«Приходи к Горилле» – и поспешил дальше своим быстрым, деловитым шагом. Эндрюс с минуту постоял в нерешительности, опустив голову, затем побрел вялыми шагами по переулку, пролез через дыру в изгороди и вошел в кухню Горинетты. В очаге не было огня. Он угрюмо уставился на серый пепел, пока не услышал рядом голос Уолтерса:
– Я устроил тебя.
– Что ты хочешь сказать?
– Сказать? Ты спишь, Эндрюс! Они вычеркнули одно имя из университетского списка. Теперь, если ты пошевелишься и никто не забежит вперед, ты и чихнуть не успеешь, как окажешься в Париже.
– Это с твоей стороны чертовски мило – прийти сказать мне об этом.
– Вот твое прошение, – сказал Уолтерс, вытаскивая из кармана бумагу. – Отнеси его к полковнику, заставь его подписать и одним духом доставь в канцелярию сержанту-майору. Они составляют теперь подорожные.
Уолтерс исчез. Эндрюс снова сидел один, глядя на серый пепел. Вдруг он вскочил на ноги и бросился в штаб. В приемной перед канцелярией полковника ему пришлось долго ждать, рассматривая свои сапоги, густо покрытые грязью. «Эти сапоги произведут скверное впечатление, эти сапоги произведут скверное впечатление», – твердил ему внутренний голос. Какой-то лейтенант тоже ожидал приема у полковника – молодой человек с розовыми щеками и молочно-белым лбом. В одной руке, затянутой в лайковую перчатку цвета хаки, он держал свою фуражку, а другой проводил по светлым, тщательно приглаженным волосам. Эндрюс чувствовал себя грязным и скверно пахнущим в своей плохо пригнанной форме. Вид этого безукоризненного молодого человека с наманикюренными ногтями, в брюках с иголочки и ослепительно блестящих крагах, приводил его в отчаяние. Ему хотелось побить лейтенанта, заставить его забыть свой чин и важный вид.
Лейтенант пошел к полковнику. Эндрюс заметил, что тот рассматривал какую-то карту, прибитую к стене. На ней были названия, числа и цифры, но он не мог разобрать, к чему они относились.
– Ну, идите, – шепнул ему вестовой, и он очутился с фуражкой в руке перед полковником, который строго смотрел на него, перебирая тяжелой жилистой рукой лежавшие на столе бумаги.
Эндрюс отдал честь. Полковник сделал нетерпеливое движение.
– Могу я обратиться к вам, полковник, по поводу университетского проекта?
– Я полагаю, что у вас есть разрешение от кого-нибудь явиться ко мне?
– Нет, сэр. – Эндрюс напрягал свой ум, чтобы придумать, что сказать.
– Ну так отправляйтесь лучше за ним.
– Но, полковник, сейчас уже поздно, в эту минуту составляют списки. Я узнал, что одно имя было вычеркнуто из списка.
– Слишком поздно.
– Но, полковник, вы не знаете, как это важно для меня. Я музыкант по призванию. Если мне не удастся начать работать до тех пор, пока я не буду демобилизован, то я не смогу найти потом занятий. У меня на руках мать и старая тетка. Видите ли, сэр, моя семья знала когда-то лучшие дни. Я только тогда смогу зарабатывать достаточно, чтобы обеспечить им то, к чему они привыкли, если достигну очень высокого уровня в своем искусстве. А человек с вашим положением в свете, полковник, должен знать, какое значение имеют для пианиста хотя бы несколько месяцев занятий в Париже.
Полковник улыбнулся.
– Покажите ваше прошение.
Эндрюс протянул его дрожащей рукой. Полковник сделал карандашом несколько пометок в углу.
– Теперь, если вы сможете доставить это вовремя сержанту-майору, все будет хорошо.
Эндрюс отдал честь и поспешил выйти. Его вдруг охватило отвращение, и он едва мог подавить в себе желание разорвать бумагу. «Господи, Господи, Господи, Господи!» – бормотал он про себя. Он бежал по дороге к четырехугольному уединенному зданию, где помещалась полевая канцелярия.
Он остановился, запыхавшись, перед столом с маленькой красной карточкой «Полковой сержант-майор». Полковой сержант-майор вопросительно посмотрел на него.
– Вот прошение в Сорбонну, сержант-майор. Полковник Уилкинс приказал мне бежать с ним к вам. Он сказал, что очень желает, чтобы оно было принято сейчас же.
– Ничего не могу поделать… Слишком поздно.
Эндрюс почувствовал, что комната, люди в темно-оливковых блузах за машинками и три нимфы, выглядывающие из-за объявления о французском военном займе, поплыли перед его глазами. Вдруг он услышал за собой голос:
– А как его фамилия, сержант? Джон Эндрюс?
– Почем же я знаю, черт подери! – сказал сержант-майор.
– Потому что у меня уже заготовлены на него бумаги. Не знаю, как это вышло. – Это был голос Уолтерса, отрывистый и деловитый.
– С какой стати вы беспокоите меня в таком случае? – Полковой сержант-майор выдернул бумагу из рук Эндрюса и свирепо посмотрел на нее. – Хорошо, вы уезжаете завтра! Копия распоряжения будет отправлена в вашу роту утром! – прорычал он.
Эндрюс в упор посмотрел на Уолтерса, но не получил в ответ даже мимолетного взгляда. Когда он снова очутился на воздухе, в нем поднялось отвращение, еще более горькое, чем прежде. Ярость от испытанного унижения заставила выступить на его глазах слезы. Он вышел из деревни и направился по главной дороге, шлепая без разбора по лужам, скользя в мокрой глине канав. Какой-то внутренний голос, точно проклинающий голос раненого, выкрикивал в его голове длинный ряд скверных ругательств. После долгой ходьбы он вдруг остановился, сжав кулаки. Было совершенно темно. Небо едва освещалось перламутровым светом луны, спрятанной за облаками. По обеим сторонам дороги поднимались высокие серые скелеты тополей. Когда шум его шагов умолк, он услышал слабый лепет текущей воды. Стоя тихо посреди дороги, он чувствовал, как волнение его понемногу утихает. Он несколько раз произнес вслух тихим голосом: «Ты непроходимый дурак, Джон Эндрюс». И медленно направился обратно в деревню.
V
Эндрюс почувствовал, что его обнимает за плечи чья-то рука.
– Я чертовски долго искал тебя, Энди! – произнес ему в ухо Крисфилд, пробуждая его от грез, в которые он погрузился. Он чувствовал на своем лице дыхание Крисфилда, отдававшее коньяком.
– Я уезжаю завтра в Париж, Крис, – сказал Эндрюс.
– Знаю, брат, знаю. Вот потому-то я так и хотел поговорить с тобой… Зачем тебе ехать в Париж? Почему ты не хочешь отправиться с нами в Германию? Я слыхал, что они живут там по-царски.
– Ладно, – сказал Эндрюс, – пойдем-ка в заднюю комнату к Горинетте.
Крисфилд висел на его плече, нетвердо идя рядом. Пролезая через дыру в изгороди, он споткнулся и чуть не упал, увлекая за собой Эндрюса. Они расхохотались и, все еще смеясь, вошли в темную комнату, где у очага сидела краснолицая женщина со своим ребенком. Огня не было, и комната освещалась мерцанием редких языков, вспыхивавших в маленькой кучке деревянного угля. Когда оба солдата ввалились в комнату, ребенок пронзительно закричал. Женщина встала и, не переставая машинально уговаривать ребенка, вышла, чтобы принести огня и вина.
Эндрюс рассматривал при свете очага лицо Крисфилда. Щеки его успели уже утратить ту легкую детскую округлость, которую они имели, когда Эндрюс впервые заговорил с ним, подметая папиросные окурки в учебном лагере.
– Говорю тебе, брат, что ты должен поехать с нами в Германию! В Париже ничего нет, кроме шлюх.
– Дело в том, Крис, что я совсем не хочу жить как царь, или как сержант, или как генерал-майор… Я хочу жить как Джон Эндрюс!
– Что ты будешь делать в Париже, Энди?
– Заниматься музыкой.
– А вдруг пойду это я когда-нибудь в киношку и, когда зажгут свет, увижу, что на фортепьянах нажаривает не кто другой, как мой старый дружище Энди!
– Может быть… Как тебе нравится быть капралом, Крис?
– О, не знаю! – Крисфилд сплюнул на пол между ног. – Забавно, не правда ли? Мы с тобой были добрыми друзьями раньше… Должно быть, это все чин…
Эндрюс ничего не ответил.
Крисфилд сидел молча, устремив глаза на огонь.
– А я все-таки прикончил его. Черт, легко вышло!
– Что ты хочешь сказать?
– Да вот прикончил – и все тут.
– Ты говоришь о…
Крисфилд кивнул головой.
– Гм! В Аргоннских лесах, – пояснил он.
Эндрюс ничего не сказал. Он почувствовал вдруг сильную усталость. Он вспомнил людей, которых видел мертвыми.
– Я не думал, что это будет так легко, – сказал Крисфилд.
В дверях кухни показалась женщина со свечой в руке. Крисфилд вдруг замолчал.
– Завтра я уезжаю в Париж! – пылко воскликнул Эндрюс. – Это конец солдатчины для меня!
– А я уверен, что мы повеселимся в Германии, Энди. Сержант сказал, что мы отправляемся в Конб… как это?
– Кобленц.
Крисфилд налил стакан вина и выпил его. Он причмокнул губами и вытер рот тыльной стороной руки.
– Помнишь, Энди, как мы выметали окурки в учебном лагере, когда встретились друг с другом в первый раз?
– Много воды утекло с тех пор.
– Я так думаю, что мы больше никогда не встретимся?
– Почему бы нет, черт возьми?
Они снова замолчали, глядя на потухающие угли в камине. Женщина стояла в тусклом свете свечи, уперев руки в бока, и пристально смотрела на них.
– Я так думаю, что парень просто не будет знать, куда деваться, если выйдет из армии. Как по-твоему, Энди?
– До свиданья, Крис, я ухожу! – резко сказал Эндрюс, вскакивая.
– Прощай, Энди, старина, я заплачу за вино!
– Спасибо, Крис!
Эндрюс вышел за дверь. Шел холодный колючий дождь. Он поднял воротник шинели и побежал по грязной деревенской улице в казарму.
VI
В противоположном углу купе Эндрюс увидел Уолтерса, который спал, скорчившись и глубоко надвинув на глаза фуражку. Рот его был открыт, и голова качалась от тряски поезда. Колпак, закрывавший фонарь, погружал купе в темно-синюю мглу, которая заставляла ночное небо за окном и очертания скользящих мимо, развертывающихся и пляшущих деревьев казаться очень близкими к ним. Эндрюс не чувствовал желания спать; он сидел так уже давно, прислонившись головой к раме окна, глядя на проносящиеся тени, случайные, пролетающие мимо красно-зеленые огни и сверкание станций, вспыхивающих на минуту и теряющихся снова среди темных силуэтов неосвещенных домов, скелетов деревьев и черных холмов. Он думал о том, что все эпохи его жизни отмечались ночной ездой в поезде. Грохот и тряска колес заставляли кровь быстрее пробегать по жилам, острее чувствовать постукивание поезда, оставляющего за собой поля, деревни и дома, откладывающего мили за милями между прошлым и будущим. Он открыл окно; порывы холодного ночного воздуха и легкий запах пара и угольного дыма защекотали его ноздри, волнуя его, как улыбка на незнакомом лице, замеченная мельком в уличной толпе. Он не думал о том, что оставил позади, и напрягал глаза, чтобы разглядеть сквозь темноту ту яркую жизнь, которой он заживет в будущем. Уныние и скука миновали. Теперь он мог работать, слушать музыку и приобретать друзей. Он дышал полной грудью; горячие волны бодрости, казалось, беспрерывно пробегали от его легких и горла к кончикам пальцев и вниз по телу к мускулам ног. Он посмотрел на часы: двенадцать часов. В шесть он будет в Париже: еще шесть часов он просидит здесь, глядя на скользящие тени деревьев, чувствуя в своей крови горячий трепет поезда, радуясь каждой миле, которая увеличивает его расстояние от прошлого.
Уолтерс все еще спал, почти соскользнув с сиденья, с открытым ртом и обернутой шинелью головой.
Да, мчаться так по простору полей, прочь от однообразного нытья прошлых несчастий к радости жизни было получше, чем сидеть у костра в лагере, пить воду с вином и слушать хвастливые рассказы длинноволосых ахейцев.
Эндрюс начал думать о людях, которых он оставил там. Теперь они спали на гумнах, в бараках или стояли на часах с холодными, мокрыми ногами и окоченевшими руками, которые ледяное дуло ружья обжигало каждый раз, как они перекладывали его. Он может уйти далеко от топота маршировки и от запаха набитых бараков, где люди спали вповалку, точно скотина, но он все же останется одним из них. Он не сможет увидеть проходящего мимо офицера, не сделав бессознательно рабского движения, он не сможет услышать звук трубы, не чувствуя мучительной ненависти. Если бы только ему удалось передать в музыке всю боль этих искалеченных жизней, весь жалкий ужас этой механизированной, превращенной в отрасль промышленности бойни. Пожалуй, это было бы важно для него, но для других это никогда не будет иметь значения. «Но ты рассуждаешь, как будто ты выбрался уже из леса; а ты все еще солдат, Джон Эндрюс». Слова эти сами собой сложились в его уме, так же отчетливо, как если бы он произнес их вслух. Он горько улыбнулся и принялся снова следить за силуэтами деревьев и холмов, поднимавшихся к темному небу.
Когда он проснулся, небо было серое. Поезд шел медленно, громко стуча на стрелках. Они проезжали через город, и мокрые аспидные крыши выступали фантастическими узорами теней над голубым туманом. Уолтерс курил папиросу.
– Черт! Эти французские поезда ни к черту не годятся, – сказал он, заметив, что Эндрюс проснулся. – Самая отсталая страна, в какой мне приходилось бывать…
– К черту отсталость! – прервал Эндрюс, вскакивая и вытягиваясь. Он открыл окно. – Топка тут, черт побери, слишком уж передовая… Я думаю, мы уже близко к Парижу.
Холодный воздух с примесью тумана ворвался в душное отделение. Каждый вздох приносил радость. Эндрюс чувствовал, как внутри его кипит безумная пылкость. Постукивающий грохот колес пел в его ушах. Он бросился на спину на пыльное голубое сиденье и стал брыкаться ногами в воздухе, точно жеребенок.
– Да оживись ты, брат, ради Бога! – кричал он. – Мы подъезжаем к Парижу!
– Да, уж повезло нам, – сказал Уолтерс, усмехаясь, с торчащей из угла рта папиросой. – Пойду-ка поищу остальную братию.
Оставшись один в купе, Эндрюс запел во все горло.
По мере того как рассветало, туман поднимался с плоских зеленых полей, пересеченных рядами обнаженных тополей. Розовато-желтые домики с голубыми крышами приобретали понемногу городской вид. Они миновали кирпичные заводы и каменоломни, на дне которых блестели красноватые лужи, и переехали через зеленую, как нефрит, реку, по которой медленно двигалась флотилия лодок с ярко выкрашенными носами. Паровоз пронзительно свистел. Они прогромыхали мимо маленькой товарной станции; за ней потянулись пригородные дома, сначала хаотически разбросанные на садовых участках, а потом устроенные рядами, разделенные улицами, с лавками на углах. Перед ними вдруг выросла темно-серая влажная стена, заслоняя собой вид. Поезд замедлил ход и прошел мимо нескольких станций, на которых толпились, отправляясь на работу, люди – простонародье в разнообразных платьях, среди которых лишь кое-где мелькала голубая или защитного цвета форма. Затем опять появилась темно-серая стена и нависла темнота широких мостов, где громко отдавался стук колес и горели оранжевым и красным светом пыльные масляные лампы, озаряя над собой мокрые стены.
Снова товарные станции, и поезд медленно покатился мимо других поездов, наполненных человеческими лицами и силуэтами. Потом он дернул и остановился на вокзале. Эндрюс стоял на сером цементе платформы, вдыхая запахи досок, товаров и пара. Его неуклюжий ранец и сверток одеял были привязаны за плечами, как крест. Винтовку и пояс с патронами он оставил в вагоне, тщательно запрятав их под сиденье.
Уолтерс с пятью другими солдатами приближался к нему по платформе. Все они несли или тащили свои ранцы.
На лице Уолтерса было написано беспокойство.
– Ну, что мы будем делать теперь? – спросил он.
– Действовать! – воскликнул Эндрюс, разражаясь смехом.
Распростертые тела в темно-оливковых шинелях покрывали нежную зеленую траву у края дороги.
Рота отдыхала. Крисфилд сидел на пне, угрюмо строгая перочинным ножом ветку; Джедкинс лежал, растянувшись, около него.
– На кой черт они заставляют нас заниматься этой проклятой маршировкой, капрал?
– Должно быть, боятся, что мы ходить разучимся.
– А по-моему, это лучше, чем топтаться целый день на одном месте с разными мыслями, да ныть, ругаться и скучать по дому, – заговорил человек, сидевший по другую сторону, прижимая в своей трубке табак толстым указательным пальцем.
– У меня вот где сидит это топтание по дороге целыми днями, да еще когда эти проклятые лягушатники глазеют на тебя.
– И потешаются они над нами, должно быть! – вмешался другой голос.
– Скоро переведемся в оккупационную армию! – весело сказал Крисфилд. – Там уж будет настоящий пикник.
– А ты знаешь, чем это пахнет? – спросил Джедкинс, выпрямляясь, точно на пружинах. – Знаешь, сколько времени войска будут стоять в Германии? Пятнадцать лет!
– Господи, не могут же они так долго держать нас там!
– Они могут делать с нами все, что им, черт побери, будет угодно. Нам всегда придется отдуваться за все. Не то что этим образованным молодчикам, как Эндрюс, или сержант Коффин, или другие там. Те уж всегда сумеют подмазаться ко всяким христианским юношам да офицерам и устроиться иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Я устроил тебя.
– Что ты хочешь сказать?
– Сказать? Ты спишь, Эндрюс! Они вычеркнули одно имя из университетского списка. Теперь, если ты пошевелишься и никто не забежит вперед, ты и чихнуть не успеешь, как окажешься в Париже.
– Это с твоей стороны чертовски мило – прийти сказать мне об этом.
– Вот твое прошение, – сказал Уолтерс, вытаскивая из кармана бумагу. – Отнеси его к полковнику, заставь его подписать и одним духом доставь в канцелярию сержанту-майору. Они составляют теперь подорожные.
Уолтерс исчез. Эндрюс снова сидел один, глядя на серый пепел. Вдруг он вскочил на ноги и бросился в штаб. В приемной перед канцелярией полковника ему пришлось долго ждать, рассматривая свои сапоги, густо покрытые грязью. «Эти сапоги произведут скверное впечатление, эти сапоги произведут скверное впечатление», – твердил ему внутренний голос. Какой-то лейтенант тоже ожидал приема у полковника – молодой человек с розовыми щеками и молочно-белым лбом. В одной руке, затянутой в лайковую перчатку цвета хаки, он держал свою фуражку, а другой проводил по светлым, тщательно приглаженным волосам. Эндрюс чувствовал себя грязным и скверно пахнущим в своей плохо пригнанной форме. Вид этого безукоризненного молодого человека с наманикюренными ногтями, в брюках с иголочки и ослепительно блестящих крагах, приводил его в отчаяние. Ему хотелось побить лейтенанта, заставить его забыть свой чин и важный вид.
Лейтенант пошел к полковнику. Эндрюс заметил, что тот рассматривал какую-то карту, прибитую к стене. На ней были названия, числа и цифры, но он не мог разобрать, к чему они относились.
– Ну, идите, – шепнул ему вестовой, и он очутился с фуражкой в руке перед полковником, который строго смотрел на него, перебирая тяжелой жилистой рукой лежавшие на столе бумаги.
Эндрюс отдал честь. Полковник сделал нетерпеливое движение.
– Могу я обратиться к вам, полковник, по поводу университетского проекта?
– Я полагаю, что у вас есть разрешение от кого-нибудь явиться ко мне?
– Нет, сэр. – Эндрюс напрягал свой ум, чтобы придумать, что сказать.
– Ну так отправляйтесь лучше за ним.
– Но, полковник, сейчас уже поздно, в эту минуту составляют списки. Я узнал, что одно имя было вычеркнуто из списка.
– Слишком поздно.
– Но, полковник, вы не знаете, как это важно для меня. Я музыкант по призванию. Если мне не удастся начать работать до тех пор, пока я не буду демобилизован, то я не смогу найти потом занятий. У меня на руках мать и старая тетка. Видите ли, сэр, моя семья знала когда-то лучшие дни. Я только тогда смогу зарабатывать достаточно, чтобы обеспечить им то, к чему они привыкли, если достигну очень высокого уровня в своем искусстве. А человек с вашим положением в свете, полковник, должен знать, какое значение имеют для пианиста хотя бы несколько месяцев занятий в Париже.
Полковник улыбнулся.
– Покажите ваше прошение.
Эндрюс протянул его дрожащей рукой. Полковник сделал карандашом несколько пометок в углу.
– Теперь, если вы сможете доставить это вовремя сержанту-майору, все будет хорошо.
Эндрюс отдал честь и поспешил выйти. Его вдруг охватило отвращение, и он едва мог подавить в себе желание разорвать бумагу. «Господи, Господи, Господи, Господи!» – бормотал он про себя. Он бежал по дороге к четырехугольному уединенному зданию, где помещалась полевая канцелярия.
Он остановился, запыхавшись, перед столом с маленькой красной карточкой «Полковой сержант-майор». Полковой сержант-майор вопросительно посмотрел на него.
– Вот прошение в Сорбонну, сержант-майор. Полковник Уилкинс приказал мне бежать с ним к вам. Он сказал, что очень желает, чтобы оно было принято сейчас же.
– Ничего не могу поделать… Слишком поздно.
Эндрюс почувствовал, что комната, люди в темно-оливковых блузах за машинками и три нимфы, выглядывающие из-за объявления о французском военном займе, поплыли перед его глазами. Вдруг он услышал за собой голос:
– А как его фамилия, сержант? Джон Эндрюс?
– Почем же я знаю, черт подери! – сказал сержант-майор.
– Потому что у меня уже заготовлены на него бумаги. Не знаю, как это вышло. – Это был голос Уолтерса, отрывистый и деловитый.
– С какой стати вы беспокоите меня в таком случае? – Полковой сержант-майор выдернул бумагу из рук Эндрюса и свирепо посмотрел на нее. – Хорошо, вы уезжаете завтра! Копия распоряжения будет отправлена в вашу роту утром! – прорычал он.
Эндрюс в упор посмотрел на Уолтерса, но не получил в ответ даже мимолетного взгляда. Когда он снова очутился на воздухе, в нем поднялось отвращение, еще более горькое, чем прежде. Ярость от испытанного унижения заставила выступить на его глазах слезы. Он вышел из деревни и направился по главной дороге, шлепая без разбора по лужам, скользя в мокрой глине канав. Какой-то внутренний голос, точно проклинающий голос раненого, выкрикивал в его голове длинный ряд скверных ругательств. После долгой ходьбы он вдруг остановился, сжав кулаки. Было совершенно темно. Небо едва освещалось перламутровым светом луны, спрятанной за облаками. По обеим сторонам дороги поднимались высокие серые скелеты тополей. Когда шум его шагов умолк, он услышал слабый лепет текущей воды. Стоя тихо посреди дороги, он чувствовал, как волнение его понемногу утихает. Он несколько раз произнес вслух тихим голосом: «Ты непроходимый дурак, Джон Эндрюс». И медленно направился обратно в деревню.
V
Эндрюс почувствовал, что его обнимает за плечи чья-то рука.
– Я чертовски долго искал тебя, Энди! – произнес ему в ухо Крисфилд, пробуждая его от грез, в которые он погрузился. Он чувствовал на своем лице дыхание Крисфилда, отдававшее коньяком.
– Я уезжаю завтра в Париж, Крис, – сказал Эндрюс.
– Знаю, брат, знаю. Вот потому-то я так и хотел поговорить с тобой… Зачем тебе ехать в Париж? Почему ты не хочешь отправиться с нами в Германию? Я слыхал, что они живут там по-царски.
– Ладно, – сказал Эндрюс, – пойдем-ка в заднюю комнату к Горинетте.
Крисфилд висел на его плече, нетвердо идя рядом. Пролезая через дыру в изгороди, он споткнулся и чуть не упал, увлекая за собой Эндрюса. Они расхохотались и, все еще смеясь, вошли в темную комнату, где у очага сидела краснолицая женщина со своим ребенком. Огня не было, и комната освещалась мерцанием редких языков, вспыхивавших в маленькой кучке деревянного угля. Когда оба солдата ввалились в комнату, ребенок пронзительно закричал. Женщина встала и, не переставая машинально уговаривать ребенка, вышла, чтобы принести огня и вина.
Эндрюс рассматривал при свете очага лицо Крисфилда. Щеки его успели уже утратить ту легкую детскую округлость, которую они имели, когда Эндрюс впервые заговорил с ним, подметая папиросные окурки в учебном лагере.
– Говорю тебе, брат, что ты должен поехать с нами в Германию! В Париже ничего нет, кроме шлюх.
– Дело в том, Крис, что я совсем не хочу жить как царь, или как сержант, или как генерал-майор… Я хочу жить как Джон Эндрюс!
– Что ты будешь делать в Париже, Энди?
– Заниматься музыкой.
– А вдруг пойду это я когда-нибудь в киношку и, когда зажгут свет, увижу, что на фортепьянах нажаривает не кто другой, как мой старый дружище Энди!
– Может быть… Как тебе нравится быть капралом, Крис?
– О, не знаю! – Крисфилд сплюнул на пол между ног. – Забавно, не правда ли? Мы с тобой были добрыми друзьями раньше… Должно быть, это все чин…
Эндрюс ничего не ответил.
Крисфилд сидел молча, устремив глаза на огонь.
– А я все-таки прикончил его. Черт, легко вышло!
– Что ты хочешь сказать?
– Да вот прикончил – и все тут.
– Ты говоришь о…
Крисфилд кивнул головой.
– Гм! В Аргоннских лесах, – пояснил он.
Эндрюс ничего не сказал. Он почувствовал вдруг сильную усталость. Он вспомнил людей, которых видел мертвыми.
– Я не думал, что это будет так легко, – сказал Крисфилд.
В дверях кухни показалась женщина со свечой в руке. Крисфилд вдруг замолчал.
– Завтра я уезжаю в Париж! – пылко воскликнул Эндрюс. – Это конец солдатчины для меня!
– А я уверен, что мы повеселимся в Германии, Энди. Сержант сказал, что мы отправляемся в Конб… как это?
– Кобленц.
Крисфилд налил стакан вина и выпил его. Он причмокнул губами и вытер рот тыльной стороной руки.
– Помнишь, Энди, как мы выметали окурки в учебном лагере, когда встретились друг с другом в первый раз?
– Много воды утекло с тех пор.
– Я так думаю, что мы больше никогда не встретимся?
– Почему бы нет, черт возьми?
Они снова замолчали, глядя на потухающие угли в камине. Женщина стояла в тусклом свете свечи, уперев руки в бока, и пристально смотрела на них.
– Я так думаю, что парень просто не будет знать, куда деваться, если выйдет из армии. Как по-твоему, Энди?
– До свиданья, Крис, я ухожу! – резко сказал Эндрюс, вскакивая.
– Прощай, Энди, старина, я заплачу за вино!
– Спасибо, Крис!
Эндрюс вышел за дверь. Шел холодный колючий дождь. Он поднял воротник шинели и побежал по грязной деревенской улице в казарму.
VI
В противоположном углу купе Эндрюс увидел Уолтерса, который спал, скорчившись и глубоко надвинув на глаза фуражку. Рот его был открыт, и голова качалась от тряски поезда. Колпак, закрывавший фонарь, погружал купе в темно-синюю мглу, которая заставляла ночное небо за окном и очертания скользящих мимо, развертывающихся и пляшущих деревьев казаться очень близкими к ним. Эндрюс не чувствовал желания спать; он сидел так уже давно, прислонившись головой к раме окна, глядя на проносящиеся тени, случайные, пролетающие мимо красно-зеленые огни и сверкание станций, вспыхивающих на минуту и теряющихся снова среди темных силуэтов неосвещенных домов, скелетов деревьев и черных холмов. Он думал о том, что все эпохи его жизни отмечались ночной ездой в поезде. Грохот и тряска колес заставляли кровь быстрее пробегать по жилам, острее чувствовать постукивание поезда, оставляющего за собой поля, деревни и дома, откладывающего мили за милями между прошлым и будущим. Он открыл окно; порывы холодного ночного воздуха и легкий запах пара и угольного дыма защекотали его ноздри, волнуя его, как улыбка на незнакомом лице, замеченная мельком в уличной толпе. Он не думал о том, что оставил позади, и напрягал глаза, чтобы разглядеть сквозь темноту ту яркую жизнь, которой он заживет в будущем. Уныние и скука миновали. Теперь он мог работать, слушать музыку и приобретать друзей. Он дышал полной грудью; горячие волны бодрости, казалось, беспрерывно пробегали от его легких и горла к кончикам пальцев и вниз по телу к мускулам ног. Он посмотрел на часы: двенадцать часов. В шесть он будет в Париже: еще шесть часов он просидит здесь, глядя на скользящие тени деревьев, чувствуя в своей крови горячий трепет поезда, радуясь каждой миле, которая увеличивает его расстояние от прошлого.
Уолтерс все еще спал, почти соскользнув с сиденья, с открытым ртом и обернутой шинелью головой.
Да, мчаться так по простору полей, прочь от однообразного нытья прошлых несчастий к радости жизни было получше, чем сидеть у костра в лагере, пить воду с вином и слушать хвастливые рассказы длинноволосых ахейцев.
Эндрюс начал думать о людях, которых он оставил там. Теперь они спали на гумнах, в бараках или стояли на часах с холодными, мокрыми ногами и окоченевшими руками, которые ледяное дуло ружья обжигало каждый раз, как они перекладывали его. Он может уйти далеко от топота маршировки и от запаха набитых бараков, где люди спали вповалку, точно скотина, но он все же останется одним из них. Он не сможет увидеть проходящего мимо офицера, не сделав бессознательно рабского движения, он не сможет услышать звук трубы, не чувствуя мучительной ненависти. Если бы только ему удалось передать в музыке всю боль этих искалеченных жизней, весь жалкий ужас этой механизированной, превращенной в отрасль промышленности бойни. Пожалуй, это было бы важно для него, но для других это никогда не будет иметь значения. «Но ты рассуждаешь, как будто ты выбрался уже из леса; а ты все еще солдат, Джон Эндрюс». Слова эти сами собой сложились в его уме, так же отчетливо, как если бы он произнес их вслух. Он горько улыбнулся и принялся снова следить за силуэтами деревьев и холмов, поднимавшихся к темному небу.
Когда он проснулся, небо было серое. Поезд шел медленно, громко стуча на стрелках. Они проезжали через город, и мокрые аспидные крыши выступали фантастическими узорами теней над голубым туманом. Уолтерс курил папиросу.
– Черт! Эти французские поезда ни к черту не годятся, – сказал он, заметив, что Эндрюс проснулся. – Самая отсталая страна, в какой мне приходилось бывать…
– К черту отсталость! – прервал Эндрюс, вскакивая и вытягиваясь. Он открыл окно. – Топка тут, черт побери, слишком уж передовая… Я думаю, мы уже близко к Парижу.
Холодный воздух с примесью тумана ворвался в душное отделение. Каждый вздох приносил радость. Эндрюс чувствовал, как внутри его кипит безумная пылкость. Постукивающий грохот колес пел в его ушах. Он бросился на спину на пыльное голубое сиденье и стал брыкаться ногами в воздухе, точно жеребенок.
– Да оживись ты, брат, ради Бога! – кричал он. – Мы подъезжаем к Парижу!
– Да, уж повезло нам, – сказал Уолтерс, усмехаясь, с торчащей из угла рта папиросой. – Пойду-ка поищу остальную братию.
Оставшись один в купе, Эндрюс запел во все горло.
По мере того как рассветало, туман поднимался с плоских зеленых полей, пересеченных рядами обнаженных тополей. Розовато-желтые домики с голубыми крышами приобретали понемногу городской вид. Они миновали кирпичные заводы и каменоломни, на дне которых блестели красноватые лужи, и переехали через зеленую, как нефрит, реку, по которой медленно двигалась флотилия лодок с ярко выкрашенными носами. Паровоз пронзительно свистел. Они прогромыхали мимо маленькой товарной станции; за ней потянулись пригородные дома, сначала хаотически разбросанные на садовых участках, а потом устроенные рядами, разделенные улицами, с лавками на углах. Перед ними вдруг выросла темно-серая влажная стена, заслоняя собой вид. Поезд замедлил ход и прошел мимо нескольких станций, на которых толпились, отправляясь на работу, люди – простонародье в разнообразных платьях, среди которых лишь кое-где мелькала голубая или защитного цвета форма. Затем опять появилась темно-серая стена и нависла темнота широких мостов, где громко отдавался стук колес и горели оранжевым и красным светом пыльные масляные лампы, озаряя над собой мокрые стены.
Снова товарные станции, и поезд медленно покатился мимо других поездов, наполненных человеческими лицами и силуэтами. Потом он дернул и остановился на вокзале. Эндрюс стоял на сером цементе платформы, вдыхая запахи досок, товаров и пара. Его неуклюжий ранец и сверток одеял были привязаны за плечами, как крест. Винтовку и пояс с патронами он оставил в вагоне, тщательно запрятав их под сиденье.
Уолтерс с пятью другими солдатами приближался к нему по платформе. Все они несли или тащили свои ранцы.
На лице Уолтерса было написано беспокойство.
– Ну, что мы будем делать теперь? – спросил он.
– Действовать! – воскликнул Эндрюс, разражаясь смехом.
Распростертые тела в темно-оливковых шинелях покрывали нежную зеленую траву у края дороги.
Рота отдыхала. Крисфилд сидел на пне, угрюмо строгая перочинным ножом ветку; Джедкинс лежал, растянувшись, около него.
– На кой черт они заставляют нас заниматься этой проклятой маршировкой, капрал?
– Должно быть, боятся, что мы ходить разучимся.
– А по-моему, это лучше, чем топтаться целый день на одном месте с разными мыслями, да ныть, ругаться и скучать по дому, – заговорил человек, сидевший по другую сторону, прижимая в своей трубке табак толстым указательным пальцем.
– У меня вот где сидит это топтание по дороге целыми днями, да еще когда эти проклятые лягушатники глазеют на тебя.
– И потешаются они над нами, должно быть! – вмешался другой голос.
– Скоро переведемся в оккупационную армию! – весело сказал Крисфилд. – Там уж будет настоящий пикник.
– А ты знаешь, чем это пахнет? – спросил Джедкинс, выпрямляясь, точно на пружинах. – Знаешь, сколько времени войска будут стоять в Германии? Пятнадцать лет!
– Господи, не могут же они так долго держать нас там!
– Они могут делать с нами все, что им, черт побери, будет угодно. Нам всегда придется отдуваться за все. Не то что этим образованным молодчикам, как Эндрюс, или сержант Коффин, или другие там. Те уж всегда сумеют подмазаться ко всяким христианским юношам да офицерам и устроиться иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46