.. * * * В общем, все это было, конечно, довольно весело. Я неплохо зарабатывала, параллельно проигрывая интересные с актерской точки зрения ситуации. Но счастливее от этого почему-то не становилась. Работа для денег оставалась работой для денег, театр — театром, Пашков — Пашковым, а я — несчастной влюбленной дурой. Дурой, умудрившейся сегодняшним разговором с Витькой Сударевым отрезать себе все пути к отступлению.Я ехала домой и думала о том, что будущее мое — уныло и беспросветно, как осеннее небо, о том, что встреча с очередной клиенткой нужна мне сегодня как рыбке зонтик, и о том, что работать все-таки необходимо. Поэтому когда в 19.00 черноволосая женщина вошла в кафе «Лилия», села за столик напротив меня и сказала, что надо как следует наказать одного театрального режиссера, я только привычно кивнула и ответила::— Раз надо — накажем.Возможно, тогда мне следовало просто прислушаться, чтобы услышать за спиной близкое и загнанное дыхание Смерти…Он выглядел именно так, как я себе его представляла, и чуть похуже, чем на фотографии, которую показала мне новая заказчица Ольга. Широкое лицо, небольшие темные глазки и небрежно обмотанный вокруг шеи синий шарф — шарф пожилого мальчика-хулигана с соседнего двора. На столе перед Вадимом Петровичем Бирюковым стояла кастрюля с вареной картошкой и пустая водочная стопка.Впрочем, водочные стопки были пустыми у половины присутствующих, поэтому народ пребывал в состоянии радостного возбуждения. На единственном свободном кресле валялся всеми позабытый букетик гвоздик и оранжевый воздушный шарик, густо исписанный фломастером.«Ну, елки-палки!» — досадливо подумала я, поняв, что вместо нормальной репетиции меня угораздило попасть на чей-то день рождения. Видимо, что-то в этом духе с редким единодушием подумали и актеры, сидящие в комнате: взгляды, устремленные на меня, были лишены даже тени энтузиазма. Посторонних на таких сборищах не жаловали — мне-то это было отлично известно. Но отступать не имело смысла. Я улыбнулась осторожно и заискивающе, как интеллигент, по ошибке попавший в женскую баню, деликатно прокашлялась и пискнула:— Вадим Петрович, мне бы с вами побеседовать…Женская часть труппы немедленно принялась переглядываться иронично и многозначительно.— Побесе-е-довать! — тихо, но насмешливо протянул кто-то в углу. И я поняла, что Ольга ничего не сочинила…— Бирюков — стопроцентный, неисправимый кобель, — говорила она, докуривая одну сигарету и тут же доставая из пачки следующую. — Ни одной, вы понимаете, ни одной в труппе нет симпатичной женщины, с которой бы он в свое время не переспал! И главное, как говорится, — ни кожи, ни рожи, а ведь умудряется же! Приходит новенькая девочка — и уже через месяц, рыдая, вылавливает его по коридорам и туалетам, руки ему целовать готова!— Ну, в общем, известный типаж! — усмехалась я. Типаж действительно был известным. По-моему, в каждом уважающем себя театре имелся такой вот Казанова местного розлива, сильно осложняющий жизнь женскому полу.— Да нет, наоборот, феномен какой-то. — Сигарета в Ольгиных пальцах сухо хрустела. В чашечке остывал кофе. — Все попадаются! Вы понимаете, все! И я вот тоже… Верите, и представить не могла, что будет так плохо…Это было не столько плохо, сколько обидно. Даже я, при моем скудном девичьем умишке и посредственной внешности, умудрилась избежать сей банальной участи, проигнорировав в свое время знаки внимания со стороны нашего «премьера». А она — типичная «героиня», с низким, красивым голосом, сочными губами и великолепной дикцией — и надо же!.. В сапогах на высоких, тонких каблуках Ольга была выше меня почти на голову. Наш старенький главреж от женщин такого типа сходил с ума. «Вот они созданы для сцены, они! — вопил он, воздевая руки к потолку. — А не вы, мыши писклявые. И посмотреть зрителю есть на что, и слуховой аппарат брать с собой в зал не надо». Радовало то, что Ольга была не только красивой, но и умной — пришла со своим готовым планом. А еще она была мстительной. Честное слово, в последнее время мне нравились женщины, склонные к вендетте!..— Так о чем же вы хотели со мной побеседовать? — игриво вопросил Вадим Петрович Бирюков, и я поняла, что наживка проглочена.После сказочки про безработную актрису, жаждущую играть именно в этом театре, мне немедленно выдали маленький граненый стакан из тех, которыми бабушки обычно отмеряют семечки. Вместо семечек в стакане плескалась водка. Я выпила спокойно и с достоинством. Но женщины отчего-то не стали смотреть на меня более дружелюбно. Я даже пожалела, что среди них сегодня нет Ольги. (Она сказала, что слишком волнуется и боится «проколоться», поэтому присутствовать будет только на финальной части представления.) Мужские же взгляды несколько потеплели. И хотя я в своем выпендрежном розовом костюме от Тома Клайма смотрелась на общем фоне как вражеский лазутчик, мне тем не менее выделили четвертинку яблока и соленый огурец — закуску, по театральным меркам, просто царскую.Выпили по второй. Особых флюидов мужской неотразимости, источаемых Бирюковым, я пока не замечала. Да и он сам, как ни странно, никакой активности пока не проявлял: как будто бы перед ним сидела не актриса, недвусмысленно заявившая о своем бурном желании творить под его руководством, а бомжиха, забредшая на рюмочку водки. Впрочем, хитрым карим глазом все-таки косил.«Дозреешь!» — равнодушно подумала я и согласилась выпить по третьей.Народ потихоньку расслаблялся, растекался со своими стаканами по комнате, начинал кучковаться небольшими группками. Где-то активно обсуждали вчерашний «кошмарный зрительный зал», где-то — провальную премьеру у соседей.Естественно, не обходилось без традиционных на актерских пьянках горестных выкриков: «Я — актер (актриса)! Настоящий актер (актриса)! А играть не дают! А я могу так, как никто не может!» Тощая белесая девица неопределенных лет, похожая на хворую лабораторную крысу, пыталась сфокусировать взгляд на альбоме репродукций старинных икон и донимала соседа нудным вопросом: «Почему на картинке „Сошествие во ад“ столько святых с нимбами? И почему, вообще, они (святые) идут в ад?» Успокоилась она только тогда, когда сосед, значительно более трезвый, чем она сама, авторитетно пояснил, что у святых, вероятно, экскурсия. Я подавила смешок. И вот тут-то Бирюков, улучив момент, коварно поинтересовался:— Женя, а вот можете вы прямо сейчас спеть? Только что-нибудь очень-очень печальное, Я немедленно поднялась и дурнинушкой завыла «Зачем вы, девушки, красивых любите?». При этом, выразительно косясь на Вадима Петровича, я вкладывала в песню философский подтекст: «И в самом деле, зачем красивых? С такими-то вот страхолюдинами, наверное, проблем поменьше». Бирюков, однако, приятно краснел, и во взгляде его постепенно проявлялся интерес коллекционера, обнаружившего прелюбопытный экземпляр.Не давая ему остыть, я оборвала куплет на самом жалостном месте и радостно сообщила:— А я еще и почитать могу!Расшвыряла ногами соседние стулья и принялась с громкими завываниями исполнять хрестоматийный монолог истерзанной Лауренсии из «Овечьего источника».На сакраментальных строчках «каких злодей ни измышлял угроз, насилий, слов жестоких, пытаясь чистотой моей насытить низменную похоть!» лицо мое приняло несколько мечтательное выражение. А в кульминационном моменте, где наш старенький главреж обычно предлагал немного приподнять подол, я и вовсе проявила такое рвение, что Вадим Петрович, потрясенно выдохнув: «Какой интересный образ! С вами обязательно надо поработать!» — подхватил меня под руку и вытащил из «банкетного зала». Кто-то из женщин выразительно хохотнул.Без особой, впрочем, радости. Мы же удалились в соседний кабинет, где стоял телевизор, видюшник и электрический чайник.— Ну, так что же, Женечка, — значительно потеплевшим голосом пропел Бирюков, усаживаясь рядом со мной на диван, — действительно хочешь работать со мной?— Очень, — не моргнув глазом соврала я.— Что ж, мне нужна экстрапластичная суперактриса, которая не ставит себе сверхзадач, когда режиссер просто-напросто требует раздеться на сцене.«Чего-чего?» — захотелось переспросить мне. Однако Вадим Петрович, не делая пауз, продолжал:— Мне кажется, мы с тобой подружимся. И знаешь, у меня к тебе просьба: называй меня просто Вадик!Мумия Тутанхамона вызывала примерно столь же горячее желание называть ее просто Тутиком, но я собралась с силами и выдавила:— Хорошо… Вадик.— Вот и отлично! — Он окончательно повеселел. — А ты знаешь, у меня ведь есть сын восемнадцати лет, и, когда мы с ним идем по улице, нас все принимают за ровесников. Так что возраст — понятие относительное,. — Немного помолчал и тревожно поинтересовался:— А почему ты не спрашиваешь, женат ли я? Впрочем, я и так скажу, что разведен!На самом деле больше всего мне хотелось выяснить, чем таким ужасным болел его сын, если к восемнадцати годам стал выглядеть на все пятьдесят, но, вместо этого, пришлось срочно обрадоваться тому, что Вадик не состоит в законном браке.Далее Бирюков привычным жестом потянулся к видеомагнитофону и поставил кассету с древним советским фильмом. Фильм назывался «Эхо пожара». Ольга предупреждала, что, не изменяя традиционному ритуалу соблазнения, Вадим Петрович демонстрирует его абсолютно всем «жертвам». В картине он снимался вместе с одной театрально-киношной знаменитостью. Правда, знаменитость исполняла главную роль, а В. Бирюков подразумевался в титрах «и другие», но, по его мнению, это все равно должно было произвести сильное впечатление.За «избранными кадрами», которые он сам просмотрел с плохо скрываемым восхищением, по словам Ольги, обычно следовал многозначительный поцелуй руки. И я уже морально приготовилась. Но тут в дверь постучали.— Вадим Петрович! — прокричала одна из артисток, по-моему, та, которая иронизировала над моим желанием побеседовать. — За именинницу пить будете? А то поздно уже, скоро расходиться пора. Да и водки на один, от силы на два тоста осталось.Последняя фраза возымела просто-таки волшебное действие. Бирюков живенько вскочил и бросился к двери с тревожным воплем: «Конечно буду! За именинницу выпить — святое дело!» Я уже было собралась впасть в глухое отчаяние от того, что мои чары свела на нет какая-то банальная «Гжелка», но Вадик на пороге взмолился:— Женечка, ты ведь не уйдешь? Подожди совсем немного, я всю эту компанию по домам отправлю, и мы с тобой сможем спокойно поговорить! Договорились?В ответ он получил утвердительный кивок и блаженно-идиотскую улыбку.Минут через пятнадцать с водкой, видимо, было покончено. Народ зашевелился, зашуршал и затопал. На прощанье пьяно и весело запели ностальгические куплеты про несчастную гимназистку, которая «шила гладью», а потом «пошла в артистки и стала…» в общем, без отрыва от производства, приобрела еще одну, новую профессию.— Идите, идите, сам все закрою! — торопливо убеждал кого-то Бирюков. — Да, конечно. Завтра сбор, как всегда, в десять. Все занятые в спектакле. И еще Трошин с Каюмовой.Пока все шло по плану. Что будет дальше, я знала опять же от Ольги.Вадик запрет на ключ все гримерки и оба выхода на сцену, предложит мне спуститься в зал, может быть, нальет коньяку. Для остроты восприятия. Сам нажмет на кнопку, часть сцены станет медленно вращаться. И вот тогда начнется…Уже спускаясь в партер, я лениво удивлялась тому, насколько неоригинальны и неизобретательны мужики. Взять того же Бирюкова! Идея, может, и сомнительная, но по крайней мере интересная. Так нет же — надо все испортить, повторяя один и тот же номер бесконечное число раз! Вот сейчас он, пыхтя и нервно закидывая конец синего шарфа на плечо, выволочет из-за кулис стену из бутафорских булыжников, по диаметру перегородит вращающийся круг, водрузит рядом искусственное деревце — уродливый гибрид березки и пальмы…— Потом, — говорила Ольга, — потребуется только ваша хорошая реакция. Он взгромоздится на круг, спрячется за стеной, выедет к зрительному залу и пламенно прочтет монолог Гамлета. Скинет в зал шарф и вместе со сценой поедет дальше. Потом Ромео. На Ромео он обычно снимает куртку. А дальше такая, порнушка — даже не знаю, где он ее вычитал! В конце концов мой драгоценный Бирюков предстанет перед вами в первозданном виде и страстно призовет взойти к нему. Вот такой стриптиз… Кстати, как ни странно, впечатляет… В общем, вы дожидаетесь, пока он останется в чем мама родила, хватаете его вещи (они все будут в зале валяться) и бежите. к выходу. Ключи в кармане куртки, дверь снаружи закрывается легко… Ну а я уж утром вместе со всеми подойду к залу, полюбуюсь, так сказать… Оставшиеся деньги передам вам здесь же, в кафе…Деньги, кстати, она должна была мне немалые и аванс заплатила хороший.Меня несказанно радовало, что пока все идет так, как надо. Я уселась в первый ряд. Вадик закончил возиться со своей стеной, снова убежал за кулисы, погасил софиты.— Женя, — проговорил он проникновенно и страстно, возвращаясь к своей бутафорской березке, — Женя, я верю, что мы с тобой ощутим друг друга. Мужчина и женщина — они ведь Богом созданы для того, чтобы ощущать. Ты согласна?Пришлось снова кивнуть. Из головы моей не шла мысль о том, как он будет себя чувствовать, бедненький, когда останется в пустом запертом зале. Разве что в занавес замотается, когда вахтерша откроет дверь запасным ключом и добрая половина труппы ввалится на утреннюю репетицию?Бирюков тем временем начал входить в творческий транс: прикрыл глаза, смахнул челку со лба, потеребил шарф и… уехал от меня вместе со сценой. Я даже вздрогнула, когда он вдруг снова явился пред моими очами и грозно поинтересовался:— Быть или не быть?К сожалению, мне нечего было ему подсказать, но он тут же печально констатировал:— Вот в чем вопрос.Далее по тексту Уильяма Шекспира. Правда, монолог Гамлета был изрядно подсокращен, поэтому помянуть его в своих молитвах гражданин Бирюков попросил, как раз перед тем, как начать второй круг. И прощально швырнул в зал синий шарф.На втором заходе он потребовал, чтобы я стала у окна и убила луну соседством. При этом Вадик был на редкость агрессивен, и я не сразу догадалась, что это — монолог Ромео.— Плат девственницы жалок и невзрачен! — убеждал меня Бирюков. — Он не к лицу тебе. Сними его!Я краснела и смущалась.Когда бутафорская стена повернулась ко мне торцом, в партер полетела заветная куртка с ключами. И тут меня посетила весьма здравая мысль: ключики-то надо вытащить из кармана заранее! Дождавшись, пока Бирюков скроется из поля моего зрения, я метнулась вдоль ряда, согнувшись в три погибели, залезла под кресло (куртка улетела именно туда), а когда выпрямилась…Сцена по-прежнему медленно вращалась вместе с декорациями. А он лежал между нагромождением картонных булыжников и чахлым деревцем с марлевой потрепанной листвой. Лежал с невыразимой актерской естественностью, как будто только что закончил читать финальный монолог какой-то трагедии и умер согласно роли. Его голова была неудобно запрокинута, рука с серебряным перстнем на пальце судорожно сжимала ствол бутафорской березки. Мизансцена получалась отличная. И он сам наверняка похлопал бы ее автору, если б мог. Но он уже не мог ничего: ни завидовать, ни радоваться чужому успеху, ни тискать по углам молоденьких артисток. Из его груди торчала длинная, матово поблескивающая рукоять ножа, по рубахе расплывалось неровное бурое пятно. А воздух постепенно пропитывался липким и тошнотворным запахом свежей крови.Было около полуночи — время теней и призраков. Он лежал и улыбался мертвой улыбкой балаганного Петрушки. Как будто там, на потолке, среди стропил и балясин, видел что-то такое, чего не дано увидеть тем, кто пока еще жив.Пару минут я, стоя с этой дурацкой курткой в руках, просто пыталась продышаться сквозь охвативший меня ужас, а потом завизжала страшно, пронзительно и отчаянно…Наверное, даже тяжелый бархатный занавес трепетал от моего визга, как парус на ветру. Но я не видела занавеса. Я видела только белую руку, вцепившуюся в несчастную березку, серебряную печатку, поблескивающую на толстом пальце, и кровь — настоящую, не бутафорскую, густую, словно вишневый сок.Мертвый Бирюков проехал совсем рядом со мной и неспешно покатился дальше. Механизм под сценой гаденько скрипнул. Я наконец опомнилась, судорожно сглотнула и, по-прежнему прижимая к груди куртку, начала пятиться. Мимо кресел, наполовину зачехленных, будто наспех одетых в белые саваны, мимо обшарпанных и серых стеновых панелей.Шаг, еще шаг, еще… Господи, как страшно и зловеще скрипит пол под ногами! Как далеко еще до выхода из зала! Шаг, еще шаг, еще два шага… И тут раздался стук. Настойчивый, сердитый, почти требовательный, он доносился откуда-то из глубины сцены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39