осени щедростью. Я сморщила нос и подумала о том, что жизнь все-таки очень хороша. В голове моей в тот момент бродили самые разнокалиберные мысли: от суперглобальных — о праве человека на месть, до сугубо прикладных — с каким интервалом ходит электричка до Логинова. Еще во всех красках вспоминалось вчерашнее Лехино предательство, и от этого почему-то делалось тоскливо.«Ты всегда по большому счету была одна, и теперь — одна, — размышляла я, проезжая в маршрутке мимо многоэтажек Жулебина. — Сама за себя отвечаешь и только на себя можешь рассчитывать… Ну присутствовал когда-то в твоей жизни Пашков. А что Пашков? Поставил тебя перед фактом своей измены и предложил, как женщине „умной и сильной“, самой что-нибудь придумать… Нет, если ты никому не нужна, то и тебе никто не нужен. Заканчивай с этой историей и больше уже никогда не смей портить себе жизнь из-за мужиков. Плевать на них надо с высокой колокольни».Однако чем ближе я подъезжала к пункту назначения, тем менее отвлеченными и философски-спокойными делались мои мысли. Когда же подошвы моих теплых ботинок коснулись бетонной платформы на станции Логиново, то я и вовсе почувствовала мучительное желание запрыгнуть обратно в электричку и умчаться куда угодно, только бы подальше отсюда! Но двери за моей спиной со стуком захлопнулись, народ потянулся к утоптанной узкой тропинке. И мне не оставалось ничего иного, как последовать за аборигенами.Дачные коттеджи стояли вдали сплошной серо-оранжевой стеной. Некоторые были сделаны из камня или бетонных блоков, некоторые — из кирпича. Особыми архитектурными изысками дома не отличались: все те же террасы, мансарды, остроугольные крыши, непременные круглые застекленные окошечки и кое-где лестницы с широкими перилами.Номер дома Москвина я помнила как «Отче наш» и истово надеялась, что к этому часу Антон Антонович уже будет на месте. Каждая дополнительная минута ожидания грозила обернуться тяжелой шизофренией, возникшей на почве заячьей трусости и дурацкого желания что-то доказать окружающим и себе самой. Однако судьбе было угодно лишний раз щелкнуть меня по носу: калитка оказалась открытой, но на стук в дверь никто не отвечал. Наручные часики показывали половину третьего, а в доме было темно и тихо, как в антресолях старого шкафа…«Раз сказал: в четыре — значит, приедет к четырем», — догадался Штирлиц", — тоскливо подумала я и пошла в разведывательный рейд вокруг дома.Нельзя сказать, чтобы коттедж Антона Антоновича сильно отличался от соседних домов. Двухэтажный, серо-белый, с большими прямоугольными окнами, он был окружен жидким, полысевшим к осени кустарником. Ничего особенно зловещего в пейзаже не наблюдалось, но тем не менее коленки мои отчего-то все больше и больше слабели.Лаз в подвал… Что там? Может быть, огромный холодильник для складирования трупов? Наглухо зашторенное окно… Темная комната с неясным силуэтом человека, притаившегося в углу? Новенькая лопата с тяжелым черенком, прислоненная к шершавой стене… Да-а, такой если шарахнуть по голове, то мозги полетят до самой платформы Логиново…Что я ему скажу, когда он попросит показать наброски пьесы? «Лучше давайте я вкратце обрисую фабулу»? «Некий театральный режиссер решает подзаработать денег и для этого продает свою пьесу именитому драматургу, разучившемуся писать…» Его глаза темнеют, ноздри начинают нервно вздрагивать.Или наоборот? Он улыбается подчеркнуто вежливо и кивает седовласой головой:«Продолжайте, продолжайте! Я вас внимательнейшим образом слушаю!» И что дальше?Прочувственно распрощаться и уйти, каждой клеточкой спинного мозга ожидая удара лопатой по голове?Я как раз в красках и подробностях представляла себе этот самый удар: холодную сталь, припорошенную снежком и крошащую череп, брызги крови, резвыми пташками разлетающиеся во все стороны, — когда вдруг увидела его… Антон Антонович Москвин, собственной персоной, неспешно шагал по тропинке к даче. И на нем наверняка было то же самое темно-серое драповое пальто, в котором засекла его престарелая соседка убитого Вадима Петровича.Моя дерзкая отвага вместе со способностью соображать мгновенно куда-то подевалась. На минуту показалось даже, что смерзшаяся земля, как водяной матрас, уходит из-под ног. Задыхаясь от ужаса, я спряталась за выступ стены и прижалась щекой к ее холодной шершавой поверхности. «А может, правда повосхищаться его творчеством и рассказать идею какой-нибудь дурацкой пьесы? — промелькнуло в голове. — Есть же в запасе „Царевна-лягушка“, в конце концов»…Господи!.. Мамочки!.. Что же делать?!Он прошел еще несколько метров, обогнул лежащую на тропинке корягу.Расстояние между нами неумолимо сокращалось, теперь от калитки Москвина отделял всего с десяток шагов. И тут откуда-то слева появился Леха! Я даже подумала, что у меня зрительные галлюцинации, и часто-часто заморгала глазами, пытаясь прогнать нелепое видение. Но это была не галлюцинация, а самый настоящий, живой Митрошкин, улыбающийся светло и зубасто, как дипломат на приеме, и одетый почти в такое же, как у Москвина, драповое пальто.Они сходились, как два представителя дружественных стран, а я все плотнее вжималась в стену.«Чуйства» переполняли меня, словно истерическую барышню девятнадцатого века. Он все-таки пришел! Он меня не бросил! Леха! Хороший, надежный Леха! Но что он собирается делать и как намеревается объяснить Москвину свое появление?— Здравствуйте, по поводу меня вам вчера звонил Владимир Макарович Пеев!— отрекомендовался Митрошкин, чуть не налетев на Москвина, собирающегося войти в калитку. И глаза Антона Антоновича медленно поползли на лоб.Уж не знаю, что он там подумал по поводу почтенного божьего одуванчика, давшего подобную рекомендацию, но то, что Леха весьма мало походил на воздушное и эфирное создание, было неоспоримым фактом. Столь же незначительно и туманно мой напарничек напоминал повзрослевшую Наташу Ростову. Носатый, ушастый, коротко подстриженный, он стоял перед Москвиным и смотрел на него открытым, искренним взглядом пионера на линейке.— Так вы и есть тот самый молодой драматург? — не очень уверенно переспросил Москвин, и я с ужасом поняла, что сейчас разражусь истерическим, икающим смехом.Однако Лехины круглые глаза неожиданно сделались серьезными.— Не совсем драматург, — проговорил он, ненавязчиво поддерживая Антона Антоновича .под локоть и возобновляя движение к дому. — Мне пришлось пойти на небольшой обман, чтобы добиться этой встречи с вами… Видите ли, я — представитель частной адвокатской конторы, в которую две недели назад обратился Вадим Петрович Бирюков…Москвин вздрогнул! Абсолютно точно вздрогнул! Я прекрасно видела это из своего временного убежища за выступом стены! Даже щеки его сделались по-стариковски дряблыми, хотя всего пять минут назад он выглядел пожилым добрым молодцем. А Леха тем временем продолжал:— Наш клиент намеревался подать иск об установлении авторских прав на пьесы «Провинциалка», «Последнее лето» и «Вербное воскресенье». Он утверждал, что данные произведения украдены вами и весь доход присвоен…— Послушайте, но это же чушь! — Антон Антонович резко остановился и выдернул свой локоть из цепких Лехиных пальчиков. — Не знаю, кто вы и зачем пришли, но говорите вы полнейшую ерунду!.. Если вы, молодой человек, сию же секунду не уберетесь отсюда, я буду вынужден вызвать милицию. Подумать только!Нет, это же просто смешно сказать…Леха, однако, не поспешил устыдиться. или хотя бы усомниться в своем праве нагло наезжать на заслуженного и признанного деятеля искусств. Физиономия его оставалась по-прежнему невозмутимой и чем-то неуловимо напоминала морду аквариумного сомика, прижавшегося лбом к стеклу и смотрящего на мир равнодушными, не замутненными мыслью глазками.— Может быть, поговорим в доме? Не стоит, мне кажется, делать эту историю достоянием гласности. Соседи, знаете ли, прохожие…— Соседи? Прохожие? — весьма натурально взбеленился Москвин, и в этот момент я почти готова была поверить в то, что мы опозорились, а пьесы действительно его. — Да что это вы себе позволяете? Либо вы мерзкий, низкий шантажист и вымогатель, либо кому-то из моих знакомых изменило чувство юмора, и он решил вот так глупо пошутить…— В соответствии с заявлением Бирюкова начала работать комиссия по установлению авторства… — так же монотонно и спокойно проговорил напарничек.— И, должен сказать, результаты не в вашу пользу…— Это черт знает что! Мне необходимо встретиться с Вадимом Петровичем!..— Вы не можете с ним встретиться, — Леха совсем не в духе трагизма ситуации гайморитно шмыгнул носом, — потому что Вадим Петрович Бирюков убит. И вы прекрасно об этом знаете…То, что произошло потом, отпечаталось в моей памяти в какой-то сюрреалистическо-клиповой манере. Митрошкин с Москвиным, стоящие в каких-нибудь двух шагах от крыльца и соответственно в четырех — от меня… Утоптанная дорожка перед коттеджами — как раз пустынная… Запах близкого снега… Голые, перемерзшие кусты… Круглые Лехины глаза, глядящие с любопытством и вызовом…Шершавая стена, царапающая мою щеку… Дряблые, старческие щеки Москвина… Его рука, опускающаяся в карман за зажигалкой… Зажигалка, падающая на землю прямо Митрошкину под ноги… Напарничек, наклоняющийся за ней… И снова рука Москвина, опускающаяся в карман! Безлюдная тропинка! Запах близкого снега!Запах крови! Нож, торчащий в груди Бирюкова! Беззащитная Лехина спина! Лопата, вдавливающаяся в мое плечо!— А-а-у-а-а! — утробно закричала я, выскакивая из-за угла с лопатой наперевес и со всего размаху шарахая ею Антона Антоновича по загривку. — Гад!Сволочь! Ты убил — я знаю!К счастью, размах у меня оказался небольшой. Хребет заслуженного драматурга не треснул. Москвин только слабо охнул, начал заваливаться на бок и медленно осел на мерзлую землю прямо в своем шикарном дорогом пальто. Рука его безжизненно вывалилась из кармана вместе с пачкой сигарет. А Леха, взглянув на меня почти испуганно, осведомился:— Ты что, с дуба рухнула?— Нет, — серьезно ответила я и от переизбытка чувств заплакала…Поднять Антона Антоновича с земли и втащить его на крыльцо было делом трех минут. Он, впрочем, не особо сопротивлялся, даже пытался сам перебирать ногами и, морщась, приговаривал:— Вы ошибаетесь! Вы даже себе не представляете, ребята, как ошибаетесь!— Ключ! — угрожающе прорычал Леха, и рука драматурга послушно полезла во внутренний карман. Представляю, какими словами он вспоминал в этот момент дедушку Пеева, сосватавшего ему сразу двух «эфирных» и «воздушных» молодых драматургов с замашками Родиона Раскольникова и явными нарушениями психики!Нам же просто нечего было терять. Тут уж, как говорится, или пан или пропал.— Вы убили Вадима Петровича Бирюкова! — дожимал Леха, толкая Антона Антоновича в кресло под деревянной лестницей. — Вас видели, вас запомнили, вас опознают. У вас был мотив для убийства. Отпираться бессмысленно, лучше все рассказать сразу!— Да! Вы воткнули ему в печень нож и оставили лежать там, возле музыкального центра! — «живописала» я, не желая отказываться от своей блестящей идеи «расколоть» его по методу принца Датского. — На вас было это же пальто, вы пришли около половины четвертого и долго звонили в дверь, прежде чем Бирюков открыл…Москвин только отрешенно мотал головой и как-то болезненно морщил лоб.Щеки его дрожали, словно у пожилого, немощного бульдога.— Валидол! — в конце концов простонал он. — Позвольте мне взять из кармана брюк валидол.— А когда Бирюкова убивали, валидол, наверное, не требовался?Антон Антонович вдруг как-то сник, словно устал сопротивляться, поднял на меня бессмысленные, больные глаза и четко произнес:— Я был в его квартире — да. Но я никого не убивал, хотя вы вряд ли мне поверите…Нет, отчего же! Мы вполне могли поверить, памятуя о том, что после убийцы в комнату заходил еще . один человек, пытавшийся остановить кровь, хлещущую из раны. Но как-то уж очень не хотелось отказываться от такой замечательной и логичной версии с проданными пьесами и признавать, что я оприходовала лопатой не убийцу, а всего лишь свидетеля, благоразумно смывшегося с места преступления.— Берите свой валидол! — Леха отступил на пару шагов и зыркнул на меня многозначительно и сурово. — И рассказывайте все четко, по порядку. Надеюсь, вы не станете отрицать, что и «Провинциалка», и «Последнее лето»…Он не договорил. Антон Антонович положил таблетку под язык, запрокинул голову на спинку кресла и неожиданно расхохотался.— Нет, не буду! Конечно же не буду! — Из его горла вырывались какие-то странные полувсхлипы-полустоны. — Да! И «Провинциалка», и «Последнее лето» написаны Бирюковым, но если вы, молодые люди, считаете это мотивом для убийства, то глубоко заблуждаетесь! Есть нотариально заверенные договора, согласно которым Вадим Петрович добровольно отказывается от всех прав на данные произведения и получает соответствующее вознаграждение… Это очень широко распространенная практика, и если б за это начали убивать, то, поверьте, ряды творческой интеллигенции изрядно поредели бы! Он добровольно продавал мне свои пьесы, потому что никогда не пробился бы с ними сам. А у меня уже было имя.И-мя!— То есть как договора? — пробормотала я, убирая руку с деревянных перил.— А так! Очень просто! На те же прилавки с детективами посмотрите: фамилия одна, а романов — сто! Есть имя, которое пользуется спросом и которое покупается. Таков закон и ничего тут не попишешь! Но между прочим славу свою я заработал себе сам, своим умом и талантом, и только потом уже время от времени стал пользоваться услугами господ типа Бирюкова! И главное, это — не тайна!Поверьте мне, не тайна! Об этом не кричат на каждом углу, но те, кому надо знать, знают!Леха неопределенно вздохнул, помотал стриженой головой и сел на пол, свесив руки с коленей.— Но зачем тогда вы к нему приходили? — Взгляд его все еще был внимательным и подозрительным.— За новой пьесой, — тихо проговорил Москвин. Он уже не постанывал и не всхлипывал, и только щеки его по-прежнему дрябло тряслись. — Он должен был закончить новую пьесу. Была предварительная договоренность. Я на нее рассчитывал. А Бирюков куда-то пропал.— И чем же закончился ваш визит?Я перевела взгляд с Антона Антоновича на Леху и вдруг поняла: он хочет узнать про салфетку! Если Москвин — не убийца, а тот человек, который пытался спасти смертельно раненного Бирюкова, то конечно же скажет про салфетку, вытащенную из ящика. Если не скажет, всем его клятвам и уверениям — грош цена!— Я долго звонил. Потом стучал… — Антон Антонович говорил тихо и безжизненно. — Потом случайно чуть сильнее толкнул дверь. Она оказалась незаперта. Не надо было входить! Я как чувствовал, что не надо, — но вошел… А он лежал в комнате… Мертвый. Весь в крови… Там был нож и возле раны какая-то окровавленная тряпка… И запах этот…Мне захотелось потрясение заорать: «Что-о-о!» — но вместо этого из моего горла вырвался какой-то жалкий, невразумительный писк. Леха же взглянул на меня с искренним сочувствием.— Не место преступления, а проходной двор какой-то! — печально заметил он, и его слова со стопроцентной точностью выразили мои мысли.Когда шок прошел и способность говорить вернулась ко мне хотя бы частично, я первым делом спросила:— Антон Антонович, а вы уверены, что тогда он уже был мертв? И сколько, по-вашему, времени прошло с момента смерти?— Ну вот! Уже Антон Антонович! — Маститый драматург, выглядящий сейчас более чем жалко, попытался усмехнуться. — А как лопатой по спине — так без имени-отчества! Мертв он был. Мертв! А сколько времени прошло, это уж в вашей милиции должны разбираться.— Мы не из милиции, — уронил Леха, поднимаюсь с пола и отряхивая джинсы.— Не из милиции?! Но тогда какое же отношение вы имеете…— По идее, никакого!— Никакого, — вставила я, окончательно отлепляясь от перил. — Если не считать того, что я, по милости некоторых субъектов, считала Вадима Петровича мертвым еще тогда, когда он был жив…Спустя три часа мы все еще сидели в гостиной и пили рябиновую настойку из маленьких рюмок с тонюсенькими ножками. Для человека, которого совсем недавно огрели лопатой по спине, Антон Антонович демонстрировал просто чудеса гостеприимства. Он уже немного оклемался, и лицо его приобрело налет прежней вальяжности. Но глаза оставались все такими же затравленными и тревожными.Больше всего Москвина, понятно, волновал тот факт, что его видела соседка и он, хотя и ужасался вслух варварскими методами Бородина, не мог скрыть радостной надежды на то, что тело никогда не найдут.— Мне не нужен скандал, — говорил он, поглядывая сквозь тонкое стекло рюмки на огонь, пляшущий в камине. — Мне совершенно не нужен скандал. Видит Бог, я неплохо относился к Вадиму, и мне жаль, что его нет, но… Он, по сути, был одиноким, никому не нужным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39