Власов подлил себе в бокал виски, а мне достал из холодильника блок
запотевших баночек "Молсона" - кислого, как и "Лэббатт", пива, коим он
потчевал меня в прошлый мой приезд.
- Да, - вдруг вспомнил Власенко, отставляя уже поднятый бокал. - Тебе
пакет от Микитюка. Без твоего разрешения я не вскрывал его.
- И ты молчал!
- Забыл, знаешь, старина, голова с утра до вечера забита проблемами.
Это только из Москвы или из Хацапетовки работа за границей выглядит чем-то
наподобие овеществленного рая, на самом же деле крутишься, как белка в
колесе: работа - дом - телевизор - работа. Держи!
Обычный стандартный конверт с... видом моей гостиницы в левом углу.
Значит, Джон приезжал в отель, надеясь, что я возвратился? Но он ведь
хорошо знал, когда я приеду! Странно...
"Мистер Олег,
не хочу показаться навязчивым, но обстоятельства заставили меня
обратиться к Вам раньше, чем предполагал. Извините. Тот парень, я Вам
говорил, и Вы помните его имя, объявился. В тюрьме. Его осудили на три
месяца за хранение... наркотиков. Я попытался добиться разрешения на
встречу с ним, но мне отказали как не родственнику. Это в корне меняет
дело, ибо теперь трудно сказать, когда мне удастся переговорить с ним с
глазу на глаз. Я очень надеялся на такую беседу, уверен, что он не отказал
бы мне в правде.
Еще одно. Я разыскал его мать. Она лежит в госпитале матери Терезы.
Мне удалось пройти к ней на свидание. Она действительно тяжело больна и
очень переживает, что "сын так надолго уехал за границу" (вы понимаете, ей
не сказали, где находится парень!). Она была благодарна мне, что я принес
ей фрукты. Еще она сказала, что ни в чем теперь не нуждается, так как "сын
выиграл важные соревнования и заработал много, очень много денег, которые
положил в монреальский банк. Я спросил, когда он их заработал. И вот что
выяснилось: он получил их в тот самый день, когда наш с вами общий
знакомый прилетел в Монреаль! Она точно не знает, как назывались
соревнования, где он так хорошо заработал, но если я зайду к ней домой,
когда она выздоровеет, она покажет мне бумажку или бумаги, где все
записано...
Вот вам мои новости.
Теперь буду размышлять, как пробиться к парню за решетку... Задал он
мне задачку, сукин сын! Извините.
Ваш Джон.
24.ХII.1984 года."
Я протянул листок Власенко. Он быстро, но внимательно прочел. Но
высказался не сразу. Я не торопил его. У меня у самого в голове был полный
сумбур.
- Помнишь, когда я купил свой первый автомобиль? - спросил Анатолий,
хитро прищурившись.
- Еще бы! Ты первый среди наших ребят стал владельцем "колес", только
какое это имеет отношение к письму Джона?
- Ну, раз помнишь, когда купил, то, по-видимому, слышал, как из моего
"Москвича" сделали гофрированную консервную коробку, когда на трамвайной
остановке на Саксаганского в меня врезался сзади самосвал, а я в свою
очередь ткнулся во впередистоящий автобус... Вот сейчас у меня такое же
ощущение: ты не виноват, а наибольшие потери у тебя... Я не говорю о
Добротворе, о тебе говорю...
- Обо мне?
- О тебе, дружище. Это письмо - как приговор твоей версии о
случайности "дела Добротвора". Вез он наркотики, хотел заработать. Ну,
чего там, он ли первый из спортсменов, пойманных на валютных операциях,
спекуляции? Вез осознанно, перекупщику, по предварительному сговору...
А у меня перед глазами как укор, как наваждение стояла Татьяна
Осиповна, знаменитая тетка Виктора Добротвора: сухая, чистая вобла, как
смеясь называл старшую сестру отец Виктора - полная ей противоположность
во всем, начиная от центнера живого веса, до снобистского, равнодушного
отношения к происходящему вокруг. Он был "критический скептик", как сам
себя характеризовал: он не верил ни в Сталина, ни в Брежнева, молился лишь
на лишний рубль, за него готов был перегрызть глотку. Она же - старшая
сестра - вместе с отцом, коммунистом с 1907 года, и матерью - беспартийной
- прошла долгий путь лагерных мытарств с 1937-го по 1954-й. На свободу
Татьяна Осиповна вышла одна: родители остались там, в Вилюйской тайге, где
нет памятников погибшим и никто не покажет их могил; лишь в списке о
реабилитации они навсегда остались рzдом. Так вот, Татьяна Осиповна
сохранила верность идеалам, которые у нее вымораживали 50-градуснымb
морозами и нечеловеческой работой на лесоповале, но так и не смогли убить
в ее душе. Меня поражали ее неистребимый оптимизм и вера в наше
прекрасное, такое трудное и славное дело; ни одна строчка ее стихов не
была отдана злости или чувству мести, они дышали жизнью, где есть место и
радости, и грусти, и где, как утверждала она, "нет места лжи, прикрытой
"нужной" правдой"... "Вы знаете, Олег, я даже рада, что Виктор
воспитывается у меня, - призналась она мне однажды, когда сидели мы у нее
на кухне - крошечной, двое едва разойдутся, но такой уютной, что мы для
бесед предпочитали ее трем комнатам квартиры на одиннадцатом этаже на
бульваре 40-летия Октября с окнами на Выставку достижений, вернее, на ее
рощи и сады. Из него получился человек. Пусть их, тех, кто рассуждает: а,
боксер, да у него в голове... У Виктора чистая, умная голова, он будет
полезным человеком для общества, ведь уже школу закончил с золотой
медалью, и ничего, что политехнический - с трудом, во многом благодаря
поддержке ректора... Он возьмет свое - у Виктора есть воля и честь. И эти
качества - важнейшие в жизни..."
"Воля и честь", - повторил я про себя.
- Ты скажешь, что тут есть много неясного, - продолжал Власенко. -
Согласен. Но вот штука: нет никаких свидетельств, что они имеют прямое
отношение к делу Виктора Добротвора. Мафия, заговор... Здорово попахивает
эдаким романчиком в духе Джона Ле-Карра о шпионах и тайнах. Уж не задумал
ли ты чего такое сотворить?
- Не мути воду, Толя, без тебя тошно...
- Брось, старина, ну, знал ты парня, а он оказался не таким, каким мы
его себе представляли. Жаль, боксер он действительно от бога... Посмотрел
бы, как он здесь дрался!
- Видел по телеку.
- По телеку! Я заплатил шестьдесят долларов за билет на финальные
поединки, а из-за Добротвора - ведь его история была широко
прокомментирована местными стервятниками пера - народ повалил, как
сумасшедший. За билет просили пять-шесть номиналов, понял? А Добротвор
просто-таки покорил публику... Но, видишь, есть в медалях и оборотная
сторона...
- Ладно, Толя, каждый из нас останется при своем мнении, но если
ты...
- Ой! - Власенко испуганно вскочил на ноги. - Черт! Сколько раз
говорил себе ставить плиту на автомат... - Он ринулся на кухню, где у него
была фирменная плита "Дженерал электрик", он мне еще хвастался, что она
умеет все: варить, жарить, подогревать, сушить, выключаться в нужный
момент и даже будить пронзительной сиреной зазевавшуюся хозяйку. - Нет,
порядок, гусь что надо, пальчики оближешь. Настоящий рождественский!
Наливай!
- Так вот, Толя, - продолжил я, когда ароматно парующий, покрытый
золотой корочкой, истекающий янтарным жиром гусь был торжественно водружен
на блюде в центре нашего праздничного стола, - останемся при своих.
Пообещай, если Джон снова обратится с просьбой передать мне письмо, ты это
сделаешь. А чтоб не нарушать инструкций... - Власенко обидчиво взмахнул
рукой - мол, ну, ты уже далеко заходишь! - Да, именно чтоб не нарушать
инструкций и не ставить тебя в неловкое положение, прошу обязательно
вскрывать и читать. О'кей!
- Ладно, чего уж проще. Гусь остывает...
Я возвращался в Москву в аэрофлотовском Иле, полупустом в это время
года, и стюардессы просто-таки не знали, чем нас удивить - мы пили, ели,
слушали музыку за всех не полетевших пассажиров; узнали, что в Москве
минус 18, но снега нет и не предвидится. Меня же больше интересовало,
успею ли во Внуково, чтобы без задержки улететь в Киев, и мысли уже были
далеко отсюда - нужно было решать, куда пойдем с Натали встречать Новый
год...


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПАРОЛЬ К ИСТИНЕ

И кружил наши головы
запах борьбы...
В.Высоцкий

1
Мне тогда крепко не повезло: ровно за две недели до официальных
стартов на международных состязаниях в Москве, объявленных для нас
тренерским советом сборной контрольными, жесточайшая ангина с температурой
40 градусов и полубессознательным состоянием свалила с ног. Дела мои в том
году и без этой неприятности складывались далеко не безоблачно. Поражения
следовали куда чаще, чем редкие, неяркие победы. Поговаривали, что я
первый кандидат на списание из команды. Меня это, естественно, не
устраивало по двум причинам: во-первых, потерять госстипендию,
выплачиваемую Спорткомитетом, значило солидно подорвать свою материальную
базу, а до окончания университета оставалось ровно три года, во-вторых,
Олимпиада в Токио влекла к себе непознанной таинственностью далекой,
малопонятной страны где-то на краю света, где мне предстояло громко
заявить о себе, - мое честолюбие, помноженное на просто-таки изнурительную
работу на тренировках, было тому порукой.
Лето пропало на бесконечных сборах и бесчисленных состязаниях. В Киев
попадал на день-два, чтоб сменить белье, забрать почту у Лидии Петровны,
она после гибели родителей осталась самым близким человеком, хотя никакие
родственные узы нас не связывали - она была матерью моего школьного друга
Сережки. Даже на летние военные сборы не поехал, что, как мне объяснили,
сулило крупные неприятности по окончании вуза - можно было загреметь в
армию. Но спортивное начальство уверило, что дело поправимо и мне нечего
забивать голову подобными проблемами. "Твоя задача - плавать, а уж
государство разберется, как компенсировать твои затраты", - объяснил
старший тренер мимоходом. Он был человеком энергичным, не признающим
преград, любил вспоминать при случае и без оного, как плавал сам в далекой
довоенной молодости по Волге. "На веслах да на боку до самого Баку", -
шутил Китайцев. Его бескомпромиссность в вопросах тренировок кое для кого
из нашего брата спортсмена закончилась плачевно: уверовав в опыт и
авторитет "старшого", они вкалывали через силу, пренебрегая
предостережениями врачей, и - сходили с голубой дорожки досрочно. Это,
однако, не настораживало Китайцева: он считал, что слабакам в спорте
вообще не место, а в плавании - тем паче, и продолжал экспериментировать и
нахваливать покорных.
К числу непокорных в сборной относились трое: Семен Громов, высокий,
самоуверенный москвич, рекордсмен и чемпион страны в вольном стиле, потом
- маленький, юркий, мягкий, на первый взгляд, стайер, плававший самую
длинную дистанцию в 1500 метров Юрий Сорокин из Ленинграда и, наконец, я.
Если кого и склоняли больше иных на разных тренерских советах да
семинарах, так это нас, но избавиться от беспокойной троицы было непросто,
ибо вопреки мрачным предсказаниям "старшого" мы вдруг в самый неподходящий
для начальства момент взрывались такими высокими секундами, что ему
оставалось лишь разводить руками и молча глотать пилюли. Хотя, если уж
начистоту, о какой обиде могла идти речь, если мы своими рекордными
результатами работали на авторитет того же тренерского совета и старшего
тренера Китайцева?
Когда подоспели эти очередные отборочные состязания (по-моему, это
было в третий раз за летний сезон), объявленные самыми-самыми главными,
после коих счастливцы уже будут считать дни до отлета в Токио и никто и
ничто уже не лишит их такой привилегии, и Громов, и Сорокин успели уже,
"выстрелить" рекордными секундами.
Я остался в одиночестве, и московские старты действительно должны
были расставить точки над "i". Тем более что мне не в чем было упрекать
себя: плавал жестоко, как никогда, нагрузки были сумасшедшими даже по
мнению тренеров сборной. Ольгу Федоровну в открытую упрекали в
бессердечии, а мне предрекали жесточайшую перетренировку. Откуда им было
знать, что Ольга Федоровна была в тех дозах не повинна: она чуть не со
слезами на глазах упрашивала меня снизить нагрузки, не рвать сердце,
подумать о будущем и т.д. А меня как прорвало - я чувствовал, что мне под
силу и большее: наступил тот период - самый прекрасный в жизни спортсмена,
- когда ты осознаешь свою силу, послушную воле, что диктует организму
невозможное, и он выполняет приказы.
На тренировках меня несло так, что я стал едва ли не панически
бояться - не соперников, нет! - сквознячков, стакана холодной воды (а что
такое июль в Тбилиси вам говорить, надеюсь, не надо?), чиха в автобусе,
даже, кажись, недоброго взгляда. Нервная система была напряжена до
предела, и даже Ольга Федоровна перестала меня донимать своими
нравоучениями...
И вот - ангина. Да еще какая!
Срочно вызванный ко мне в гостиницу врач-отоларинголог, местное
светило, сокрушенно покачал головой и сказал, как приговор вынес: "Э,
генацвале, такой молодой, такой красивый, такой сильный, как витязь, и
такой плохой горло! Как так можешь, а? Жить хочешь? Харашо жить, а не как
инвалид, калека, у который сердце останавливается после первого рога
хванчкары, хочешь?" Я увидел, что у Ольги Федоровны перехватило дыхание и
она побледнела так, что врач-добряк посмотрел на нее и тихо спросил: "Что
здесь, все больной? Не спортсмены, а целый госпитал..."
Отдуваясь, как морж, светило изрекло: "Гланды надо вирвать,
понимаешь? Нэт-нэт, не через год, не через месяц! Как только температур
спадет, вирвать!"
Вот и попал я вместо олимпийской сборной на операционный стол. Из
команды меня поспешили списать, стипендию сняли. И остались мы с Ольгой
Федоровной у разбитого корыта: она в происшедшем корила себя и потому не
находила места, я же решил, что с плаванием следует кончать.
Тут как раз и приспели зимние студенческие каникулы, и задумал я
отправиться в горы, в неведомый поселок с поэтическим именем Ясиня, где
работал инструктором на туристической базе "Эдельвейс" давний приятель -
гуцул Микола Локаташ. На лыжах я стоял в далеком детстве, да и то на
беговых, но разве это способно удержать, когда тебе 20 и ничто и никто не
держит тебя в родном городе, ведь с плаванием ты решил покончить
окончательно и бесповоротно?
В первых числах февраля я пересел во Львове в пригородный поезд и
покатил средь белых равнин в Карпаты; народ в вагон набился такой же
веселый и беспечный, как и я, мы пели, знакомились, дружно сидели за общим
столом, составленным из рюкзаков, накрытых чьей-то палаткой. Кое у кого
были собственные лыжи, другие надеялись разжиться инвентарем на месте, и
тут я раздавал обещания, уповая на помощь Миколы, и это вскоре сделало
меня чуть не вожаком компании. Единственное, что несколько охлаждало пыл
ребят, так это мое упорное нежелание даже пригубить стакан белого
столового, в изобилии закупленного по цене 77 копеек за пол-литра во
Львове. Но свое спортивное прошлое выдавать я не стал, и потому мой
безалкогольный обет вызвал поток реплик, шуток, но молодость не знает
долгих обид, и вскоре меня перестали донимать.
Честное слово, никогда я не чувствовал себя таким свободным и
счастливым!
Микола встречал меня на вокзале - поезд прибывал около десяти вечера,
перрон освещался тускло, народу же вывалило сразу из всех вагонов чуть не
полтысячи, и мой приятель, напуганный перспективой не найти меня,
развопился на всю округу:
- Олег! Олег!
Кто-то, дурачась, взялся передразнивать его, и крики: Олег! Олежек!
Олеженька!" раздавались тут и там, и мои попутчики первыми догадались, что
ищут меня, и заорали хором: "Я здесь!"
Микола вырвался из толпы - красавец в белом полушубке и ловких
сапожках на толстом ходу, белоснежный свитер домашней вязки подпирал
голову, подчеркивая буйную черную шевелюру.
- Олег! - заорал Микола, как сумасшедший набрасываясь на меня. От
него пахло дымком костра и какой-то пронзительной, буквально физически
ощутимой чистотой.
Я перезнакомил приятеля с моей компанией и тут же напористо
потребовал, чтоб Микола дал слово снабдить ребят лыжами. Он тяжело
вздохнул, заколебался, но я напирал, и он пообещал что-либо придумать,
сославшись на массовый наплыв студентов и переполненность базы сверх меры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29