Но зато была уверена в другом...
- Вот, пожалуйста! - сказала доброжелательная молодая библиотекарша, протягивая мне стопку из трех книг и с некоторым удивлением косясь на мои развеселые лосины. - Все, что у нас есть. Можно, конечно, ещё посмотреть в подвале...
- Нет-нет, спасибо! - я поспешно плюхнулась за первый же стол, спрятав ноги как можно дальше. - Я пока эти альбомы посмотрю.
И посмотрела. И почти сразу же нашла то, что искала. Естественно, "Подсолнухи", свешивающиеся из высокой вазы, но, кроме этого - ещё "Автопортрет с перевязанным ухом" - картину, которую так же, как и подсолнухи, наверное, знают все. Зеленые, настороженные глаза, рыжая борода, шапка, надвинутая на глаза, белый бинт, обхватывающий голову, и трубка!.. Этот автопортрет так поразил меня в свое время, что я даже не поленилась залезть в сопроводительный текст и к моим "попсовым" познаниям о том, что был такой художник Ван Гог, который сошел с ума и бритвой отрезал себе ухо, прибавила ещё сведения о том, как он дружил с Гогеном и как работал во время лечения в психиатрической больнице. "Автопортрет с перевязанным ухом", иначе именуемый "Автопортрет с трубкой"... Бинт и трубка рядом с телом убитой в подъезде женщины... "Подсолнухи"... Семечки, которыми был посыпан зарезанный врач-гинеколог...
Страницы альбома были толстыми, скользкими и разлеплялись плохо, однако, слюнявить палец было стыдно. Сначала я злилась и кусала губы, но, поймав на себе удивленный взгляд библиотекарши, снова принялась изображать интеллигентную и воспитанную ценительницу живописи.
"Скорбь"... "Портрет папаши Танги"... Еще одни "Подсолнухи"... Самое ужасное, что я до конца не знала, что же ищу. Но все равно продолжала искать с упорством таксы, разрывающей лисью нору... "Пейзаж в Овере после дождя"... "Натюрморт с сосновой веткой и перчатками"... Еще одна страница с особенным, каким-то клейким звуком перевернулась и... В горле у меня вдруг стало тесно и жарко, кровь мгновенно прихлынула к лицу. Картина занимала весь разворот и называлась "Ночное кафе". Красные стены, желтые лампы под потолком, несколько темных человеческих фигурок по углам, всюду бутылки, бармен в белом... Кисточки, ни филенчатой, ни какой другой, я, правда, не увидела, но зато не могла не заметить огромного бильярдного стола с тусклыми и отчего-то жуткими шарами... Потом в самом начале альбома, который я - "светлая голова" - начала просматривать с конца, обнаружились "Едоки картофеля" - крестьянская семья, ужинающая за накрытым столом (и что обидно, я ведь рассматривала эту картину, когда готовила роль!), потом краткий комментарий объяснил мне, дремучей, что это - одно из самых известных, программных произведений Ван Гога. Потом... А потом я встала, сложила книжки аккуратной стопочкой и побежала к телефону-автомату, висящему на стене возле двери читального зала. От волнения и нетерпения пальцы мои едва попадали в дырочки диска. Трубку, к счастью, сразу взял Митрошкин.
- Ну? - спросил он, вкладывая в этот вопрос все свое презрительно-язвительное отношение к моему новому библиотечному "задвигу".
- Баранки гну! - мой голос был торжествующ и бодр. - Скажи-ка мне, глубоко образованный, интеллигентный актер столичного театра, кичащийся своим умом и эрудицией, говорит ли тебе о чем-нибудь название "Красные виноградники в Арле"?.. Если не говорит, то даю подсказку: вспомни о "Подсолнухах"!
В трубке послышалось сопение, потом короткий стон и досадливое:
- Чуть ли не единственная картина Ван Гога, проданная при его жизни, да?.. Мать моя, какой же я осел!
- Точно! - ответила я, соглашаясь, прежде всего, с последним замечанием. - Теперь тебе предоставляется возможность подумать о своем поведении, а я ещё немного здесь почитаю и, наверное, через часик приеду домой...
Домой я приехала не через часик, а почти через три, досидев до того времени, когда библиотекарши начали расхаживать по залу, задергивать шторы и выключать лишние лампы, с неудовольствием косясь на не желающих понимать никаких намеков читателей. Морозец на улице все крепчал, и в квартиру я влетела с красными щеками и побелевшим кончиком носа. Невоспитанный Митрошкин встречать меня не вышел. Он сидел в своей комнате и в глубокой печали смотрел по видику "Семь" - триллер об интеллектуальном поединке полицейского и очередного кровавого серийного убийцы.
- Ненавижу маньяков, - грустно сказал он, когда я, стянув, наконец, хэбэшные лосины, прижалась красными от холода коленками к батарее. Особенно тех, которые оставляют какие-то знаки... Что к чему? Зачем? Разгадаешь, и такое ощущение, будто решил кроссворд из "Московского комсомольца".
- Ну вот! Ты получаешь чувство глубокого удовлетворения и гордости за себя - такого умного.
- Это я получаю чувство глубокого удовлетворения, а маньяк - что?
- А составители кроссвордов - что? Зачем-то же они кроссворды составляют? - мои бедные коленки отмерзали с трудом, а все тело отчего-то начала колотить мелкая противная дрожь.
- Они, глупая ты Евгения, с каждого кроссворда гонорар имеют... И, вообще, дело даже не в этом. Вот, например, наш михайловский урод. Если даже все правильно с Ван Гогом...
- Что значит "если"? - немедленно оскорбилась я. - Ты что - ещё в чем-то сомневаешься?.. Ах, ну да! Я же у нас - умственно отсталая? Мне же верить нельзя, правда?
- Ну не так категорично, - Леха вытянул руку с пультом и несколько раз нажал на кнопку, убавляя громкость телевизора, - но, вообще-то, хотелось бы убедиться самому.
Мне вспомнились блеклые, навыкате, глаза Селиверстова, его словно окаменевшее лицо, медленно багровеющие уши Митрошкина, Шайдюк, переводящий изумленный взгляд с меня на Елизавету Васильевну...
- Ладно, - я отлепилась от батареи, подцепила двумя пальцами пластиковый пакет и достала из него два альбома и одну монографию по Ван Гогу, - читай, убеждайся! Специально для некоторых под честное слово из библиотеки на ночь взяла.
Леха книжки сцапал стремительно, телевизор выключил вовсе и по дивану рядом с собой похлопал с таким видом, будто ждал, что я немедленно, с радостным тявканьем, брошусь выполнять команду "рядом".
А книжки были, в самом деле, интересные: Рене Юиг "Ван Гог", Анри Перрюшо "Жизнь Ван Гога" и толстая монография с неизменными подсолнухами на первой странице мягкой глянцевой обложки. Я, как существо дремучее и малообразованное, тут же отобрала у Митрошкина Юига (там иллюстрации были самые большие и красивые), Леха же углубился в монографию.
- Слушай! - сказал он через минуту, многозначительно подняв кверху указательный палец. - Ван Гог писал в своих дневниках: "Я ощущаю огонь в себе, который не могу потушить и который я вынужден поддерживать, хотя и не знаю, к какой цели он приведет меня"... Сильно, да? А, главное, зловеще. Или ещё вот Камиль Писсаро о Ван Гоге: "Я заранее знал, что Ван Гог либо сойдет с ума, либо оставит нас всех далеко позади. Но я никак не предполагал, что он сделает и то и другое".
- Ты, теоретик, - предвкушая упоительное торжество и изо всех сил стараясь выглядеть безразличной, я сунула ему под нос "Едоков картофеля", лучше на это посмотри. Или ты как, картины художника по словесным описаниям предпочитаешь изучать?
"Едоки картофеля" занимали в альбоме целый разворот и при одном взгляде на них по спине почему-то пробегали мурашки. Темная, крохотная комната, низкий потолок, тусклая лампа, вареный картофель на столе. Крестьянская семья за столом. Мужчина пьет кофе из маленькой чашки, у пожилой женщины в руках кофейник. Странные, грубые лица, темные жилистые руки. Мрак, неотвратимость, безысходность...
- Сильно, - снова проговорил Митрошкин и осторожно провел подушечками пальцев по холодному глянцу страниц. - Впечатление производит, да?
- Да уж, - с видом знатока согласилась я, изнемогая под тяжестью собственной эрудиции, приобретенной два часа тому назад. - Ты, надеюсь, знаешь, что это - первое значительное произведение Ван Гога. И именно в первом убийстве был использован вареный картофель. Но главное, естественно, не это.
- А что? - спросил он настолько в соответствии с мысленно простроенным мной разговором, что мне захотелось заверещать от восторга.
- Ну, я не знаю, сколько попыток тебе дать? Две? Три? Пятнадцать?
- Картофель, картошка, картошечка.., - забормотал Леха.
- Одна попытка! - зловеще прокаркала я.
- Я еще, между прочим, ничего и не сказал. Я просто вслух думал.
- Думай-думай! Мыслитель ты наш!
- Крестьяне, комната, год... Когда, бишь, там эти едоки написаны? В 1885?
- Холодно-холодно, Лешенька! Получше глазки разуй!
И тут Митрошкин все испортил, потому что я ожидала, что он наговорит всякой ереси, и мне представится блестящая, победная возможность ткнуть его носом в очевидное. Ткнуть и посмотреть, как он захлопает круглыми карими глазками и в растерянности откроет рот. Но гнусный Леха вдруг прищурился, словно у него была близорукость, беззвучно похлопал губами и, склонив голову на бок, выдал:
- А ведь точно, Женька! Пять человек! Пять человек на картине... Класс!
Обидно было до ужаса. Моя догадка! Моя личная чудесная догадка, из-за которой я в библиотеке покрылась сначала холодным, а потом едва ли не горячим потом. В этот момент мне страшно хотелось по-детсадовски скривить губы "сковородником" и заныть: "Ну чо-о-о-!!!" Однако я сдержалась, с деланным равнодушием пожала плечами и сухо заметила:
- Отрадно, что до тебя, наконец, дошло... Да, действительно, пять человек: два мужчины и три женщины, одна из которых пожилая, а одна сидит спиной. Два мужчины - это два доктора - кардиолог и гинеколог, две молодые женщины - та, что убита возле хлебозавода, и та, что у себя в подъезде. И пожилая Галина Александровна Баранова, задушенная в собственной палате, в профилактории.
- Так это как следует понимать? Как то, что он свою программу-минимум выполнил и больше убийств не будет?
- Не знаю. Я у вашего маньяка пресс-атташе не работаю. Так что официальных заявлений от его имени делать не могу.
- А что там с остальными картинами? - Митрошкин отобрал у меня Юига и принялся торопливо перелистывать толстые страницы.
- Все нормально с остальными картинами. Только с "Ночным кафе" небольшие проблемы.
- И что за проблемы? - поинтересовался он, долистав как раз до "Ночного кафе". Привстал и нащупал на стене позади себя выключатель. - Вот шары бильярдные. Да, я помню...
- Шары, - я поудобнее устроилась на кровати и поджала под себя голые ноги. - Шары есть, а кисточки нет. Там же рядом с телом была ещё и кисточка!
- Точно. Кисточки нет... Но, может быть, кисточка - это, вообще, символический образ, намек, так сказать, на художника?
- Тогда надо было кисточки рядом с каждым трупом оставлять. Что же это он только к четвертому убийству спохватился?
- Ну, вот спохватился! Испугался, что иначе его никогда не разгадают, и никто не оценит его утонченности и гениальности.
- Не мели ерунду! - я сердито поморщилась и, переложив к себе на колени монографию, полезла в оглавление. - Прочитай лучше, что про эту картину здесь пишут.
Леха, вытянув шею, послушно вгляделся в текст. Губы его снова беззвучно зашевелились. А мне явственно представилось, как в первом классе он штудировал букварь.
- Пьяницы по углам... Бармен в белом... Сутенер, ссорящийся с проституткой... Бутылки... Ночь... Вот это что ли?
Я кивнула.
- ... Сам Винсент писал: "В моей картине "Ночное кафе", я пытался показать, что кафе - это место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление"... Во! А чего наш маньячок тогда в кафешке никого не грохнул? Вот бы стильно получилось!
- Дурак ты и не лечишься!
- Да, ладно тебе! - Митрошкин потянулся, хрустнув суставами. - Оценил я цитату, оценил! Веселым и жизнерадостным человеком был художник Винсент Ван Гог. Можно сказать, смотрящим на мир сквозь розовые очки. Пожалуй, только Гойя веселее.
А мне отчего-то второй раз за сегодняшний день вспомнилась Ленка Шишкина, застывшая перед киоском звукозаписи, и голос Анжелики Варум, тоскующий по художнику, который "рисует дождь" и служит неведомому "другому ангелу"...
Потом мы ещё немного посмотрели картины. Поговорили по поводу "Автопортрета с трубкой" и "Подсолнухов", свешивающихся из голубой вазы. Рассмотрели зловещие "Красные виноградники" с огромным лимонно-желтым солнцем и расходящимися от него концентрическими кругами.
- Солнце у него жуткое, - заметил Митрошкин, закрывая альбом. - Лучше уж, честное слово, когда он ночь рисует.
"Ван Гога следует объяснять с помощью огня", - тусклым и скучным голосом справочного-автоответчика процитировала я. - "Если символ Рембрандта - огонь, вытесняющий тьму, жертвенник, на котором можно разжечь теплый огонь добра, то огонь Ван Гога - ужасный, беспокойный, изнурительный. Он разрушает и сжигает. Он есть знак и жизни, и смерти одновременно".
- Вызубрила, - констатировал он без особого удивления. - Лучше бы роли с таким рвением учила... Ну, в общем, ладно. Главное, что теперь? Что мы, в связи со всем этим имеем? Какого-то психа, завернутого на Ван Гоге, который крошил людей согласно картине "Едоки картофеля" и зачем-то оставлял рядом с каждым трупом намеки на другие картины. Почему именно на эти? Что он хотел сказать просвещенному человечеству? Почему "Подсолнухи"? Почему, например, не "Вороны над хлебным полем"? А что? По-моему, здорово! Какую-нибудь булочку положить и ворону дохлую.
Прежде чем привести в пример название неиспользованного маньяком полотна, эрудированный Леха, естественно, подсмотрел в альбом и про дохлую ворону сымпровизировал уже на ходу.
- Остряк, - скорбно заметила я. - Очень смешно. И, главное, для пользы дела.
- Для пользы дела то, что он не по Глазунову фанатеет! А то задал бы в качестве точки отсчета, например, какую-нибудь "Вечную Россию", где народу - восемьсот миллионов человек - и все! Михайловск можно было бы спокойно эвакуировать.
Мы помолчали. Часы на кухне пробили девять. В электросети скакнуло напряжение, и обложка Юига с автопортретом зеленоглазого Винсента на обложке озарилась мертвенным, жутким светом.
- Ну что? Пошли? - я встала и вместо клетчатых лосин принялась натягивать черные шерстяные колготки. - В тонкостях будем разбираться потом, а сейчас...
- Куда пошли? - Митрошкин воззрился на меня с подозрением.
- На кудыкину гору!.. К Селиверстову твоему пошли, если не хочешь тащиться к дежурному в отделение милиции. Расскажем ему обо всем и...
- Женя! Девять часов вечера! И ещё учти, что Олег...
- Вот именно потому что Олег после того, что было утром, ясно дал понять, что считает меня шизофреничкой ненормальной.., - поверх колготок я надела ещё и теплые гетры. - Именно поэтому мы и пойдем сейчас к нему! Я не хочу никакой там мести или защиты чести и достоинства. Просто мной овладело неодолимое желание срочно помочь следствию.
- Ага! Кому-нибудь другому рассказывай! - Леха схватил со спинки стула мою замшевую юбку и спрятал её под подушку. - А то я тебя не знаю... Да ты просто изнываешь от желания ткнуть Олежку мордой! Как же, её обидели! Усомнились в её умственных способностях! Нового врага себе нашла... Ты, Жень, мозгом, пожалуйста, подумай. Причем головным, а не спинным! Что у нас пока есть? Одни сплошные догадки и допуски. Кисточку же мы в "Ночном кафе" так и не нашли? Не нашли! К тому же, все это может быть простым совпадением. В общем, давай спокойно посидим и во всем разберемся. А завтра с утра в нормальное, рабочее время, если тебе так приспичило, позвонишь этому своему Карташову.
- Нет не завтра, и не Карташову, а сегодня и Селиверстову.
- О, Господи! - для верности он оперся о подушку локтем. - Да почему ты такая чокнутая-то?! Может, люди уже спать легли? Может ужинают? Может кино смотрят?
- Такие как твой Селиверстов смотрят только про Чака Норриса. А Чак Норрис, слава Богу, до программы время закончился!
В общем, так мы препирались минут пятнадцать, и Митрошкин сдался только после того, как я клятвенно пообещала уйти немедленно, в одиночестве, без юбки и до ближайшего милицейского поста.
- Чокнутая! - ещё раз скорбно, но теперь уже убежденно сказал он, швырнул мне юбку и стал с усталым, горестным видом надевать поверх черной футболки серый, крупной вязки джемпер...
Олег Селиверстов жил в мрачной девятиэтажке со скрипучей дверью подъезда, вывернутыми на лестничных клетках лампочками и, к тому же, с неработающим лифтом. Так что до седьмого этажа мы тащились пешком.
- Женя, я прошу тебя: подумай! - бубнил мне в спину Митрошкин. - Куда ты рвешься, как ненормальная? Чего ты лично от него ждешь?.. Ну, хочешь я выйду на балкон и на весь микрорайон прокричу, какая ты умная и сообразительная?
- Не хочу! - отвечала я, переводя дыхание и снова перепрыгивая через ступеньку. - У меня нет мании величия, зато есть желание внести в эту историю ясность.
- С Шайдюком и его женой ты уже однажды такую ясность внесла!
- А ты, благородный рыцарь, теперь всю жизнь напоминать будешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40