Эта улыбка дарует вам радость,
Эта улыбка навеет печаль…
Было почти темно. Два человека медленно проходили мимо.
– Сержант, могу я поговорить с вами? – раздался голос.
Сержант что-то пробурчал.
– Мне кажется, что два молодчика собираются улизнуть отсюда.
– Кто? Если вы ошибаетесь, тем хуже для вас, помните это.
– Сюрлей и Ватсон. Я слышал, как они говорили об этом около уборной.
– Дурачье проклятое!
– Они говорили, что скорее умрут, чем вынесут эту жизнь.
– Они говорили это? Говорили?
– Не говорите так громко, сержант. Никто из ребят не должен знать, что я говорил с вами. Скажите, сержант, – голос сделался плаксивым, – не думаете ли вы, что я уже почти отслужил свой срок здесь?
– А я почем знаю? Это не мое дело!
– Но, сержант, я был писарем, когда я служил в полку. Вам не нужен человек в конторе?
Эндрюс прошел мимо них в барак. Тупое бешенство овладело им. Он снял платье и молча закутался в одеяло. Гогенбек и Хеппи разговаривали за его койкой.
– Не беспокойтесь, – сказал Гогенбек, – кто-нибудь всыплет этому молодчику рано или поздно.
– Всыплет ему, как же! Люди так запуганы, что бросаются в сторону, когда им погрозишь пальцем. Дисциплина!
Эндрюс лежал молча, прислушиваясь к их разговору; все мускулы его болели от изнурительной работы целого Дня.
– Они судили его военно-полевым судом, мне говорил один человек, – продолжал Гогенбек. – И что же, вы думаете, они с ним сделали? В отставку на половинном жалованье! Он был майором.
– Господи, если бы мне только удалось удрать из этой проклятой армии! Я был бы чертовски рад… – начал Хеппи.
Гогенбек перебил его:
Так рад, что забыл бы грубое обращение и все неприятности и расхваливал бы всякому солдатское житье.
Эндрюс почувствовал, как насмешливые звуки трубы пронзили его уши. Голос надзирателя заревел с другого конца здания: «Тихо!» – и огни погасли. Уже слышно было глубокое дыхание спящих. Эндрюс лежал без сна, уставившись в темноту, и тело его трепетало монотонным ритмом дневной работы. Ему казалось, что он еще слышит плаксивые ноты в голосе человека, говорившего с сержантом в сумерках за стеной барака.
– Неужели и я дойду до этого? – спросил он самого себя.
Эндрюс выходил из уборной, когда услышал чей-то робкий зов:
– Моща!
– Да? – откликнулся он.
– Подойди сюда, я хочу поговорить с тобой.
Это был голос Малыша. В зловонном сарае, служившем уборной, не было света. Снаружи доносилось тихое мурлыканье часового, ходившего взад и вперед перед дверью барака.
– Будем с тобой товарищами, Моща!
– Идет, – сказал Эндрюс.
– Скажи, как ты думаешь, каковы шансы на побег отсюда?
– Чертовски мало шансов, – сказал Эндрюс. – Обручем отсюда не выкатишься, а?
Они тихонько захихикали. Эндрюс положил руку на руку юноши.
– Малыш, это слишком рискованно. Я попал в это положение из-за того, что рискнул. У меня нет желания начать все сначала; а если тебя поймают, это дезертирство. Ливенуортс на двадцать лет или на всю жизнь. Это конец всего.
– Ну а какого черта сидеть здесь?
– Ну, отсюда они нас когда-нибудь выпустят.
– Шш… – Малыш быстро закрыл рукой рот Эндрюса.
Они стояли неподвижно, так что слышали биение своих сердец. Снаружи чьи-то быстрые шаги зашуршали по гравию. Часовой остановился и отдал честь. Шаги затихли в отдалении, и часовой снова замурлыкал.
– Они посадили двух молодцов в карцер на месяц за то, что они разговаривали, вот как мы теперь… в одиночку… – прошептал юноша.
– Но, Малыш, у меня сейчас не хватит мужества попробовать.
– Я уверен, что у тебя-то хватит, Моща. У нас с тобой больше мужества, чем у всех у них, взятых вместе. Боже мой, если у людей есть мужество, с ними нельзя обращаться как с собаками. Видишь ли, если мне удастся когда-нибудь вырваться отсюда, я могу хорошо зарабатывать, составляя сценарии для кино. Я хочу добиться успеха в жизни, Моща.
– Но, Малыш, тебе нельзя будет вернуться в Штаты.
– Мне все равно. Весь свет не заключен в Америке. В Италии тоже ведь есть кино! Что, нет?
– Конечно, есть. Идем спать.
– Хорошо. Смотри же, мы с тобой теперь товарищи, Моща. – Эндрюс почувствовал пожатие руки юноши.
Эндрюс долгое время лежал без сна, в духоте и тьме, на самой нижней полке трехъярусных нар, прислушиваясь к храпу и дыханию спящих. Мысли беспорядочно мелькали в его голове, но в унылой безнадежности он мог только хмурить лоб, кусать губы и вертеться на скатанной шинели, которую он употреблял вместо подушки, с тупым вниманием прислушиваясь к глубокому дыханию людей, которые спали наверху и по бокам.
Когда он уснул, он увидел сон: они вдвоем с Женевьевой Род были в концертном зале Schola Cantorum; он безуспешно пробовал сыграть для нее какой-то мотив на скрипке – мотив, который он забыл, и от мучительных попыток вспомнить слезы струились у него из глаз. Потом он обнял Женевьеву за плечи и целовал ее, целовал до тех пор, пока не увидел, что он целует деревянную доску, на которой было нарисовано лицо с широким лбом и большими светло-карими глазами и тонкими, сжатыми губами, а в это время мальчик, который был в одно и то же время и Крисфилдом и Малышом, говорил ему, что он должен бежать, иначе его поймает военная полиция. Потом он сидел, застыв в холодном ужасе с бутылкой в руках, а в это время кто-то позади его страшным голосом пел очень громко:
Эта улыбка дарует вам радость,
Эта улыбка навеет печаль…
Труба разбудила его, и он вскочил так стремительно, что больно ударился головой о верхние нары. Он повалился на постель, морщась от боли, как ребенок. Но ему надо было отчаянно спешить, чтобы успеть одеться к перекличке.
С чувством облегчения он увидел, что завтрак еще не был готов; люди, ожидавшие в очереди около кухонного барака, притоптывали ногами и звенели манерками, продвигаясь в прохладном сумраке весеннего утра.
На телеге, отвозившей их на работу, Эндрюс и Малыш сидели бок о бок на тряском задке и пробовали говорить, покрывая голосами грохот колес.
– Нравится Париж? – спросил Малыш.
– Не в этой обстановке, – ответил Эндрюс.
– Один из молодцов сказывал, что ты очень хорошо говоришь по-французски. Я хочу, чтобы ты научил меня. Надо знать язык, если хочешь странствовать по стране.
– Но ты, должно быть, тоже знаешь немного.
– Спальный французский, – сказал Малыш, смеясь.
– Ну, что ж?
– Но если я захочу писать сценарии для итальянской фирмы, не могу же я писать двадцать раз подряд: «voulez-vous coucher avec moi»!
– Значит, тебе надо научиться по-итальянски, Малыш.
– И буду. Скажи, куда же, к черту, они везут нас сегодня?
– Мы едем в Пасси, на пристань, выгружать камень, – проговорил кто-то ворчливо.
– Не камень, а цемент… Цемент для стадиона, который мы преподносим французской нации. Вы разве не читали об этом?
– Я бы преподнес им хорошего пинка, а также и многим другим заодно.
– Значит, мы будем потеть целый лень, выгружая цемент, чтобы подарить этим проклятым лягушкам стадион, – пробормотал Гогенбек.
– Не это, так было бы что-нибудь другое.
– А разве мы не можем работать на Америку? – воскликнул Гогенбек. – Разве нельзя сделать так, чтобы пролитый нами пот принес пользу нам самим? Строить стадион? Вот черт!
– Вылезай! Живо! – раздался грубый голос с сиденья возницы.
Сквозь туман белой пыли Эндрюс время от времени мельком видел зеленовато-серую поверхность реки, с ее тупоносыми баржами и буксирными пароходами, над которыми, как султаны, развевались столбы дыма; по мостам оживленно сновали взад и вперед люди, идя по своим делам, идя туда, куда они хотели идти. Мешки с цементом были очень тяжелые, и непривычная работа причиняла мучительную боль в спине.
Едкая пыль забиралась под ногти, щипала глаза и губы. Все утро одна и та же мысль, как какой-то припев, не выходила у него из головы: «Люди проводят всю жизнь, делая только это. Люди проводят всю жизнь, делая только это…» Когда он переходил по узкой доске с баржи на берег и обратно, он смотрел на черную массу воды, быстро текущей в море, и прилагал невероятные усилия, чтобы не поскользнуться. Он не знал, почему он это делал, так как другой половиной своего «я» он думал в это время о том, как хорошо было бы утонуть, забыть в вечном черном молчании безнадежную борьбу. Один раз он увидел Малыша, стоявшего перед дежурным сержантом в позе полного изнеможения, и встретился с молящим взглядом его голубых глаз, напоминавших взгляд ребенка.
Это зрелище позабавило его, и он сказал самому себе: «Если бы у меня были красные щеки и губы, как у купидона, я мог бы прожить всю жизнь при помощи моих голубых глаз» – и он представил себе Малыша в виде жирного, старого человека с лицом херувима, выходящего из белого лимузина – так, как это делают в кинематографе – и глядящего вокруг такими же кроткими, голубыми глазами. Но скоро он забыл все, кроме страдания, которое причинял ему тяжелый мешок с цементом, давивший ему на спину и бедра.
На телеге, отвозившей их домой обедать, среди потных людей, похожих от насевшей на них белой пыли на привидения, покрывавших охрипшими голосами грохот колес, Малыш, свежий и улыбающийся, подсел близко к Эндрюсу.
– Ты любишь купаться, Моща?
– Да. Я бы много дал, чтобы смыть эту цементную пыль, – апатично проговорил Эндрюс.
– Я один раз выиграл приз за плавание в Консе, – сказал Малыш.
Эндрюс не ответил.
Ты был в плавательной команде или что-нибудь в этом роде, когда ходил в школу, Моща?
Нет… А чудесно было бы погрузиться в воду. Я любил плавать в Чизвикской бухте по ночам, когда вода светится фосфорическим светом.
Вдруг Эндрюс встретился с устремленным на него взглядом голубых глаз Малыша, горевших от возбуждения Боже мой, какой я осел, – пробормотал он.
Он почувствовал, что кулак Малыша тихонько толкает его в спину.
– Сержант говорил, что они заставят нас сегодня чертовски поздно работать! – громко сказал Малыш окружающим.
– Я помру, если это будет так, – проворчал Гогенбек.
– Что ты, слабосильный?
– Дело не в этом. Я мог бы носить эти проклятые мешки по два за раз, если бы захотел. Но от этой работы можно взбеситься, как черт… Как черт, правда, Моща? – Гогенбек повернулся к Эндрюсу и улыбнулся.
Эндрюс кивнул головой.
После двух или трех мешков, которые Эндрюс пронес в послеобеденное время, ему казалось, что следующий мешок будет последним, за который он в состоянии будет взяться. Его спина и бедра дрожали от изнурения; лицо и кончики пальцев щипала едкая цементная пыль.
Когда река стала окрашиваться пурпуром заката, он заметил, что двое штатских – молодые люди в желтых пальто, с тросточками – наблюдают, как работает команда.
– Они говорят, что они газетные репортеры и пишут о том, как быстро демобилизуется армия, – сказал один из работавших с оттенком уважения в голосе.
– Подходящее место выбрали.
– Скажи им, что мы отправляемся домой. Нагружаем свои пожитки на пароход.
Газетчики раздавали папиросы. Несколько человек окружили их. Один закричал:
– Честь имеем представиться: любимчики Першинга! Собственный его превосходительства дисциплинарный батальон.
– Нас так любят, что не могут отпустить нас домой.
– Проклятые ослы, – проворчал Гогенбек, проходя мимо Эндрюса с опущенными глазами. – Я мог бы порассказать им таких вещей, что у них бы в ушах зажужжало.
– Почему же не скажешь?
– А какая польза? Я не получил образования, чтобы разговаривать с такими господами.
Сержант, низенький, краснощекий человек с коротко подстриженными усами, подошел к группе людей, столпившихся вокруг репортеров.
– Идемте, товарищи, нам надо убрать до дождя чертовски много этого цемента, – сказал он мягким тоном. – Чем скорее мы уберем его, тем скорее отправимся домой.
– Послушай-ка этого ублюдка, как он сладко поет, когда есть посторонние, – проворчал Гогенбек, шагая с баржи с мешком цемента за спиной.
Малыш промчался мимо Эндрюса, не глядя на него.
– Делай то же, что я, – сказал он.
Эндрюс не обернулся, но сердце его учащенно забилось. Какой-то тупой ужас овладел им. Он напрасно пытался собрать всю силу воли, удержаться от приниженности; в памяти его вставала картина, как комната закачалась и поплыла перед его глазами, когда его ударил военный полицейский, и снова он услышал холодный голос лейтенанта: «Ну-ка, научите его отдавать честь!»
Время тащилось бесконечно.
Наконец, дойдя до конца пристани, Эндрюс увидел, что на барже больше не осталось мешков. Он сел на доску, слишком изнуренный, чтобы думать о чем-либо.
Голубовато-серая пыль покрывала все кругом. Мост Пасси казался пурпурным в огненных лучах заката.
Малыш сел позади него и обнял его за плечи трясущейся от возбуждения рукой.
– Конвойный смотрит в другую сторону. Они не хватятся нас, пока не будут садиться в телегу… Идем, Моща, – проговорил он тихим, спокойным голосом.
Держась за доску, он спустился в воду. Эндрюс соскользнул вслед за ним, с трудом сознавая, что делает. Ледяная вода, прикоснувшись к его телу, моментально вернула ему свежесть и силу. Когда он был отброшен огромным рулем баржи, он увидел Малыша, который держался за веревку. Они молча проплыли на другую сторону руля. Быстрое течение тянуло их, затрудняя движение.
– Теперь они не могут нас видеть, – проговорил Малыш сквозь стиснутые зубы. – Ты можешь сбросить башмаки и панталоны?
Эндрюс старался сбросить башмаки; Малыш помогал ему, придерживая его свободной рукой.
– Уменя сняты, – сказал он. – Я все подготовил. – Он засмеялся, хотя зубы его стучали.
– Кончено. Я разорвал шнурки, – сказал Эндрюс.
Ты умеешь плавать под водой?
Эндрюс кивнул головой.
– Нам нужно доплыть вон до тех барж, что по другую сторону моста. Люди с баржи спрячут нас.
– Почему ты знаешь?
Малыш исчез.
Эндрюс с минуту колебался, потом погрузился в воду и поплыл, борясь с течением изо всех сил.
Вначале он ощущал в себе силу и радость, но скоро почувствовал, что ледяная вода сковывает его; руки и ноги, казалось, закоченели. Он боролся не столько с течением, сколько с охватывающим его параличом; он боялся, что вот-вот его руки и ноги одеревенеют. Он вынырнул на поверхность и вдохнул в себя воздух. В течение секунды он мельком видел какие-то фигуры, крошечные, как игрушечные солдатики, свирепо жестикулирующие на палубе баржи. В воздухе щелкнул выстрел. Он нырнул снова, без всякой мысли, как будто тело его действовало независимо от ума.
Когда он вынырнул во второй раз, его глаза были мутны от холода. Во рту чувствовался вкус крови. Он лег на спину. На мосту горели огни.
Течение пронесло его мимо одной баржи, потом мимо второй. Им овладела уверенность в том, что он утонет.
Какой-то голос, казалось, странно всхлипывал ему в уши: «Итак, Джон Эндрюс утонул в Сене, утонул в Сене, в Сене…»
Потом он в бешенстве стал бороться с волнами, которые тянули его в стороны и вниз.
Черный бок баржи плыл мимо него по течению с молниеносной быстротой.
– Как быстро идет баржа, – подумал он.
Потом вдруг он заметил, что держится за веревку, что его плечи ударяются о борт маленькой лодки, а прямо перед ним на фоне пурпурного неба возвышается руль баржи. Сильная теплая рука схватила его сзади за плечо и стала поднимать все выше и выше над бортом лодки, причиняя боль его онемевшим рукам.
– Спрячьте меня, я дезертир, – повторил он несколько раз по-французски.
Загорелое, красное лицо с щетинистым седым подбородком, круглое, обыкновенное лицо, склонилось над ним, окруженное красноватым туманом.
II
– Чистенький-то какой! Какая у него белая кожа!
Женские голоса резко звучали где-то в тумане. Он был завернут в одеяло, которое так нежно прикасалось к коже. Ему было очень тепло, но он был в каком-то оцепенении. Где-то в глубине его мыслей какое-то черное насекомое, вроде паука, пыталось добраться до него, пробуя проложить себе дорогу сквозь красноватую пелену оцепенения. Спустя долгое время ему удалось перевернуться набок, и он огляделся.
– Лежи смирно! – раздался снова пронзительный голос.
– А другой? Вы видели другого? – спросил он сдавленным шепотом.
– Да, все в порядке. Я сушу их на печке, – раздался второй женский голос, низкий и ворчливый, похожий на мужской.
– Мама сушит ваши деньги у печки. Они все целы. Как они богаты, эти американцы!
– Подумать только, что я чуть не выбросила их вместе со штанами за борт, – снова заговорила вторая женщина.
Джон Эндрюс стал осматриваться. Он находился в темной низкой каюте. Позади него, там, откуда раздавались голоса, мерцал желтоватый свет.
Огромные тени растрепанных голов двигались на потолке. В душном воздухе каюты чувствовалось тепло кухни. Он слышал ласковое шипение жира на сковородке.
– Но вы разве не видели Малыша? – спросил он по-английски, стараясь собраться с мыслями и думать последовательно.
Потом он заговорил по-французски самым естественным тоном:
– Со мной был другой.
– Мы не видели никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46