С нижней стороны у них располагались многочисленные присоски, выделяющие дурно пахнущую слизь. При попадании на кожу эта слизь вызывала мгновенное раздражение, вплоть до ожога. Впрочем, такого практически не происходило, работниц защищала резиновая одежда и перчатки, но сама эта мысль была крайне неприятна. Да и выглядели комочки отвратно... Запах в цеху стоял болотный, гнилостный, царила полутьма. К концу смены Ильгет переставала верить в то, что где-то снаружи светит солнце, и свежий ветерок колышет золотые осенние листья. И особенно тягостной казалась вспыхивающая часто перебранка женщин-заключенных, одетых в одинаковые серые робы. Нецензурная ругань, визги, сплетни, грубые, резкие голоса, даже потасовки — вот тут охранники спешили к дерущимся и разнимали их, уводя особо вредных крикуний из цеха. Ильгет раньше почти не приходилось общаться с людьми такого сорта, но все же у нее было более светлое представление о них... ну пусть это проститутки, воровки, убийцы — все равно ведь что-то человеческое в них должно было остаться. Ильгет они напоминали стаю обезьян, диких обезьян, она старалась держаться от них подальше. Совершенно неизвестно, что придет любой из этих женщин в голову в следующий момент — может быть, обругать Ильгет по матушке или вцепиться ей в волосы. Точно так же и другие девушки-вольнонаемные не подходили близко к заключенным и в столовой садились отдельно.
Впрочем со временем Ильгет начала понимать, что все не так просто. Дело не в особых качествах этих женщин, хотя преступная жизнь и тюрьма, конечно же, не добавляют салонного лоска.
Дело в том, что и сама Ильгет, находясь в цеху, начинала чувствовать себя внутренне все хуже и хуже. Старые обиды всплывали все больше. Бродя по колено в воде и вылавливая мерзавчиков, Ильгет пережевывала в мыслях какие-то обидные слова свекрови или мужа, мамины придирки. Все, что в обычном состоянии она даже не помнила. И жизнь казалась мрачной и безысходной, никакого просвета не было впереди, никакого счастья... Только вот такая примитивная и нудная работа, или сидение дома, в качестве домохозяйки, и ничего, ничего нельзя сделать... никакой любви в мире нет, и ничего хорошего. Депрессия все больше захватывала душу. Ильгет боролась отчаянно, но безнадежно.
Она пробовала молиться. Но если вера Ильгет ослабла уже с началом больших перемен в Лонгине, то почему-то с момента поступления на фабрику желание молиться пропало совсем. И даже когда Ильгет пыталась себя заставить, ничего кроме внутренней тошноты и зевотных спазмов у нее не возникло. Вера куда-то стремительно исчезала... Ильгет все больше казалось, что она погружается в ту же самую вонючую темную жижу, сама превращаясь в жгучего, отвратительного «мерзавчика».
Душа огрубела. Зато Ильгет ощущала себя рабочим человеком, и без зазрения совести заваливалась дома спать — даже днем, и ей было плевать на все высказывания свекрови. «Я работаю, мне некогда», — и все тут. И какая-то лихость появилась в общении с миром, как внешним, так и собственным внутренним: я рабочий человек, я пашу, как лошадь, мне не до высоких материй и не до интеллигентских тонкостей.
Возможно, на женщин-зэков странная угнетающая обстановка фабрики давила не меньше... и они тоже ощущали этот смрад, и эту безысходность, и от этого их без того не слишком утонченные манеры приобретали звериный характер.

В столовой Ильгет облюбовала себе местечко в углу, за столиком, где собирались женщины-вольнонаемные. Большинство из них — дамы в возрасте или вовсе пожилые, с ними Ильгет общалась лишь поверхностно. Но вскоре рядом с ней стала садиться девушка ее лет или чуть моложе. Ильгет познакомилась с товаркой.
Звали ее Сайра, она жила здесь неподалеку, в поселке Горняцкий — старую шахту за ненадобностью закрыли, и безработица в поселке подскочила. Сайре было всего девятнадцать лет, школу она закончила, но почему-то ее не брали на дальнейшее обучение, хотя заявление она подавала во многие училища и на предприятия.
— Анкета? — спросила Ильгет. Глаза Сайры удивленно расширились, она кивнула.
— Никто не верит... говорят, что сейчас наоборот, экономика на подъеме, все устраиваются...
— Так у меня та же самая история!
Сайру не брали и на места горничной, няни, уборщицы — никаких шансов у нее не осталось. Жить на шее своей одинокой матери она не могла. На биофабрику Сайра решилась пойти от большого отчаяния. Слушая ее, Ильгет поняла, что в жизни бывают ситуации и хуже, чем у нее самой...
Ильгет могла бы уйти с фабрики. Работа здесь была ее собственным выбором. Жить замужней домохозяйкой — неприятно, но общественное мнение это вполне допускает. Сайра была обязана работать, а кроме фабрики, никакая работа ей не светила.
Фабрику Сайра не любила, но об этом они никогда не говорили, относясь к работе, как к неизбежному жизненному злу.
Собственно, знакомство так и осталось шапочным. Они вместе сидели в столовой и болтали, а потом расходились по цехам — Сайра работала во «втором внутреннем», где на конвейере выращивалось в бутылках что-то очень похожее на глаза. Сидение в столовой, вечером краткое «пока» у автобусной остановки — вот и вся дружба.

Тяжело брести на работу утром, особенно не выспавшись. Ильгет вчера вернулась со смены в восемь вечера, легла только в десять — надо было кое-что сделать по дому, да и Пита вдруг опять начал приставать. Встала в четыре, потому что смена-то начинается в шесть утра, надо успеть на первый автобус...
Может быть, все-таки в ночь между спаренными сменами следует оставаться на фабрике в общаге? Ильгет уже говорила об этом с мужем, но Пита был категорически против и очень просил ее этого не делать. Казалось бы странно — ведь в последнее время он далеко не каждый день требует секса, да и вообще мало внимания проявляет к Ильгет.
— Мне не по себе, когда тебя дома нет, — объяснил Пита. Что ж, раз так, конечно, Ильгет может и возвращаться. Хотя это очень неудобно...
Она брела, едва переставляя ноги. Всего полтора месяца в этом дурдоме... страшно подумать, что так можно работать годами... всю жизнь. Нет, всю жизнь — это исключено. Ильгет откладывала почти всю свою зарплату, чтобы через год-другой все же поступить в университет.
Осень уже отцветала вокруг, и редкие всплески золота горели на черном, сером, грязном фоне.
Что же со мной случилось? Что случилось? Мне кажется, я больше не принадлежу себе. Что-то давит на меня, давит жестоко и неотвратимо, и некуда спрятаться от этого давления. Информационное давление, вспомнила Ильгет. Наверное, оно бывает и таким. Но кто сделал его таким? Случайно, по стихийным рыночным законам, или же намеренно кто-то убивает наши души... убивает? У меня нет никаких доказательств. Я просто чувствую это. Ильгет ощутила комок отчаяния в горле. Нет, я буду сопротивляться. Мою душу убить не просто. Господи... нет, мы больше не интересуем Бога — а может, Его и нет вовсе. Может быть, попробовать вспомнить стихи. Ильгет пришло на ум старое стихотворение, еще в студенческие годы написанное.
Светло-желтых листьев старость
В сердце вызывает грусть.
И безмерную усталость
Ощущая, я плетусь.
По дороге грязно-черной
Я плетусь к себе домой.
Грязно-желтые просторы
Переполнены тоской.
В переполненный автобус,
Извиваясь, как змея,
В сгусток тел, чужих и потных,
Тело втискиваю я.
Все осенние печали
Наблюдаю я в окно.
Мы увидимся едва ли.
Мне любить не суждено.
Суждено мне на подножке
До вокзала провисеть.
И невкусную картошку
С помидоркой дома съесть.
А потом, уставив в книгу
Осовелые глаза,
Вместо строчек видеть фигу,
В стул впаяв с упорством зад.
Жизнь печальна, жизнь тосклива,
И не верьте дуракам.
В этом мире жить счастливо
Может только плут и хам.
Ильгет предъявила пропуск на входе, затем еще раз — у самого цеха. Коренастый охранник в лихо сдвинутой на ухо черной пилотке тщательно вгляделся в фотографию и в лицо Ильгет.
— Проходи.
Ильгет пришла поздновато, в гардеробной торопливо переодевались две пожилые женщины из поселка, больше не было никого. Так, натянуть защитные чулки, сапоги, перчатки, штормовку, повязать косынку — не дай Бог, «мерзавчик» коснется волос... кстати, отличное средство для депиляции, неужели никому еще в голову не пришло. Отличное, хоть и болезненное.
Ильгет спрыгнула в воду, образовав мелкую волну. Взяла банку со стойки, большие деревянные щипцы... Внимательно всмотрелась в черную жидкость под ногами.
...А все-таки что-то страшное происходит. Надвигается. Почему у нас все так плохо с Питой? Вчера он был недоволен. Секс у нас был, но почему потом он меня толкнул, будто со злостью, и отвернулся? Когда-то он говорил, что я не устраиваю его, что я лежу как бревно. Я старалась, но... видно, нет у меня такой страсти — где же я ее возьму? Я пыталась играть, но он же сразу это понимает. Наверное, и вчера ему не понравилось. Кстати, он сказал за ужином «Чем работать на своей фабрике, лучше бы подумала о семье». Но разве я не думала? И не думаю? Не понимаю. Ведь его же дома нет постоянно. Может, правда, уйти с фабрики? Но когда я не работала, лучше не было. Может, у него просто депрессия, как, собственно, и у меня? Но он наоборот выглядит взвинченным и очень бодрым. Только на меня все время злится. Может, хочет развестись? В конечном итоге, наверное, это было бы облегчением. Брак у нас невенчанный, венчаться он ни за что не хотел. Все равно. Для меня это все равно брак. Но он ничего и не говорит... Зачем я ему, если так? Ведь он же явно меня уже не любит. Просто удобно — есть куда возвращаться, всегда ужин на столе, дежурный секс, если любовница не в духе. Просто хочется осознавать, что «все, как у людей» — своя квартира, машина, мебель, жена... с ребенком только не получилось.
Тьфу, какие идиотские мысли. Раньше я не думала о нем так плохо.
Раньше... До него ведь я другой совсем была. С собакой занималась. Подруг было много. В походы ходили, ну и всякое другое. Веселая студенческая жизнь. А что теперь? И он ведь недоволен. Может, я что-то делаю не так? Но как — иначе?
Пронзительный визг разнесся под сводами цеха. Ильгет вздернула голову. Боже мой! Две зэчки подрались, и одна швырнула другой прямо в лицо «мерзавчика»! Несчастная держалась за обожженное покрасневшее место и оглушительно голосила. Вторая кричала какие-то оскорбления, подбоченясь... Черный охранник уже спешил к ним, размахивая дубинкой. Ильгет поспешно отвернулась. Тоже зрелище... развлечение для всех работниц. Ильгет споткнулась, чертыхнулась — не хватало еще упасть в эту жижу. Тоже ничего хорошего... Охранник уводил виновную с места преступления, маты и хохот сопровождали ее. Пострадавшая тоже брела следом — в медпункт, конечно.
Сколько времени? Наручные часы носить здесь невозможно, над главным конвейером висят большие электронные. Ничего... полчаса до обеда. Обед, потом еще пять часов работы — и домой! Домой. На два дня. Забыть о проклятой фабрике. Ильгет механически нагибалась, разгибалась, швыряла «мерзавчиков» щипцами в банку.
Наконец раздался долгожданный гонг. Ильгет не спешила — в воротах, как обычно, возникла давка. Лучше уж подождать, чем толкаться... Широко используя матюги, охранники строили женщин-заключенных. Те рвались на волю из цеха, словно из горящего дома — сократить хоть бы лишние секунды пребывания в мерзком помещении. Ильгет поставила на конвейер последнюю заполненную банку. Толпа у выхода, вроде бы, начала рассеиваться. Пожалуй, пора. Интересно, что сегодня на обед... кормили не так уж плохо — обычный общепит. Хорошо бы гороховый суп... Ильгет протянула охраннику свою карточку на пластиковом шнурке, не глядя, бледная, сильная рука, длинные пальцы, электронный сканер — полагалось отмечать выход каждого, хотя это можно было бы и автоматизировать, но почему-то отметки ставили охранники. Что-то знакомое почудилось Ильгет в этих длинных пальцах, то ли жесты, движения, то ли... сердце вдруг заколотилось. Ильгет подняла глаза. Отшатнулась.
Этого не может быть... это невозможно, немыслимо! Так не бывает!
Охранник, сохраняя серьезное выражение лица, чуть заметно подмигнул ей серым глазом. Рука его скользнула по плечу Ильгет — не то подтолкнул, не то погладил.
— Проходи, не задерживайся, — сказал он негромко. Ильгет вышла во двор. Ветер неприятно холодил лицо — в цеху постоянно поддерживалась высокая температура, и снаружи все начинали мерзнуть. Накрапывал мелкий дождь. Ильгет ощутила, что начинает сходить с ума.
Ей почудилось. Этого просто не может быть.
Вдруг вспомнилось: мы встретимся. Я найду тебя .
Но не так же! Бред какой-то... Арнис — и Народная Система ? Охранник на фабрике?
А может быть, она просто ошиблась. Прошел год... Она забыла лицо Арниса. Просто парень похож. Ну конечно же, подумала Ильгет даже с некоторым облегчением, как ни странно, эта мысль приносила облегчение — слишком уж сильно колотилось сердце, слишком сильное волнение охватило душу. Я ошиблась... надо же, какая ерунда случается.
— Иль, — позвал сзади глухой знакомый голос. Ильгет поняла, что спасительная соломинка, за которую она ухватилась было, сломана, и что водоворот окончательно закрутил ее. Резко обернулась. Арнис стоял в двух шагах от нее, не приближаясь.
— Нам нельзя здесь разговаривать, — сказал он негромко, — можно, я приду к тебе домой?
— Да, — прошептала Ильгет.
— Не говори никому обо мне.
— Хорошо.
— Ты по прежнему адресу живешь? Квартал Первостроителей, Красный корпус, А2?
— Да.
— Завтра у тебя есть смена?
— Нет.
— Тогда завтра... в двенадцать, хорошо?
— Да, — сказала Ильгет, — я буду ждать.

Вымыть всю квартиру... И полы. И унитаз. И зеркало надо протереть
Обед. Я хорошо готовлю. Арнис сам это сказал. Что бы такое приготовить? Баранину в тесте, вот что я сделаю. С раннего утра на рынок, выбрать нежирное мясо. Свежий лучок... А к чаю — хрустящие крендельки, ему очень нравились, я пару раз пекла, когда он лежал в больнице.
Так, теперь сама... Волосы — вымыть, просто разбросать по плечам, пушистые, медно-русые, искрящиеся золотом. Косметика... да не надо, и так кожа чистая, красивая, молодая еще. Разве что чуть-чуть губы и глаза подвести. Надеть-то нечего, если подумать... Смешно, вроде бы, и денег у нас много, и не тратим мы ни на что особенно. Могла бы шикарно одеваться. А вот ничего не купила себе, не сшила — да просто не для чего это делать. Пите это абсолютно безразлично, да и мне тоже. Хоть бы один по-настоящему красивый костюм, платье... Нет ничего. Свекровь надарила кучу разрозненных юбок, брюк, блузок с неизменным слоганом: «Представляешь, как я сегодня дешево тебе юбку (блузку, куртку) надыбала! Уценили, всего пять кредитов!» Спасибо ей, конечно, но носить все это невозможно — что-то не по фигуре, что-то вообще не налезает или болтается как балахон, или цвет такой кричащий, что не надеть, или совершенно ни к чему не подходит. Можно было бы и еще что-то купить себе, но просто не хочется. Носишь что попало...
Вот, наверное, этот брючный костюм, палевый, Ильгет надевала его на беседы, устраиваясь на работу. Скромно, неброско, но сшит точно по фигуре. Хотелось бы что-нибудь более праздничное, блузку, что ли, белую, но нет ничего подходящего. Ладно...
Надо побыстрее. Уже почти двенадцать. Может, он пораньше придет... Нет. А вдруг он совсем не придет? Вдруг что-нибудь случилось? Ведь он наверняка нелегально здесь. Ильгет поняла, что со вчерашнего дня ощущает еще и облегчение — хоть кому-то рассказать о происходящем. Об этом непонятном давящем ощущении черной мути, опустившейся на Лонгин. Пита и слушать не хочет о такой ерунде, в лучшем случае — выслушает молча и уйдет в свой кабинет...
А то еще скандал устроит. Нечего, мол, переносить с больной головы на здоровую, сама никуда не можешь устроиться, и поливаешь все вокруг грязью.
Но и не только. Арнис все-таки стал ей другом. Тогда еще. Настоящим другом, как Нела. Очень хочется его видеть! Правда, неловко, что он мужчина... могут подумать что-нибудь.
Какая глупость... Уже без одной минуты. Из кухни так вкусно пахнет поджаренными крендельками... Неужели он не придет? С ним что-то случилось. Ильгет ни на секунду не могла допустить, что он забыл... Не такой это человек. Он не мог забыть, опоздать, его ничто не могло задержать — он вышел бы вовремя и учел бы все случайности... Если его нет, причина может быть только одна — с ним случилось что-то страшное. Ильгет ходила по комнате взад и вперед, прижав к груди сжатые ладони. Вот ведь дура... Еще и двенадцати нет, а ты уже... Звонок!
Арнис был не в форме, к счастью, в обычной темной куртке. В руках он как-то неловко держал небольшой, скромный букет астр. Протянул цветы Ильгет. Она приняла, не зная, что сказать, глядя жадно в лицо Арниса. Отступила в глубь коридора, пропуская его. Норка, виляя хвостом, бросилась гостю под ноги — сразу признала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59