.. В этом бравурном патриотизме, захватившем даже самых спокойных и здравомыслящих людей?
Или в этой золотой лихорадке — работать, зарабатывать, тратить, листать каталоги и суперкаталоги, выписывать, приобретать, торговать, покупать — которой подвержена, похоже, вся страна?
Такое ощущение, что все вокруг постепенно сходят с ума. А может, они все нормальные, и это я не в порядке?
Тоже не исключено.
С начала Реформ таких перемен в Лонгине еще не было.
Красились и заменялись на улицах рекламные плакаты. Они обновлялись еженедельно и призывали покупать то зубную пасту «Ойли», то автомобили «Астар», а то — записываться в добровольцы в Народную Систему. Эта новая военизированная организация, как рекламировалось, уверенно поведет страну к решающей победе. Победа обещала быть скорой и бескровной, Лонгин стал мощной сверхдержавой, с которой ни одно из государств Ярны соперничать не могло, и по-видимому, вскоре ему будет принадлежать весь мир.
Замелькали по телевидению какие-то новые лица... Члены правительства исчезали куда-то, назначались другие, потом исчезали и они. Что происходило во власти — не понимал никто, да и не пытался понять. Не до того было...
Как-то сразу всем стало ясно, что надо срочно обустраивать свою жизнь. Покупать, продавать, зарабатывать... Кто-то с головой ушел в работу. Открылись десятки тысяч мелких и крупных фирм. При этом рождаемость в стране резко упала — людям стало просто не до того.
Прошла зима — долгая и снежная, и вместе с первыми зелеными листочками на улицу высыпали торговцы. Торговали с лотков — всем на свете, от одежды и бижутерии до горячих пирожков, от мороженого до радиодеталей. Старухи выползали из замшелых квартир и раскладывали на столиках свои ветхие ценности — потрепанные томики эпохи Первопроходцев, разрозненный хрусталь, старые тряпки. Маленькие девочки предлагали леденцы — а кое-где и самих себя на продажу.
Муж Ильгет окончательно исчез в своем Центре Биотехнологии. Случалось, что он и ночевать не приходил, правда, Ильгет просила его звонить в таких случаях, и он звонил — задержусь у коллеги... или на работе. Возможно, что на самом деле он задерживался у любовницы, такое и раньше случалось. Ильгет решила смотреть на это сквозь пальцы. Она все более чувствовала себя одинокой и никому не нужной. Пыталась поговорить с Питой, но это ни к чему не привело, он только разозлился.
Ильгет решила сосредоточиться на чем-то другом. Придет время, и муж вспомнит о ней... возможно.
Найти работу... Да, возможно, это — порождение того же всеобщего безумия. Но Ильгет было просто тоскливо дома одной. И творчество не спасало. Хотелось видеть людей, общаться с ними. Быть просто кому-то нужной, ну хоть начальству на работе.
А еще таилась надежда — может быть, удастся скопить денег на университет, уговорить Питу переехать в Иннельс. Да хотя бы поступить заочно! Но надежда эта таяла — плата за образование все росла.
И к тому же работу найти так и не удавалось. Теперь Ильгет искала интенсивно, не то, что раньше. Но это не приводило ни к чему. Просто ничего не было — даже места уборщиц, нянь, санитарок были заняты сплошь. Хотя официально уровень безработицы считался низким.
Однажды — это было еще зимой — она уже почти нашла место, непыльное, хоть и малооплачиваемое — билетершей в цирке.
Удивительно, но даже для того, чтобы занять такое непритязательное место, нужно было очень постараться. Дама в строгом деловом костюме около часа беседовала с Ильгет, выясняя все подробности ее жизни, всю ее биографию. Затем, улыбаясь, протянула распечатанную анкету.
— Вам нужно это заполнить. Вы знаете, я бы вас взяла, но это зависит не только от меня. У нас есть определенные предписания... Словом, по анкете будет видно, насколько вы нам подходите.
Недоумевая, Ильгет села заполнять листок. Вопросы привели ее в состояние ступора. Наряду с простыми — имя, возраст, образование, были и совершенно дикие, нелепые — например, «Нравится ли вам музыка Эйдна Дхира». Или — «Случалось ли вам падать с высоты». И уж совершенно нелепым показался Ильгет вопрос, на который она ответила с легкостью — «Кто такой Иисус Христос?» Это-то Ильгет, будучи прихожанкой христианской церкви, знала отлично — но ведь христианство на Ярне религия, в общем, экзотическая, а сейчас и вовсе не модная, с какой же стати... Ильгет сдала анкету и минут пять сидела в пустом кабинете. Как по таким дурацким вопросам можно составить представление о личности? Что эти ответы скажут о ней? Сумасшедший дом! Дама заглянула в кабинет. Лицо ее было или казалось расстроенным.
— К сожалению, вы нам не подходите. По данным анкеты.
— Послушай, — обратилась Ильгет к мужу, вернувшись домой, — может быть, мне уже пора лечиться? Или кому-то другому?
— Тебе точно пора лечиться, — мрачно ответил Пита. Ильгет пошла к себе и села, сжав ладонями виски.
Что происходит в мире? Почему для того, чтобы занять самое примитивное место билетерши, низкооплачиваемое, простое, нужно заполнять какую-то анкету, составленную явно пациентом психиатрической лечебницы... ну хорошо, пусть это какие-то ухищрения современной психологии. Просто непонятно — ЗАЧЕМ? И что это еще за предписания? Откуда? Кто может предписать цирку, какую билетершу принять на работу?
Дверь с шумом распахнулась. Свекровь (глаза сияют, движения резкие, возбужденный голос) влетела в спальню, очень громко обсуждая с Питой подробности предстоящего ремонта.
Свекровь в последнее время тоже очень изменилась. Вернее, даже не изменилась, а просто характерные ее черты усилились, стали гораздо ярче, доходя почти до гротеска. Ильгет она вообще перестала замечать. Просто не разговаривала с ней, ограничиваясь разве что приветствием (а то и о нем забывая).
Мать Питы всегда была очень хозяйственной, и особенной ее страстью были ремонты и перестройки. В молодости она работала маляром и штукатуром, и в области ремонта умела делать все. И в прежнее-то спокойное время Пита ни одни выходные не мог провести дома — все время требовалось что-то перестраивать, переделывать — то матери белить кухню, то переклеивать обои, то строить гараж, то дачу, то что-то делать у сестры, большая часть всех этих дел вовсе не была необходимой, или же можно было нанять кого-то для них, но все это делалось по требованию матери, а слово матери в семье Эйтлинов всегда было законом.
Теперь же этой женщиной, уже пожилой, пенсионеркой, овладела настоящая строительная лихорадка. У нее дома, у дочери, на трех дачах, принадлежащих семье, делать было уже нечего, и мамаша Эйтлин решила взяться за перестройку квартиры сына. Для этого она довольно долго обрабатывала неповоротливого Питу по телефону, звоня ему ежедневно на работу и вечером — домой. Наконец он согласился на ремонт, благо, деньги на счету были. Ильгет просто поставили в известность, да она бы и не смогла возразить...
— Вот сюда мы книжный шкаф и поставим, — свекровь указала властным жестом на нишу в спальне, — в гостиной ему совершенно нечего делать! Так невкусно получается!
Ильгет вздохнула. Ей как раз казалось, что книгам — самое место в гостиной.
— А стол этот выкинуть давно пора. И полки тоже. Сюда мы зеркало повесим, знаешь, как в «Отле» продается, такое большое, с металлической рамой, во всю стену. А, Пита? Сынок? Представь, как хорошо будет... Правда же хорошо, Ильгет?
Ильгет кивнула и сказала «правда». Потом она все-таки добавила.
— А мой стол... где же я тогда буду?
— А зачем тебе стол? — удивилась свекровь, — ты вроде не учишься, не работаешь. Ну надо тебе что-нибудь написать, пойдешь к мужу на компьютер. Стол и на кухне есть.
Ильгет не нашлась, что ответить.
— Представь, как будет красиво — такое зеркало во всю стену! Ну правда же?
Свекровь с Питой удалились. Ильгет слышала затихающее ворчание: «Это же надо, стол ей... я училась в университете, работала, и никакого своего стола у меня не было, сидели все за одним кухонным. А тут не учится, ничего не делает целыми днями, и ей, видите ли, стол нужен! Ну и что она с ним делает? Только что воображение нужно — свой стол, видите ли, у нее...»
Ильгет привычно подавила занозу в сердце, затолкала ее вовнутрь. Ничего, пусть там внутри поболит, потом пройдет. Но вот это уже серьезно... значит, у нее не будет своего уголка. А куда же я Библию поставлю? Ну ладно, поэтов я еще запихаю в шкаф. А Распятие? Прямо напротив кровати? Не хочется. А фотки самолетов и ландеров?
Норка подошла, ткнулась носом. Ильгет погладила собаку. Пальцы дрожали...
Что-то страшное надвигается... что-то страшное. И мне уже все равно, какое-то даже безразличие к тому, что происходит со мной — я вижу, что на всю страну какая-то тень надвигается.
Что же это такое?
Не стоит упоминать, что еще несколько раз Ильгет везло, ее вызывали на ознакомительную беседу — принять уборщицей, оператором или няней. Но каждый раз всплывала какая-нибудь анкета (похожая на первую, хотя некоторые вопросы разнились), или же просто Ильгет отказывали под каким-нибудь благовидным предлогом.
Летом, совсем отчаявшись, она попыталась открыть свою фирму — продавать, как это ныне было модно, что-нибудь, например, книги (в этом она, по крайней мере, хоть что-то понимала). Пита даже выделил ей на это небольшую сумму — для первоначальных закупок. Но ничего не вышло с регистрацией, Ильгет сказали, что по каким-то там причинам она не имеет права заниматься предпринимательством (кажется, потому, что она не уроженка этого города, да и живет в нем не так давно). Ильгет попыталась закупить книги и продавать их без всякой регистрации, хоть это и было рискованно, но прогорела — книги, как выяснилось, перестали пользоваться в Лонгине хоть каким-нибудь спросом. Тогда Ильгет попыталась торговать косметикой... но и с этим у нее не вышло ничего, а в конце концов налоговая полиция засекла ее попытки, и Пите пришлось заплатить большой штраф — настолько большой, что выплачивать эти деньги разрешили помесячно, вычитая часть зарплаты, и должно было это длиться около трех лет. Тогда уже Пита взбунтовался и заявил, что нет уж, работать он Ильгет не запрещает, но платить за это не намерен.
Ильгет подумала о том, что можно было бы поступить куда-нибудь учиться. Правда, и со специальностью у нее будет не больше шансов найти хоть какую-нибудь работу, чем сейчас. Но все-таки три года она чем-то будет занята, а там — неизвестно еще, как все изменится.
Но и эта возможность совершенно неожиданно оказалась для нее закрытой. В одной школе (медсестер) ей ответили, что конкурс у них — восемь человек на место, а в первую очередь они берут выпускниц школ, Ильгет все-таки старовата (она все равно подала заявление и, конечно, проиграла). В другой (секретарш) — дали снова заполнить пресловутую анкету, которая для Ильгет стала загадочным и непреодолимым препятствием. В третьей школе просто закрыли набор для лиц старше 23 лет...
Руки опускались. Ильгет совершенно перестала что-либо писать. Да и читать хотелось разве что пустяковые детективы. Ежедневно она делала над собой героическое усилие, чтобы просто убрать квартиру. Хотя свекровь все равно всегда оставалась недовольной. А Пите это было все равно. Ильгет и сама понимала, что порядок не идеальный, что хозяйка она плохая... но сделать с этим ничего не могла.
Радостью были разве что письма и редкие телефонные звонки от Нелы. Иногда Ильгет звонила маме, но радости это не приносило — перед мамой нужно было оправдываться, в том, что нет детей, в том, что не нашла работу, в том, что вышла замуж за такого эгоиста... Честно говоря, звонки маме стали просто долгом, который Ильгет неукоснительно выполняла.
Иногда она вспоминала странное происшествие с Арнисом. Свалился, можно сказать, на голову... Очень необычный человек. Нездешний. Словно из сказки. Теперь Ильгет казалось, что все это она придумала... и все реже вспоминались, уходили в прошлое тихие беседы в больничной палате.
Ей не хотелось уже ходить и в церковь. Там тоже все изменилось. Ильгет начали раздражать проповеди. В одно из воскресений священник призывал всех идти на священную войну против врагов Лонгина. Но кто нам угрожает, и почему мы должны угрожать другим? Ильгет не понимала этого. Следующая проповедь оказалась посвящена государственной власти, причем священник осуждал каких-то членов правительства и превозносил других... Еще одна проповедь напоминала скорее какую-то рекламную кампанию — священник объяснял, что продавать и покупать не вредно, а наоборот, с библейской точки зрения даже полезно (и усиленно приводил и толковал место из Екклезиаста о мудрой жене, которая всегда напоминала Ильгет свекровь).
Мало того, почему-то Ильгет перестала ощущать в церкви хоть какие-то возвышенные состояния, и само Причастие стало казаться ей сухим куском хлеба — и не более того.
Ильгет думала, что все это — следствие ее собственных грехов. Но на исповеди все время повторялось одно и то же — лень, чревоугодие, дурные мысли в отношении свекрови, зависть к более успешным подругам — а облегчения не было видно. Все оставалось как есть. Ильгет все реже посещала исповедь, не видя в этом уже особого смысла. Да и службы стала пропускать. Мало того, и дома Ильгет постоянно пропускала молитвы. В прежние времена все это обрадовало бы, наверное, Питу. Но сейчас ему и это было безразлично.
К осени Ильгет наконец-то повезло.
Открылась в городе новая фабрика, тоже биотехнологического профиля, что на ней производили — непонятно, но вроде бы, новое оружие. На фабрику набирали большое количество неквалифицированных рабочих. В их число попала Ильгет, постоянно следившая за новостями биржи труда.
Ее вызвали на беседу, но в этот раз беседа была очень короткой, видимо, рабочих набрать не так-то просто. Несмотря на довольно неплохую — для неквалифицированного труда, конечно — оплату. Ильгет приняли на работу, и придя домой, она радостно сообщила об этом Пите.
— Что это хоть за фабрика? — недовольно спросил муж.
— Не знаю, если честно. Да какая разница... хоть буду работать, как нормальный человек.
— Ты уверена, что хочешь этого? — спросил Пита. Ильгет пожала плечами. В общем-то, у нее были сомнения... Конечно, были. Когда-то она решала и выбирала, в какой вуз поступить, размышляла о своих склонностях и желаниях. Теперь жизнь привела ее к тому, что она рада любой работе, даже самой грязной и тяжелой...
Но лучше уж так, чем прозябать дома, в заново отремонтированной, обставленной, и от этого еще более чужой и неуютной квартире, в полном одиночестве и бессилии.
Фабрика располагалась за городом — первое неудобство. Рабочие смены были по двенадцать часов, да еще два часа на дорогу... Зато и работали по два дня, а потом два дня выходных. Это Ильгет вполне устраивало. Многие ее товарки по цеху даже и домой не уезжали, ночь между сменами проводя полностью на территории фабрики — там было что-то вроде маленькой бесплатной гостиницы.
Вообще фабрика показалась Ильгет огромной. Длинные серые корпуса цехов... И еще столовая, и гостиница, и управление, и еще какие-то непонятные здания, и целый корпус охраны. Охрана эта принадлежала к еще только зарождающейся, непонятной Народной Системе , отборные крепкие ребята, одетые в необычную черную униформу, со странными знаками молний-зигзагов на куртках, в черных широких пилотках. Собак у них не было, но были довольно внушительного вида пистолеты (в оружии Ильгет разбиралась слабо) и резиновые дубинки. Причем охранники дежурили в каждом цеху. Объяснялось это двумя причинами — во-первых, фабрика военная (хотя совершенно непонятно, что можно было вынести из цеха — абсолютно ничего ценного для повседневной жизни там не находилось). Во-вторых, большую часть работающих на фабрике составляли заключенные из ближайшей колонии, которых ежеутренне привозили автобусом.
И в цеху, где оказалась Ильгет, работали женщины-зэки. Здесь вообще работали одни женщины. И сам труд, и продукция цеха показались Ильгет более, чем странными.
Она не знала, что производит вся фабрика, вроде бы, механизмы на основе живой материи... Цех, где работала Ильгет, назывался «первым внутренним». Все помещение было залито примерно до колена неприятной на вид и непрозрачной жидкостью. В жидкости обильно плавали мягкие темные кусочки живой ткани, которые кто-то метко окрестил «мерзавчиками». Работницы бродили по цеху в болотных сапогах, с банками в руках, и щипцами подхватывали из воды уже созревших «мерзавчиков» — достигших определенного размера, с белой каймой по периметру — и бросали их в банку. Видимо, в жидкости эти твари росли и дозревали. Заполнив банку, ее полагалось поставить на конвейер, уходящий в соседний цех, за стену. Количество банок в день учитывалось, от этого зависела оплата и премия.
«Мерзавчики» эти были и в самом деле мерзопакостными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Или в этой золотой лихорадке — работать, зарабатывать, тратить, листать каталоги и суперкаталоги, выписывать, приобретать, торговать, покупать — которой подвержена, похоже, вся страна?
Такое ощущение, что все вокруг постепенно сходят с ума. А может, они все нормальные, и это я не в порядке?
Тоже не исключено.
С начала Реформ таких перемен в Лонгине еще не было.
Красились и заменялись на улицах рекламные плакаты. Они обновлялись еженедельно и призывали покупать то зубную пасту «Ойли», то автомобили «Астар», а то — записываться в добровольцы в Народную Систему. Эта новая военизированная организация, как рекламировалось, уверенно поведет страну к решающей победе. Победа обещала быть скорой и бескровной, Лонгин стал мощной сверхдержавой, с которой ни одно из государств Ярны соперничать не могло, и по-видимому, вскоре ему будет принадлежать весь мир.
Замелькали по телевидению какие-то новые лица... Члены правительства исчезали куда-то, назначались другие, потом исчезали и они. Что происходило во власти — не понимал никто, да и не пытался понять. Не до того было...
Как-то сразу всем стало ясно, что надо срочно обустраивать свою жизнь. Покупать, продавать, зарабатывать... Кто-то с головой ушел в работу. Открылись десятки тысяч мелких и крупных фирм. При этом рождаемость в стране резко упала — людям стало просто не до того.
Прошла зима — долгая и снежная, и вместе с первыми зелеными листочками на улицу высыпали торговцы. Торговали с лотков — всем на свете, от одежды и бижутерии до горячих пирожков, от мороженого до радиодеталей. Старухи выползали из замшелых квартир и раскладывали на столиках свои ветхие ценности — потрепанные томики эпохи Первопроходцев, разрозненный хрусталь, старые тряпки. Маленькие девочки предлагали леденцы — а кое-где и самих себя на продажу.
Муж Ильгет окончательно исчез в своем Центре Биотехнологии. Случалось, что он и ночевать не приходил, правда, Ильгет просила его звонить в таких случаях, и он звонил — задержусь у коллеги... или на работе. Возможно, что на самом деле он задерживался у любовницы, такое и раньше случалось. Ильгет решила смотреть на это сквозь пальцы. Она все более чувствовала себя одинокой и никому не нужной. Пыталась поговорить с Питой, но это ни к чему не привело, он только разозлился.
Ильгет решила сосредоточиться на чем-то другом. Придет время, и муж вспомнит о ней... возможно.
Найти работу... Да, возможно, это — порождение того же всеобщего безумия. Но Ильгет было просто тоскливо дома одной. И творчество не спасало. Хотелось видеть людей, общаться с ними. Быть просто кому-то нужной, ну хоть начальству на работе.
А еще таилась надежда — может быть, удастся скопить денег на университет, уговорить Питу переехать в Иннельс. Да хотя бы поступить заочно! Но надежда эта таяла — плата за образование все росла.
И к тому же работу найти так и не удавалось. Теперь Ильгет искала интенсивно, не то, что раньше. Но это не приводило ни к чему. Просто ничего не было — даже места уборщиц, нянь, санитарок были заняты сплошь. Хотя официально уровень безработицы считался низким.
Однажды — это было еще зимой — она уже почти нашла место, непыльное, хоть и малооплачиваемое — билетершей в цирке.
Удивительно, но даже для того, чтобы занять такое непритязательное место, нужно было очень постараться. Дама в строгом деловом костюме около часа беседовала с Ильгет, выясняя все подробности ее жизни, всю ее биографию. Затем, улыбаясь, протянула распечатанную анкету.
— Вам нужно это заполнить. Вы знаете, я бы вас взяла, но это зависит не только от меня. У нас есть определенные предписания... Словом, по анкете будет видно, насколько вы нам подходите.
Недоумевая, Ильгет села заполнять листок. Вопросы привели ее в состояние ступора. Наряду с простыми — имя, возраст, образование, были и совершенно дикие, нелепые — например, «Нравится ли вам музыка Эйдна Дхира». Или — «Случалось ли вам падать с высоты». И уж совершенно нелепым показался Ильгет вопрос, на который она ответила с легкостью — «Кто такой Иисус Христос?» Это-то Ильгет, будучи прихожанкой христианской церкви, знала отлично — но ведь христианство на Ярне религия, в общем, экзотическая, а сейчас и вовсе не модная, с какой же стати... Ильгет сдала анкету и минут пять сидела в пустом кабинете. Как по таким дурацким вопросам можно составить представление о личности? Что эти ответы скажут о ней? Сумасшедший дом! Дама заглянула в кабинет. Лицо ее было или казалось расстроенным.
— К сожалению, вы нам не подходите. По данным анкеты.
— Послушай, — обратилась Ильгет к мужу, вернувшись домой, — может быть, мне уже пора лечиться? Или кому-то другому?
— Тебе точно пора лечиться, — мрачно ответил Пита. Ильгет пошла к себе и села, сжав ладонями виски.
Что происходит в мире? Почему для того, чтобы занять самое примитивное место билетерши, низкооплачиваемое, простое, нужно заполнять какую-то анкету, составленную явно пациентом психиатрической лечебницы... ну хорошо, пусть это какие-то ухищрения современной психологии. Просто непонятно — ЗАЧЕМ? И что это еще за предписания? Откуда? Кто может предписать цирку, какую билетершу принять на работу?
Дверь с шумом распахнулась. Свекровь (глаза сияют, движения резкие, возбужденный голос) влетела в спальню, очень громко обсуждая с Питой подробности предстоящего ремонта.
Свекровь в последнее время тоже очень изменилась. Вернее, даже не изменилась, а просто характерные ее черты усилились, стали гораздо ярче, доходя почти до гротеска. Ильгет она вообще перестала замечать. Просто не разговаривала с ней, ограничиваясь разве что приветствием (а то и о нем забывая).
Мать Питы всегда была очень хозяйственной, и особенной ее страстью были ремонты и перестройки. В молодости она работала маляром и штукатуром, и в области ремонта умела делать все. И в прежнее-то спокойное время Пита ни одни выходные не мог провести дома — все время требовалось что-то перестраивать, переделывать — то матери белить кухню, то переклеивать обои, то строить гараж, то дачу, то что-то делать у сестры, большая часть всех этих дел вовсе не была необходимой, или же можно было нанять кого-то для них, но все это делалось по требованию матери, а слово матери в семье Эйтлинов всегда было законом.
Теперь же этой женщиной, уже пожилой, пенсионеркой, овладела настоящая строительная лихорадка. У нее дома, у дочери, на трех дачах, принадлежащих семье, делать было уже нечего, и мамаша Эйтлин решила взяться за перестройку квартиры сына. Для этого она довольно долго обрабатывала неповоротливого Питу по телефону, звоня ему ежедневно на работу и вечером — домой. Наконец он согласился на ремонт, благо, деньги на счету были. Ильгет просто поставили в известность, да она бы и не смогла возразить...
— Вот сюда мы книжный шкаф и поставим, — свекровь указала властным жестом на нишу в спальне, — в гостиной ему совершенно нечего делать! Так невкусно получается!
Ильгет вздохнула. Ей как раз казалось, что книгам — самое место в гостиной.
— А стол этот выкинуть давно пора. И полки тоже. Сюда мы зеркало повесим, знаешь, как в «Отле» продается, такое большое, с металлической рамой, во всю стену. А, Пита? Сынок? Представь, как хорошо будет... Правда же хорошо, Ильгет?
Ильгет кивнула и сказала «правда». Потом она все-таки добавила.
— А мой стол... где же я тогда буду?
— А зачем тебе стол? — удивилась свекровь, — ты вроде не учишься, не работаешь. Ну надо тебе что-нибудь написать, пойдешь к мужу на компьютер. Стол и на кухне есть.
Ильгет не нашлась, что ответить.
— Представь, как будет красиво — такое зеркало во всю стену! Ну правда же?
Свекровь с Питой удалились. Ильгет слышала затихающее ворчание: «Это же надо, стол ей... я училась в университете, работала, и никакого своего стола у меня не было, сидели все за одним кухонным. А тут не учится, ничего не делает целыми днями, и ей, видите ли, стол нужен! Ну и что она с ним делает? Только что воображение нужно — свой стол, видите ли, у нее...»
Ильгет привычно подавила занозу в сердце, затолкала ее вовнутрь. Ничего, пусть там внутри поболит, потом пройдет. Но вот это уже серьезно... значит, у нее не будет своего уголка. А куда же я Библию поставлю? Ну ладно, поэтов я еще запихаю в шкаф. А Распятие? Прямо напротив кровати? Не хочется. А фотки самолетов и ландеров?
Норка подошла, ткнулась носом. Ильгет погладила собаку. Пальцы дрожали...
Что-то страшное надвигается... что-то страшное. И мне уже все равно, какое-то даже безразличие к тому, что происходит со мной — я вижу, что на всю страну какая-то тень надвигается.
Что же это такое?
Не стоит упоминать, что еще несколько раз Ильгет везло, ее вызывали на ознакомительную беседу — принять уборщицей, оператором или няней. Но каждый раз всплывала какая-нибудь анкета (похожая на первую, хотя некоторые вопросы разнились), или же просто Ильгет отказывали под каким-нибудь благовидным предлогом.
Летом, совсем отчаявшись, она попыталась открыть свою фирму — продавать, как это ныне было модно, что-нибудь, например, книги (в этом она, по крайней мере, хоть что-то понимала). Пита даже выделил ей на это небольшую сумму — для первоначальных закупок. Но ничего не вышло с регистрацией, Ильгет сказали, что по каким-то там причинам она не имеет права заниматься предпринимательством (кажется, потому, что она не уроженка этого города, да и живет в нем не так давно). Ильгет попыталась закупить книги и продавать их без всякой регистрации, хоть это и было рискованно, но прогорела — книги, как выяснилось, перестали пользоваться в Лонгине хоть каким-нибудь спросом. Тогда Ильгет попыталась торговать косметикой... но и с этим у нее не вышло ничего, а в конце концов налоговая полиция засекла ее попытки, и Пите пришлось заплатить большой штраф — настолько большой, что выплачивать эти деньги разрешили помесячно, вычитая часть зарплаты, и должно было это длиться около трех лет. Тогда уже Пита взбунтовался и заявил, что нет уж, работать он Ильгет не запрещает, но платить за это не намерен.
Ильгет подумала о том, что можно было бы поступить куда-нибудь учиться. Правда, и со специальностью у нее будет не больше шансов найти хоть какую-нибудь работу, чем сейчас. Но все-таки три года она чем-то будет занята, а там — неизвестно еще, как все изменится.
Но и эта возможность совершенно неожиданно оказалась для нее закрытой. В одной школе (медсестер) ей ответили, что конкурс у них — восемь человек на место, а в первую очередь они берут выпускниц школ, Ильгет все-таки старовата (она все равно подала заявление и, конечно, проиграла). В другой (секретарш) — дали снова заполнить пресловутую анкету, которая для Ильгет стала загадочным и непреодолимым препятствием. В третьей школе просто закрыли набор для лиц старше 23 лет...
Руки опускались. Ильгет совершенно перестала что-либо писать. Да и читать хотелось разве что пустяковые детективы. Ежедневно она делала над собой героическое усилие, чтобы просто убрать квартиру. Хотя свекровь все равно всегда оставалась недовольной. А Пите это было все равно. Ильгет и сама понимала, что порядок не идеальный, что хозяйка она плохая... но сделать с этим ничего не могла.
Радостью были разве что письма и редкие телефонные звонки от Нелы. Иногда Ильгет звонила маме, но радости это не приносило — перед мамой нужно было оправдываться, в том, что нет детей, в том, что не нашла работу, в том, что вышла замуж за такого эгоиста... Честно говоря, звонки маме стали просто долгом, который Ильгет неукоснительно выполняла.
Иногда она вспоминала странное происшествие с Арнисом. Свалился, можно сказать, на голову... Очень необычный человек. Нездешний. Словно из сказки. Теперь Ильгет казалось, что все это она придумала... и все реже вспоминались, уходили в прошлое тихие беседы в больничной палате.
Ей не хотелось уже ходить и в церковь. Там тоже все изменилось. Ильгет начали раздражать проповеди. В одно из воскресений священник призывал всех идти на священную войну против врагов Лонгина. Но кто нам угрожает, и почему мы должны угрожать другим? Ильгет не понимала этого. Следующая проповедь оказалась посвящена государственной власти, причем священник осуждал каких-то членов правительства и превозносил других... Еще одна проповедь напоминала скорее какую-то рекламную кампанию — священник объяснял, что продавать и покупать не вредно, а наоборот, с библейской точки зрения даже полезно (и усиленно приводил и толковал место из Екклезиаста о мудрой жене, которая всегда напоминала Ильгет свекровь).
Мало того, почему-то Ильгет перестала ощущать в церкви хоть какие-то возвышенные состояния, и само Причастие стало казаться ей сухим куском хлеба — и не более того.
Ильгет думала, что все это — следствие ее собственных грехов. Но на исповеди все время повторялось одно и то же — лень, чревоугодие, дурные мысли в отношении свекрови, зависть к более успешным подругам — а облегчения не было видно. Все оставалось как есть. Ильгет все реже посещала исповедь, не видя в этом уже особого смысла. Да и службы стала пропускать. Мало того, и дома Ильгет постоянно пропускала молитвы. В прежние времена все это обрадовало бы, наверное, Питу. Но сейчас ему и это было безразлично.
К осени Ильгет наконец-то повезло.
Открылась в городе новая фабрика, тоже биотехнологического профиля, что на ней производили — непонятно, но вроде бы, новое оружие. На фабрику набирали большое количество неквалифицированных рабочих. В их число попала Ильгет, постоянно следившая за новостями биржи труда.
Ее вызвали на беседу, но в этот раз беседа была очень короткой, видимо, рабочих набрать не так-то просто. Несмотря на довольно неплохую — для неквалифицированного труда, конечно — оплату. Ильгет приняли на работу, и придя домой, она радостно сообщила об этом Пите.
— Что это хоть за фабрика? — недовольно спросил муж.
— Не знаю, если честно. Да какая разница... хоть буду работать, как нормальный человек.
— Ты уверена, что хочешь этого? — спросил Пита. Ильгет пожала плечами. В общем-то, у нее были сомнения... Конечно, были. Когда-то она решала и выбирала, в какой вуз поступить, размышляла о своих склонностях и желаниях. Теперь жизнь привела ее к тому, что она рада любой работе, даже самой грязной и тяжелой...
Но лучше уж так, чем прозябать дома, в заново отремонтированной, обставленной, и от этого еще более чужой и неуютной квартире, в полном одиночестве и бессилии.
Фабрика располагалась за городом — первое неудобство. Рабочие смены были по двенадцать часов, да еще два часа на дорогу... Зато и работали по два дня, а потом два дня выходных. Это Ильгет вполне устраивало. Многие ее товарки по цеху даже и домой не уезжали, ночь между сменами проводя полностью на территории фабрики — там было что-то вроде маленькой бесплатной гостиницы.
Вообще фабрика показалась Ильгет огромной. Длинные серые корпуса цехов... И еще столовая, и гостиница, и управление, и еще какие-то непонятные здания, и целый корпус охраны. Охрана эта принадлежала к еще только зарождающейся, непонятной Народной Системе , отборные крепкие ребята, одетые в необычную черную униформу, со странными знаками молний-зигзагов на куртках, в черных широких пилотках. Собак у них не было, но были довольно внушительного вида пистолеты (в оружии Ильгет разбиралась слабо) и резиновые дубинки. Причем охранники дежурили в каждом цеху. Объяснялось это двумя причинами — во-первых, фабрика военная (хотя совершенно непонятно, что можно было вынести из цеха — абсолютно ничего ценного для повседневной жизни там не находилось). Во-вторых, большую часть работающих на фабрике составляли заключенные из ближайшей колонии, которых ежеутренне привозили автобусом.
И в цеху, где оказалась Ильгет, работали женщины-зэки. Здесь вообще работали одни женщины. И сам труд, и продукция цеха показались Ильгет более, чем странными.
Она не знала, что производит вся фабрика, вроде бы, механизмы на основе живой материи... Цех, где работала Ильгет, назывался «первым внутренним». Все помещение было залито примерно до колена неприятной на вид и непрозрачной жидкостью. В жидкости обильно плавали мягкие темные кусочки живой ткани, которые кто-то метко окрестил «мерзавчиками». Работницы бродили по цеху в болотных сапогах, с банками в руках, и щипцами подхватывали из воды уже созревших «мерзавчиков» — достигших определенного размера, с белой каймой по периметру — и бросали их в банку. Видимо, в жидкости эти твари росли и дозревали. Заполнив банку, ее полагалось поставить на конвейер, уходящий в соседний цех, за стену. Количество банок в день учитывалось, от этого зависела оплата и премия.
«Мерзавчики» эти были и в самом деле мерзопакостными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59