаю, что думает Джордж, и другие, наверное, тоже так думают. Я слышал, даже сквозь бред я слышал. Это… это наказание? И когда решился наконец и задал мучивший его вопрос, взглянул Иш в ее лицо и впервые увидел на нем признаки страха или то, что можно было назвать страхом. И в собственном страхе подумал, что даже ее лишил мужества. И понял, что все равно должен продолжать, ибо навеки вырастет между ними стена недоверия и подозрений. И потому заставил себя сказать:— Ты понимаешь, о чем я! Неужели все из-за того, что мы убили Чарли? Неужели кто-то, неужели Бог наказывает нас? Око за око, зуб за зуб? Неужели все они, неужели Джои… из-за этого умерли? Неужели Он именно этой болезнью, что Чарли носил, нас наказывает, чтобы знали и помнили, за что страдаем? И когда, задохнувшись, замолчал на мгновение, увидел, как судорога страха исказила лицо Эм.— Нет, не надо! — крикнула она. — Пожалуйста, только не ты! Сколько раз я уже слышала это, сколько раз смотрела им в глаза, пока ты бредил! Я не знаю почему, но знаю, что не может, не должно быть так. Я не могла доказать им, не было у меня доводов. Единственное, что я могла дать им, — только свое мужество и веру! Она замолчала внезапно, будто порыв страсти, с которой говорила — почти кричала — о боли своей, истощил до конца все ее силы. Но нет, оставались еще силы, и она продолжала:— Да, я чувствовала, что вера оставляет душу мою, как кровь оставляет тело. Она к ним ко всем переходила, моя вера, и с каждым часом слабела я. И ты ведь тоже в бреду имя Чарли выкрикивал. Она снова замолчала, а он не мог и не знал, что сказать, и потому тоже молчал.— О, — задушенно выкрикнула она, — заклинаю, не проси больше моего мужества! Я не знаю ваших научных доводов, я никогда не училась в ваших университетах. Единственное, что я знаю: мы сделали то, что считали нужным сделать. Если есть на свете Бог и Бог сотворил нас, и если, как Джордж говорит, зло совершили мы перед Ним, то зло это совершили лишь потому, что Он нас такими сделал; и потому не может, не должен нас за это карать. Ну ты же все лучше Джорджа должен понимать! Пожалуйста, давай не будем возвращать все это в Новый Мир — рассерженного Бога, несправедливого Бога, кто не открывает нам правил игры, но наказывает, когда мы их нарушаем. Пожалуйста, не будем возвращать Его назад! Пожалуйста, только не ты! И когда замолчала она и поднял Иш глаза, то увидел, что лицо Эм спрятано в ладонях, и потому не мог он сказать — был страх или не было страха на ее лице. Но он знал, что она плачет. И снова в сравнении с ней ощутил он себя маленьким и жалким. Снова не дала она ему ошибиться, и теперь спокойствие, силы и уверенность возвращались к нему. Да, он должен это знать. У него не должно быть сомнений. И тогда он приподнял голову с подушки, потянулся к ней и дотронулся до ее руки.— Не бойся, — услышал он свой голос. Подобное замечание этой мужественной женщине могло показаться горькой иронией. — Ты права! Ты права! Никогда, слышишь, никогда не стану я говорить и не вспомню об этом. Я знаю нужные слова, которые убедят их. Но когда кругом смерть, когда человек болен и тоже ждет смерти, он слабеет не только телом. И я… пойми, и я тоже такой, как все. И еще не сглотнул он тяжелый, душивший его ком в горле, а она наклонилась над ним и поцеловала, смочив бледное лицо его горячими слезами. И тогда он понял, что женщина снова сильна, снова способна переливать свое мужество в души отчаявшихся. О, Мать всех живущих! И пока он лежал, безвольно откинув голову на подушки — слабый и немного жалкий, — он чувствовал, как пока еще несмело, но уже ощутимой горячей волной растет в нем вера и крепнут силы. Она ли снова поделилась с ним этой силой, или ее слова заставили его самого искать и создавать их, Иш пока не знал. «Да, — думал он и теперь уже не бежал от этих мыслей, не скрывался в мире иллюзий. — Да, Джои больше нет. Джои умер. Он уже не вернется, не прибежит, запыхавшийся от нетерпения, увидеть, что нового происходит в этом мире. Но ведь жизнь продолжается, и у этой жизни все равно должно быть и будет будущее. И пусть поседели мои волосы, но ведь осталась Эм, остались другие, а значит, и для меня может наступить день, когда я снова смогу быть счастлив. Теперь, когда нет Джои, того будущего, о каком я мечтал, какое хотел создать, уже тоже не будет. Но и сейчас я должен сделать все, я обязан сделать все, что в моих силах». И снова он чувствовал себя маленьким и немного жалким. И понимал, как все могучие силы мира объединились против него одного — против единственного из оставшихся в живых способного думать и заглядывать в будущее человека. А ведь он хотел с гордо поднятой головой встать на их пути, бросить им смелый вызов… Маленький, жалкий человек… они прокатились через него, даже не заметив. Даже если бы был жив Джои… они слишком сильны, чтобы хватило мужества и сил обуздать их. Теперь он должен стать хитрым, проницательным и осторожным. Он должен выбирать маленькие, имеющие немедленный практический смысл цели и стремиться к их достижению, он должен стать лисицей, а не львом. Но сначала он должен окрепнуть — вернуть телу прежнюю силу. На это уйдет две или три недели. Пусть будет так, но к концу года он уже сможет что-нибудь сделать. И в ту же секунду Иш почувствовал, как голова его прояснилась и мозг с прежней силой принялся за привычную ему работу. «Молодец, старина!» И он поймал себя на мысли, что хвалит собственную голову, словно это какой-то точный и удобный инструмент или механизм — старый, поработавший на своем веку, но все еще безотказный механизм. Но слаб он был, и еще до того, как первые контуры нового плана стали выстраиваться в его голове, он провалился в сон.Наверное, слишком много вокруг было людей, различных точек зрения и слишком много книг. Наверное, слишком глубока была колея, слишком строги рамки, в которых существовала человеческая мысль. К тому же наследие прошлого, как ненужный мусор, как старая изношенная одежда, везде сопровождает человека, душит ростки нового. Почему бы мыслителю не отринуть все старое, сбросить со счетов прожитых лет и попробовать начать все заново — новую игру по новым правилам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50