тюрьма, вот какой!Лубянка, вот какой! Год восемнадцатый, вот какой! Соввласть! Соввластьдала мне лубянское образование. Озаботилась, спасибо ей. Помираю, а заботупомню. И благодарю.
Оказалось: в восемнадцатом году Поляков сидел в огромной переполненной камере, человек пятьдесят заключенных - профессора, генералы,политические деятели, министры, коммерсанты, священники, и восемнадцать часов в сутки они внимательно слушали лекции друг друга.
- Так много?
- Есть очень хотелось. Очень. Тюремный паек был даже побольше, чемна воле, все равно голодно, поэтому задачей лекторов было отвлечь слушателей от размышлений о еде. Кстати, вы - о чем бы вы хотели послушать? На что хотите отвлечься? Кроме Египта?
Поляков не только говорил, он прекрасно слушал Голубева, слушал ореках, о роли рек в истории, о нынешней их трагедии. Трагедия нынешняя,но неизбежная, как бы даже предусмотренная самой природой... Дело в том,что реки - продукт климата, но, возникая в одном климате, они эмигрируют в совершенно другие климатические зоны, а это счастье для людей инесчастье для рек... Родится река в горах, ей бы там и оставаться, но она течетв равнину, а тут и начинает терзать ее человек: разбирает сток на орошение,на водоснабжение городов, сбрасывает в нее все свои экскременты, бытовыеи производственные, и в океан уже не река впадает, а сточная канава.
- Вы согласны с этим?
Поляков был согласен. Поляков, поговорив три дня об истории (насчетсовременности не очень-то распространялся), предпочел роль слушателя, истоило Голубеву помолчать с полчаса, он делал жест рукой:
- Ну? Чего же вы молчите? Или уже?..
Мечтать о том, что и третий собеседник будет таким же интересным, какпервые два, Голубев не решился. И верно: следующим соседом Голубеваоказался боксер. Он, как только его вкатили в палату, принялся кого-тонецензурно ругать, какого-то судью первой категории, и ругал до тех пор, пока его не выкатили. Когда стали выкатывать, он замолчал.
И дальше было... Голубев после вечернего укола уснул, ночью проснулся - на соседней койке женщина. Без памяти. Стонет громко. Судорожнодвигает руками. Голубеву стало страшно: а если Ася - так же?! Чего проще,но смерть Аси Голубев не мог себе представить, ему казалось, что Ася еслии умрет, то без смерти.
Голубев нажал кнопку, вызвал сестру. Сестра сказала:
- Чем недовольны-то? Это же ненадолго.
- Все-таки я прошу.
- Все чего-нибудь просят, и вы туда же... Не все ли вам равно?
- Все-таки...
- А ее? - показала сестра на умирающую. - Ее нынче некуда, все койки везде заняты. В коридор? Да?
Сестра сделала Голубеву еще один укол, он тотчас уснул, а когдапроснулся - на соседней койке уже лежал мужчина. Не разговаривающий.Кто такой, Голубев так и не узнал.
В общем, столь же интересных соседей, как первые двое - Азовский иПоляков, - больше не было. Но - нечего Бога гневить - все-таки Голубевуповезло.
Голубева навещали родные. Конечно, Татьяна прорывалась через больничные заставы чуть ли не каждый день, изредка - сын и дочка.
Из разговоров во время свиданий, отрывочных и не толковых, с расспросами о самочувствии, но без слез (плакать в семье Голубевых не любили), -из этих разговоров стало ясно, что сын Алешка налаживается в США. Впоследние годы в Штаты выезжали всего-то несколько студентов, но Алешкане унывал: "На то и конкурсы, чтобы их проходить".
У Голубева был бзик: ему хотелось попросить сына подсчитать продолжительность времени, за которое частица воды от истока Волги достигаетКаспия, достигает, когда свободного течения уже нет, когда сток полностьюзарегулирован водохранилищами. Для Алешки с его вычислительной техникой это дело было простым, вот только исходные данные собрать, но Голубевсына стеснялся. Нельзя было ему мешать, если уж он готовился к такомутрудному конкурсу.
Удочери своя мечта: стать конструктором женской одежды. Дочь сдавалаэкзамены и посещала отца редко.
Татьяна, умница, с первого взгляда поняла, что это за палата такаяпривилегированная - двухместная, бывший советский посол в Австралиилежит в соседней общей, а ее муж - в двухместной! Но чтобы хоть словом,хоть намеком о своей догадке - ни-ни! Конечно, она плакала по ночам, ноднем при детях - ни-ни! Пусть дети учатся на хорошо и отлично! Быт всемье устроен, дети чистенькие, вежливые, без скандальных происшествий,если бы и все молодое поколение было таким же.
О прошлых встречах Голубева с Асей Татьяна тоже догадывалась, а вотчто Ася исчезла так же неожиданно, как появилась, не знала.
Человечество не может быть истолковано с точки зрения естествознания.Если изучить досконально одного слона или одну мышь, тем более еслипровести эксперимент над десятком особей - можно составить представление о всех на свете о слонах и мышах. Но разве можно по десятку представителей рода человеческого понять человечество? Анатомия - общая, физиология - более или менее, но цвет кожи уже разный, способы общения никак не совпадают (разные языки), развитие разное. Одним словом, Голубев сколько ни зажмуривался, чтобы представить себе человечество, никогда не получалось. Даже теперь, когда никакие заботы ему не мешали, не получалось.
А вот земной шар - пожалуйста, никаких трудностей! Вообще географические видения - земля, ее пейзажи, тем более ее реки - приходили к немунынче гораздо более очевидными, чем прежде.
Странная болезнь спазмы сосудов сердца и головного мозга, схватит нивздохнуть, ни охнуть, ни подумать, только одно желание: поскорей бы! Потом отпустит, и лежишь как ни в чем не бывало, и мозг начинает накручивать на полную катушку, и чувства вопят, требуя своего часа, торопясь выразиться, отметиться еще на этом свете.
Врачи объясняли: это поездка в Египет виновата. В Египет по долгуслужбы советские люди, конечно, должны ездить - мы же там плотинустроим в городе на букву "А", - но ездить туда надо или на короткое время,или на длинное, чтобы две перестройки организма (отсюда - туда, оттуда -сюда) не накладывались одна на другую.
Наслушавшись врачей, Голубев попросил Татьяну сделать ему выписку изБольшой Советской Энциклопедии на букву "Б": болезнь.
Татьяна просьбу выполнила, и вот какие сведения Голубев получил:
"Возникновение болезней связано с воздействием на организм неблагоприятных условий внешних (в том числе и социальных условий)",
"Буржуазная наука, стремящаяся прикрыть гибельное влияние капитализма на здоровье трудящихся, затушевывает роль социально-экономическихфакторов в происхождении Б.",
"Советское здравоохранение, направленное прежде всего на устранениевнешних условий, могущих вызвать Б., принципиально и по существуотличается от здравоохранения капиталистических стран".
И т. д.
Между тем уже восемь приступов спазмов имело место, они шли понарастающей кривой, со рвотой, с сердечными болями, с посинением рук иног и мало ли с чем еще. Очередной приступ Голубев вполне обоснованнокаждый раз считал последним.
Девятый пришелся на воскресенье, лечащего врача - милой, крупной,добросовестной женщины - в отделении не было, была дежурная состороны, из Института имени Мясникова, молоденькая и самоуверенная.
Она пришла, отрекомендовалась:
- Меня зовут Полиной Николаевной, я из Института Мясникова. Каквы себя чувствуете?
По привычке, кажется, сделала глазки.
- Приступ начинается... - кое-как ответил Голубев. - Девятый.Татьяна сидела рядом ни жива ни мертва, сосед по койке, совсем еще молодой врач-кардиолог из больницы No 29, ни с кем не разговаривал и никого не слышал...
Полина Николаевна удивилась:
- Девятый? Ух как много! И у вас до сих пор никто ни одного не снял?Странно... Ну, мы сейчас вам этот, девятый, снимем... Сейчас я принесутаблетки, выпьете две и уснете. Проснетесь в прекрасном состоянии.
Девятый наступал, врача-соседа вот-вот должны были укатить, Татьянупопросили выйти, она вышла, поверив Полине Николаевне. Голубев же неверил ей ни на йоту.
- Александр Федорович в таких случаях настоятельно рекомендовал вотэто... Очень простое средство... - сказала Полина Николаевна, протянувГолубеву дне таблетки и стакан с водой. - Запейте.
- Какой еще Александр? - спросил Голубев. - Какой Федорович? Ужне Керенский ли?
- Мясников, вот какой! - рассердилась Полина Николаевна. - Вам каксердечнику полезно знать...
- Керенский тоже был Александром Федоровичем...
Полина Николаевна сокрушенно покачала головой (должно быть, она незнала, кто такой Керенский) и заставила Голубева проглотить таблетки,натянула на Голубева сбившееся одеяло.
- Сейчас вы уснете, вечером (а вечер уже был, часов шесть-семь) мыпоставим вам укольчик, и ничего этого больше не будет, никаких приступов!
- Спасибо... - проговорил Голубев, - большое, большое спасибо. Изакрыл глаза. - Будьте здоровы, дорогая...
Уснуть он не уснул, но подступивший было спазм явственно сталотступать. Голубев не верил, факт оказался фактом.
Таблетки, которые дала ему Полина Николаевна, он пил затем с месяц,они были в большом ходу у Мясникова, но в других больницах почему-то неприменялись, не были зафиксированы для подобных случаев советскимздравоохранением, хотя и были общеизвестны как средство успокаивающее.
Таблетки назывались триоксазин.
Движение материи то и дело воспринимается нами как движение безматерии, что-то вроде световых электромагнитных волн в интервале частот,воспринимаемых человеческим глазом.
Вот и революции - тоже движение не реальной, а придуманной материи, механика вне и помимо географии. Россия к тому же скоро век как стремится к движению впереди самой себя: "Ну и ну! - удивлялся Голубев своим размышлениям. - В чем смысл-то? В природе же такого смысла не может быть! Природа никогда не выдумывает и не опережает саму себя!"
Умирает человечество, но мало кто этого боится. Боятся за себя и своихблизких, но если умирает человечество - это человеку до лампочки.
И двухместная палата с Азовским, Поляковым и Голубевым показаласьГолубеву не чем иным, как миром истинной, миром чистой науки. Здесь-тонаука ничем не была загрязнена, ничем не была перекрыта, была несравненно свободнее, чем в тематиках всех на свете НИИ.
Очень мало кому из ученых - разве только Вернадскому? удавалосьдумать на итог и на конечный результат, так, как будто думаешь в последний раз.
Голубева перевели в общую палату - он уже вставал, выходил на улицу,гулял между десятком-другим угнетенных березок, между корпусом "ухо -горло - нос" и моргом, но все равно считалось, что он "лежит", даже гуляя.К общей палате - десять коек, - к дискуссиям и анекдотам ее обитателейдоверия у Голубева никакого, скорее чувство презрения: "И эти туда же!"
Он знал, что в общей он полежит без последствий, а вот из двухместнойон вынес представления о собственном существовании как о чем-то случайном: есть в твоей судьбе ряд счастливых случайностей - ты жив, нет -прости-прощай! О чем же нынче было и подумать, что припомнить, если неэти случайности?
Было дело, его, студента первого курса, вызвали в ГПУ и потребовалисоставить списочек тех, кто почему-то недоволен советской властью. Потребовали и отпустили на сутки - хорошенько подумать.
Голубев подумал и придумал: на букву "А" он выписал десять фамилийиз списка лиц, лишенных избирательных прав, из "списков лишенцев", развешанных по заборам и опубликованных в газетах. Он принес эту выписку сотруднику на следующий день.
- Ты этих людей знаешь? - спросил сотрудник.
- Нет, не знаю.
- Так почему же ты думаешь, что они недовольны советской властью?
- А почему они должны быть довольны, если они - лишенцы? Их надо восстановить в правах, тогда они будут довольны.
- Ну, - сказал этот сотрудник, - ну ты чудак! Иди, чудак, посиди, еще подумай. - И отправил Голубева в подвал, в темную одиночную камеру, крохотную, без стола, без стула, без кровати.
А Голубеву - дурак дураком - было интересно! Он много слышал отюрьмах, но никогда в них не бывал, и у него было ощущение, что судьбаего не решается в этот час - будут и другие, вполне благоприятные часы.
Потом Голубева снова отвели к сотруднику (следователю), тот сказал:
- Теперь понял, какой будет с тобой разговор? Или ты не знаешь, что указания советской власти надо выполнять? Иди домой и еще подумай, завтра в четыре часа дня будь здесь с настоящим списком.
На другой день в четыре Голубев подал следователю список из десяти фамилий на букву "Б" и опять побывал в камере. Это повторялось с неделю, и Голубева... отпустили.
Отпустили, и все. Спустя год ли, два ли Голубев оказался в городеБийске Алтайского края, на берегу очень красивой реки Бии, шел по главной улице, вдруг что-то его остановило... Он огляделся - что? Он стоял рядом с витриной с фотопортретами детишек и взрослых, а в упор смотрел на него черноглазый, с правильными чертами лица, лет сорока - сорока пяти мужчина потрясающе знакомый, фамилии которого Голубев, однако же, не знал...
А это был тот человек, который допрашивал его, требовал списочекантисоветчиков, сажал его в камеру, когда он приносил списки лишенцев, но потом взял у Голубева подписку о том, что он никогда никому не скажет обо всем происшедшем, и отпустил.
Ну а сколько же чудес, сколько невероятных случаев привело в свое время Голубева туда, где Голубев обязательно должен был быть? На Ангальский мыс, откуда он и начал как настоящий гидролог.
Во время войны с Финляндией, зимой 1939-го, начинающего инженераГолубева вызвали с работы, из проектно-изыскательного бюро, в райвоенкомат и вручили повестку о призыве в кадры 20-го стрелкового полка.
В райвоенкомате было тихо, спокойно, немноголюдно - призывалсяГолубев, а с ним вместе тоже молодой почвовед Курочкин, выпускникПермского университета, тот получил назначение в 22-й стрелковый полк. И тому и другому надлежало зайти в штаб корпуса, зарегистрировать свои повестки, затем проследовать в старинную городскую крепость, к месту формирования полков.
Беседуя о том о сем, непринужденно знакомясь, прошагали Голубев иКурочкин до штаба корпуса, зарегистрировались там у щеголеватого писаря, а когда пошли в крепость, заметили: повестки перепутаны - теперь Голубев назначался в 22-й полк, Курочкин в 20-й.
Голубев оказался дисциплинированнее, он уговаривал Курочкина: вернемся в штаб корпуса, исправим ошибку писаря, - но Курочкин отмахивался: не все ли равно!
В крепости же стоял содом - плакали женщины, толкались призывники, какие-то командиры кому-то подавали команды.
Кое-как и они протолкнулись к дежурному (теперь они были в зданиивоенного училища), первым подал свою повестку Курочкин, и дежурныйсказал ему:
- Двадцатый? Вниз, в подвальный этаж! Быстро! Голубеву же было сказано:
- Третий этаж!
Ночь Голубев провел на полу огромной классной комнаты. Людей здесь была тьма, все спали-храпели, кто подстелив под себя шубу, а кто шубой накрывшись. Голубев тоже спал крепко, но один раз проснулся: со дворараздавались грохот, топот, крики, команды. Это его никак не касалось, и онуснул снова.
Утром стало известно: ночью 20-й стрелковый был отправлен на фронт.
Полк же 22-й стрелковый, запасной, оставался в крепости, формировалроты и батальоны и отправлял их туда же на фронт вслед за 20-м. Голубевкомандовал сначала одним, потом другим, потом третьим взводом добровольцев, которые потому были добровольцами, что были партийцами, их призывали как самых стойких и самых надежных.
Какое случилось недоразумение, думал Голубев: на фронт уходили людипожилые, заводские мастера, паровозные машинисты и ремонтники, агрономы, а учили их в 22-м запасном -- кого месяц, кого две-три недели -молоденькие, вроде Голубева, младшие лейтенанты. Младшим лейтенантамбыло наказано учить требовательно, чтобы рядовые браво кололи штыками(винтовки образца 1891 года) соломенные чучела, чтобы они, рядовые, непонарошке кричали "ура!", чтобы во взводах не было разговоров на тему овойне - зачем она и почему? - на это есть политруки, они знают зачем ипочему.
И Голубев исправно командовал взводом - дисциплина должна бытьдисциплиной, война войной, это он твердо знал, в вузе прошел высшуювневойсковую подготовку и два раза по два месяца бывал на сборах в учебных лагерях.
Но одно событие вызвало в нем смятение - это когда роту построили вдве шеренги и политрук громко, отчетливо прочел перед строем приказ поВооруженным Силам СССР, в котором говорилось, что белофинны, сделаввид, будто отступают, заманили 20-й полк в ловушку и уничтожили допоследнего человека. Только командир дивизии (генерал-майор Виноградов,помнится) и еще два или три человека на самолете улетели в тыл. Командирдивизии был приговорен к расстрелу.
Подпись под приказом была товарища Сталина.
Политрук читал в полной тишине. Командир роты подал команду"р-р-разойдись!", рота молча разошлась, никто ни слова, покурить и то неспросились, а несколько дней спустя по казарме прошел слух:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21