Он сидел, развалившись, за большой пишущей машинкой и читал журнал, лежащий у него на коленях.
Фюзелли проскользнул за машинку и остановился с фуражкой в руках около стула доктора.
– Ну, что вам нужно? – грубовато спросил его доктор.
– Один товарищ говорил мне, доктор, что вы ищете человека, знакомого с оптическим делом. – Голос Фюзелли был мягок, как бархат.
– Ну?
– Я три года работал в оптическом магазине у себя дома, в Фриско.
– Ваше имя, чин, рота?
– Дэниел Фюзелли, рядовой первого разряда, рота В, склад медицинских принадлежностей.
– Хорошо, я вытребую вас.
– Но, доктор…
– Ну, выкладывайте, что там еще, живо! – доктор нетерпеливо перелистывал страницы журнала.
– Моя рота выступает. Отправка состоится сегодня.
– Почему же, черт возьми, вы не являлись раньше? Стивенс, заготовьте-ка бумажку – требование – и дайте подписать старшему врачу, когда он будет проходить. Вот так всегда! – воскликнул он, трагически откидываясь назад на своем вертящемся стуле. – Вечно они сваливаются все на мою голову в последнюю минуту!
– Благодарю вас, сэр, – сказал Фюзелли, улыбаясь.
Доктор провел рукой по волосам и снова, ворча, принялся за свой журнал.
Фюзелли торопливо направился в барак, где рота все еще ожидала приказаний. Несколько человек уселись на корточках в кружок и играли в карты. Остальные валялись на своих голых нарах или возились с ранцами. Снаружи стал накрапывать дождь, и запах мокрой прорастающей земли проник сквозь открытую дверь. Фюзелли сидел на полу около своих нар и бросал вниз нож, стараясь, чтобы он вонзился в доски между его коленями. Он тихонько насвистывал про себя. День проходил. Несколько раз он слышал вдали бой городских часов.
Наконец в барак, стряхивая воду со своего плаща, вошел старший сержант с серьезным, многозначительным выражением лица.
– Осмотр санитарных поясов! – закричал он. – Пусть все снимут свои пояса и положат их в ноги на нары, а сами станут во фронт с левой стороны.
Вдруг на другом конце барака появились лейтенант и доктор. Они медленно стали обходить нары и вытаскивать из поясов маленькие пакеты. Люди следили за ними уголками глаз. Осматривая пояса, офицеры непринужденно болтали, как будто были одни.
– Да, – сказал доктор, – на этот раз мы попались. Это проклятое наступление…
– Ну, зато уж мы покажем им себя, – сказал лейтенант, смеясь. – До сих пор у нас не было возможности сделать это.
– Гм, отложите-ка лучше этот пояс, лейтенант, и велите переменить его. Бывали вы уже на фронте?
– Нет, сэр.
– Гм, ладно. Вы иначе будете смотреть на вещи, когда побываете там, – сказал доктор.
Лейтенант нахмурился.
– В общем, лейтенант, ваша часть в отличном порядке. Вольно, ребята!
Доктор и лейтенант постояли минуту в дверях, поднимая воротники своих шинелей; затем они нырнули под дождь.
Через несколько минут вышел сержант.
– Ну, надевайте свои дождевики и стройтесь!
Они довольно долго простояли, выстроившись на дожде. День был свинцовый. Сплошные облака были чуть тронуты медью. Дождь хлестал им в лицо, заставляя щурить глаза. Фюзелли с беспокойством смотрел на сержанта. Наконец показался лейтенант.
– Смирно! – скомандовал сержант.
Сделали перекличку, и новый солдат пристроился на конце ряда, высокий человек с большими выпуклыми, телячьими глазами.
– Рядовой первого разряда Дэниел Фюзелли отчисляется и переводится в другую часть.
Фюзелли заметил удивление, появившееся на лицах солдат. Он бледно улыбнулся Мэдвиллу.
– Сержант, отведите людей на станцию!
– Правое плечо вперед! – закричал сержант. – Марш!
Рота замаршировала под проливным дождем. Фюзелли вернулся в барак, снял ранец и дождевик и вытер воду с лица.
Рельсы отливали золотом под ранним утренним солнцем, выступая над темно-пурпурным шлаком железнодорожного полотна. Глаза Фюзелли следили за колеей до того места, где она загибалась в выемку и где в ясном сиянии утра ярким оранжевым пятном горела мокрая глина.
Станционная платформа, на которой лужи от ночного дождя блестели, когда ветер подергивал их рябью, была пуста. Фюзелли начал шагать взад и вперед, засунув руки в карманы. Он был послан сюда, чтобы выгрузить припасы, прибывавшие с утренним поездом. Он чувствовал себя свободным и счастливым с тех пор, как переменил часть.
– Наконец-то, – говорил он себе, – у меня дело, на котором я смогу показать себя. – Он прогуливался взад и вперед, пронзительно насвистывая.
Поезд медленно подошел к станции. Паровоз остановился, чтобы набрать воды, буфера загремели вдоль цепи вагонов. Платформа вдруг наполнилась людьми в хаки, которые топали ногами, кричали и бегали взад и вперед.
– Куда отправляетесь, ребята? – спрашивал Фюзелли.
– На Ривьеру купаться! Разве не видишь? – прорычал кто-то.
Но Фюзелли заметил знакомое лицо. Он пожал руки двум загорелым молодцам, лица которых были перепачканы от долгой езды в товарных вагонах.
– Хелло, Крис! Хелло, Эндрюс! – воскликнул он. – Когда вы перебрались сюда?
– О, уже четыре месяца будет, – сказал Крис, черные глаза которого испытующе глядели на Фюзелли. – Я помню тебя – ты Фюзелли. Мы вместе были в учебном лагере. Помнишь его, Энди?
– Еще бы, – ответил Эндрюс.
– Как живешь?
– Недурно, – сказал Фюзелли. – Я здесь в оптическом отделении.
– Где это, к черту, будет?
– А вот тут как раз. – Фюзелли неопределенно указал на станцию.
– Мы около четырех месяцев обучались под Бордо, – сказал Эндрюс, – а теперь собираемся понюхать, чем там пахнет.
Просвистел свисток, и поезд тронулся, тяжело пыхтя. Облака белого пара окутали станционную платформу, по которой бежали солдаты, догоняя свои вагоны.
– Счастливо! – сказал Фюзелли.
Но Эндрюс и Крисфилд уже исчезли. Он увидел их еще раз, когда поезд прошел мимо, – два смуглых, запачканных грязью лица среди множества других таких же коричневых, перепачканных грязью лиц. Дым улетел, желтея в сияющем утреннем воздухе, и скоро последний вагон поезда исчез за изгибом поворота.
Пыль густо поднималась вокруг истрепанной метлы. Утро было темное, и в комнату, загроможденную белыми упаковочными ящиками, где подметал Фюзелли, проникало очень мало света. Время от времени он останавливался и опирался на свою метлу. Издали доносился шум сцепляемых поездов, крики и топот ног, маршировавших на учебном плацу. В здании, где работал Фюзелли, стояла тишина. Он продолжал мести, вспоминая свою роту, шагавшую под проливным дождем, и тех парней, с которыми он познакомился в учебном лагере в Америке, Эндрюса и Крисфилда, трясшихся теперь в товарном вагоне на фронт, туда, где приятелю Даниэльса разорвало надвое грудь осколком гранаты. А он-то писал домой, что произведен в капралы! Что теперь делать, когда придут письма, адресованные капралу Дэну Фюзелли? Отложив метлу, он вытер пыль с желтого стула и покрытого приказами стола, которые стояли посреди груд упаковочных ящиков. Где-то внизу хлопнула дверь, и на лестнице, ведущей в верхний этаж склада, раздались шаги. Маленький человечек с обезьяньим серовато-коричневым лицом, в очках, появился в комнате и выскочил из своей шинели, точно крошечная горошина из большого стручка.
Нашивки сержанта казались необыкновенно широкими и внушительными на его тоненькой руке. Он заворчал на Фюзелли, уселся за письменный стол и начал разбираться в приказах.
– Есть что-нибудь в почтовом ящике сегодня? – спросил он Фюзелли хриплым голосом.
– Все тут, сержант, – ответил Фюзелли.
Сержант снова стал рыться на столе.
– Вам нужно будет вымыть это окно, – сказал он после паузы, – доктор может приехать сюда каждую минуту. Нужно было еще вчера сделать это.
– Слушаюсь, – тупо ответил Фюзелли.
Он лениво направился через комнату, взял метлу и начал сметать сор вниз по лестнице. Пыль столбом поднималась вокруг, вызывая у него кашель. Он остановился и облокотился на метлу. Он думал о всех тех днях, которые протекли с того времени, как он в последний раз видел этих парней – Эндрюса и Крисфилда – в учебном лагере в Америке, и о всех днях, которые протекут еще в будущем. Он снова принялся мести, сметая пыль со ступеньки на ступеньку.
Фюзелли сидел в ногах своей койки. Он только что побрился. Было воскресное утро, и он собирался освободиться на этот день. Он вытер лицо о простыни и встал на ноги. Снаружи широкими серебристыми полосами лил дождь, оглушительно барабаня по просмоленному картону, из которого была сделана крыша барака.
На противоположном конце длинного ряда коек Фюзелли заметил кучку людей, которые, казалось, все смотрели на один и тот же предмет. Он направился туда, накинув куртку на одно плечо, чтобы посмотреть, в чем дело. Сквозь стук дождя он услышал тонкий голос:
– Все равно, сержант, я болен. Я не могу встать.
– Парень помешался, – сказал кто-то рядом с Фюзелли, отходя.
– Вставайте сию минуту! – орал сержант.
Он стоял над койкой, на которой из-под вороха одеял выглядывало белое как мел лицо Стоктона. Зубы у юноши были стиснуты, а глаза округлились и выкатились, точно от страха.
– Сию минуту вылезайте из постели! – прорычал сержант.
Юноша молчал; его бледные щеки тряслись.
– Что за черт с ним?
– Почему вы просто не вытащите его сами, сержант?
– Эй вы, вылезайте из постели сию минуту! – снова закричал сержант, не обращая внимания на замечания.
Люди, собравшиеся вокруг, разошлись. Фюзелли, точно прикованный, наблюдал издали.
– Ладно, тогда я позову лейтенанта. За такое неповиновение – под суд! Мартон и Морисон, караульте этого человека.
Юноша тихо лежал под своим одеялом. Он закрыл глаза. По тому, как одеяло поднималось и опускалось на его груди, было видно, что он тяжело дышит.
– Послушай, Стоктон, почему ты не встаешь, дурень этакий? – спросил Фюзелли. – Ведь не можешь же ты идти против всей армии.
Юноша не отвечал.
Фюзелли отошел.
– Свихнулся малый, – пробормотал он.
Лейтенант, плотный краснолицый человек, вошел, отдуваясь, в сопровождении высокого сержанта. Он остановился и стряхнул воду со своей походной фуражки. Дождь не прекращал своей оглушительной дроби по крыше.
– Послушайте, вы больны? Если больны, так доложите, – сказал лейтенант деланно ласковым голосом.
Юноша тупо посмотрел на него и не ответил.
– Вы должны стать во фронт, когда с вами говорит офицер.
– Я не встану, – раздался тонкий голос.
Красное лицо офицера сделалось багровым.
– Сержант, что с этим человеком? – спросил он свирепым голосом.
– Я ничего не могу поделать с ним, лейтенант! Думаю, что он помешался.
– Безобразие… неповиновение начальству… Вы арестованы, слышите? – закричал офицер по направлению к койке.
Ответа не было. Дождь отчаянно стучал по крыше.
– Отправьте его на гауптвахту, хотя бы пришлось употребить силу! – выпалил лейтенант; он зашагал к двери. – И составьте немедленно донесение в военно-полевой суд.
Дверь захлопнулась за ним.
– Теперь вам придется поднять его, – сказал сержант караульным.
Фюзелли отошел.
– Бывают же дураки на свете, – сказал он, отойдя в Другой конец барака.
Он остановился перед окном, глядя на широкие полосы дождя.
– Ну же, поднимите его! – приказал сержант.
Парень лежал с закрытыми глазами; его белое как мел лицо было наполовину закрыто одеялом. Он был очень спокоен.
– Ну, хотите вы встать и отправиться на гауптвахту или нам придется отнести вас туда? – крикнул сержант.
Караульные осторожно подхватили Стоктона и заставили его принять сидячее положение.
– Ну, тащите его вон из постели!
Хрупкая фигура, в защитного цвета рубахе и сероватых штанах, продержалась с минуту между обоими караульными, затем вялой грудой упала на пол.
– Послушайте, сержант, у него обморок.
– Черт возьми, действительно! Морисон, позовите-ка сюда санитара из лазарета.
– Он не в обмороке… Парень кончился, – сказал другой человек. – Помогите-ка мне.
Сержант помог снова положить тело на койку.
– Черт бы побрал эту проклятую историю, – сказал он. Глаза у мертвеца открылись. Солдаты накрыли его голову одеялом.
Часть третья
МАШИНЫ
I
Поля и затянутые дымкой сине-зеленые леса медленно скользили мимо, в то время как товарный вагон, стуча и погромыхивая, катился по рельсам.
Поезд то останавливался на целые часы среди лугов, где царила тишина и где беспорядочный шум солдатских голосов не мог покрыть пения лугового жаворонка, то снова, часто постукивая, мчался через мосты или вдоль зеленых, как нефрит, берегов реки, на которых только что начинали распускаться стройные тополя; иногда из воды выскакивала рыба. Люди толпились в дверях вагонов, грязные и утомленные, опираясь друг на друга, и смотрели на плывшие мимо пашни и луга, где пестрела лютиками золотисто-зеленая трава, и на беспорядочно скученные красные крыши деревень, потонувших в бледной зелени распускающихся деревьев и в волнах персикового цвета. Сквозь смешанные запахи пара, угольного дыма и немытых солдатских тел пробивались ароматы влажных полей: навоза со свежезасеянных полос, коров и пастбищ, только что начавших цвести.
– Славные места… Не то, что проклятый Полиньяк, а, Энди? – сказал Крисфилд.
– Ну, они так здорово манежили нас там на учении, что трава не успевала вырасти.
– Правильно, черт побери, где уж тут было успеть.
– Хотел бы я пожить чуточку в этих краях, – сказал Крисфилд.
– Давай попросим, чтобы они высадили нас тут.
– Не может быть, чтобы фронт был такой, – сказал Джедкинс, просовывая голову между головами Эндрюса и Крисфилда, так что щетина его небритого подбородка потерлась о щеку Крисфилда. Это была большая четырехугольная голова, с низко остриженными светлыми волосами и фарфоровыми голубыми глазами. На красном, обожженном солнцем лице веки казались белыми, а квадратный подбородок серым – от отрастающей бороды.
– Послушай, Эндрюс, сколько к черту времени мы уже трясемся в этом проклятом поезде? Я уже со счету сбился…
– Что с тобой, Крис? Старость, что ли, одолела? – спросил, смеясь, Джедкинс.
– Мы в поезде четыре дня и пять ночей, а теперь у нас остался еще паек на полдня: должно быть, скоро куда-нибудь приедем, – сказал Эндрюс.
– Не может быть, чтобы фронт был такой.
– Да ведь там тоже весна, как и здесь, – сказал Эндрюс.
Пушистые лиловые облака плыли по небу, то темнея до глубокой синевы – там, где над холмами проносился ливень, то светлея, когда ясное солнце показывалось на небе, рисуя голубые тени тополей и золотя дым паровоза, с трудом пыхтевшего впереди длинного поезда.
– Чудно, до чего тут все малюсенькое, – сказал Крисфилд. – В Индиане мы бы и смотреть не захотели на такое поле. А все-таки мне это почему-то напоминает, как, бывало, дома весной выйдешь…
– Хотелось бы мне увидать Индиану весной, – сказал Эндрюс.
– Что ж, приезжай, когда война кончится и нас отпустят по домам… Приедешь, Энди?
– Конечно!
Поезд входил в предместье города. Вдоль полотна тянулись группами и в одиночку маленькие кирпичные и оштукатуренные домики. С неба, залитого янтарем и сиреневыми огнями, стал накрапывать дождь. Аспидные крыши и розовато-серые улицы города весело заблестели под ним. Маленькие лоскутки садов горели зеленью изумруда. Дальше над мокрыми аспидными крышами, отражавшими сияющее небо, замелькали ряд за рядом красные колпаки дымоходов. Вдали выросла пурпурно-серая колокольня церкви и неправильные очертания старинных зданий. Они проехали через вокзал.
– «Дижон», – прочел Эндрюс.
На платформе стояли французские солдаты в голубых шинелях вперемежку с порядочным количеством штатских.
– Черт, это как будто первые настоящие штатские с тех пор, как мы за океаном, – сказал Джедкинс. – Эта проклятая деревенщина там, в Полиньяке, ни с какого боку не была похожа на настоящих штатских. Тут народ будет вроде как в Нью-Йорке.
Они миновали станцию и медленно покатились мимо бесконечной цепи товарных вагонов. Наконец поезд перешел на запасный путь.
Раздался свисток.
– Пусть никто не выходит! – закричал сержант из переднего вагона.
– Черт, держат тут людей в этих проклятых вагонах, точно мы преступники какие-нибудь, – ворчал Крисфилд. – Хотел бы я погулять по Дижону.
– В самом деле?
– Я бы прямехонько в кафе и хорошего кофе со сливками, – сказал Джедкинс.
– Держи карман! Найдешь кофе со сливками у этих проклятых лягушатников. Кроме vin blanc, небось, ничего и не достанешь в этом проклятом городишке.
– Я хочу спать, – сказал Крисфилд; он растянулся на груде амуниции в конце вагона.
Эндрюс уселся около него и, ероша длинной, такой же коричневой, как и у Крисфилда, рукой свои светлые, коротко остриженные волосы, уставился на свои облепленные затвердевшей грязью сапоги.
Крисфилд, лежа, разглядывал сквозь полуопущенные веки очертания худого лица Эндрюса против света, и чувствовал внутри что-то вроде теплой улыбки, когда повторял про себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Фюзелли проскользнул за машинку и остановился с фуражкой в руках около стула доктора.
– Ну, что вам нужно? – грубовато спросил его доктор.
– Один товарищ говорил мне, доктор, что вы ищете человека, знакомого с оптическим делом. – Голос Фюзелли был мягок, как бархат.
– Ну?
– Я три года работал в оптическом магазине у себя дома, в Фриско.
– Ваше имя, чин, рота?
– Дэниел Фюзелли, рядовой первого разряда, рота В, склад медицинских принадлежностей.
– Хорошо, я вытребую вас.
– Но, доктор…
– Ну, выкладывайте, что там еще, живо! – доктор нетерпеливо перелистывал страницы журнала.
– Моя рота выступает. Отправка состоится сегодня.
– Почему же, черт возьми, вы не являлись раньше? Стивенс, заготовьте-ка бумажку – требование – и дайте подписать старшему врачу, когда он будет проходить. Вот так всегда! – воскликнул он, трагически откидываясь назад на своем вертящемся стуле. – Вечно они сваливаются все на мою голову в последнюю минуту!
– Благодарю вас, сэр, – сказал Фюзелли, улыбаясь.
Доктор провел рукой по волосам и снова, ворча, принялся за свой журнал.
Фюзелли торопливо направился в барак, где рота все еще ожидала приказаний. Несколько человек уселись на корточках в кружок и играли в карты. Остальные валялись на своих голых нарах или возились с ранцами. Снаружи стал накрапывать дождь, и запах мокрой прорастающей земли проник сквозь открытую дверь. Фюзелли сидел на полу около своих нар и бросал вниз нож, стараясь, чтобы он вонзился в доски между его коленями. Он тихонько насвистывал про себя. День проходил. Несколько раз он слышал вдали бой городских часов.
Наконец в барак, стряхивая воду со своего плаща, вошел старший сержант с серьезным, многозначительным выражением лица.
– Осмотр санитарных поясов! – закричал он. – Пусть все снимут свои пояса и положат их в ноги на нары, а сами станут во фронт с левой стороны.
Вдруг на другом конце барака появились лейтенант и доктор. Они медленно стали обходить нары и вытаскивать из поясов маленькие пакеты. Люди следили за ними уголками глаз. Осматривая пояса, офицеры непринужденно болтали, как будто были одни.
– Да, – сказал доктор, – на этот раз мы попались. Это проклятое наступление…
– Ну, зато уж мы покажем им себя, – сказал лейтенант, смеясь. – До сих пор у нас не было возможности сделать это.
– Гм, отложите-ка лучше этот пояс, лейтенант, и велите переменить его. Бывали вы уже на фронте?
– Нет, сэр.
– Гм, ладно. Вы иначе будете смотреть на вещи, когда побываете там, – сказал доктор.
Лейтенант нахмурился.
– В общем, лейтенант, ваша часть в отличном порядке. Вольно, ребята!
Доктор и лейтенант постояли минуту в дверях, поднимая воротники своих шинелей; затем они нырнули под дождь.
Через несколько минут вышел сержант.
– Ну, надевайте свои дождевики и стройтесь!
Они довольно долго простояли, выстроившись на дожде. День был свинцовый. Сплошные облака были чуть тронуты медью. Дождь хлестал им в лицо, заставляя щурить глаза. Фюзелли с беспокойством смотрел на сержанта. Наконец показался лейтенант.
– Смирно! – скомандовал сержант.
Сделали перекличку, и новый солдат пристроился на конце ряда, высокий человек с большими выпуклыми, телячьими глазами.
– Рядовой первого разряда Дэниел Фюзелли отчисляется и переводится в другую часть.
Фюзелли заметил удивление, появившееся на лицах солдат. Он бледно улыбнулся Мэдвиллу.
– Сержант, отведите людей на станцию!
– Правое плечо вперед! – закричал сержант. – Марш!
Рота замаршировала под проливным дождем. Фюзелли вернулся в барак, снял ранец и дождевик и вытер воду с лица.
Рельсы отливали золотом под ранним утренним солнцем, выступая над темно-пурпурным шлаком железнодорожного полотна. Глаза Фюзелли следили за колеей до того места, где она загибалась в выемку и где в ясном сиянии утра ярким оранжевым пятном горела мокрая глина.
Станционная платформа, на которой лужи от ночного дождя блестели, когда ветер подергивал их рябью, была пуста. Фюзелли начал шагать взад и вперед, засунув руки в карманы. Он был послан сюда, чтобы выгрузить припасы, прибывавшие с утренним поездом. Он чувствовал себя свободным и счастливым с тех пор, как переменил часть.
– Наконец-то, – говорил он себе, – у меня дело, на котором я смогу показать себя. – Он прогуливался взад и вперед, пронзительно насвистывая.
Поезд медленно подошел к станции. Паровоз остановился, чтобы набрать воды, буфера загремели вдоль цепи вагонов. Платформа вдруг наполнилась людьми в хаки, которые топали ногами, кричали и бегали взад и вперед.
– Куда отправляетесь, ребята? – спрашивал Фюзелли.
– На Ривьеру купаться! Разве не видишь? – прорычал кто-то.
Но Фюзелли заметил знакомое лицо. Он пожал руки двум загорелым молодцам, лица которых были перепачканы от долгой езды в товарных вагонах.
– Хелло, Крис! Хелло, Эндрюс! – воскликнул он. – Когда вы перебрались сюда?
– О, уже четыре месяца будет, – сказал Крис, черные глаза которого испытующе глядели на Фюзелли. – Я помню тебя – ты Фюзелли. Мы вместе были в учебном лагере. Помнишь его, Энди?
– Еще бы, – ответил Эндрюс.
– Как живешь?
– Недурно, – сказал Фюзелли. – Я здесь в оптическом отделении.
– Где это, к черту, будет?
– А вот тут как раз. – Фюзелли неопределенно указал на станцию.
– Мы около четырех месяцев обучались под Бордо, – сказал Эндрюс, – а теперь собираемся понюхать, чем там пахнет.
Просвистел свисток, и поезд тронулся, тяжело пыхтя. Облака белого пара окутали станционную платформу, по которой бежали солдаты, догоняя свои вагоны.
– Счастливо! – сказал Фюзелли.
Но Эндрюс и Крисфилд уже исчезли. Он увидел их еще раз, когда поезд прошел мимо, – два смуглых, запачканных грязью лица среди множества других таких же коричневых, перепачканных грязью лиц. Дым улетел, желтея в сияющем утреннем воздухе, и скоро последний вагон поезда исчез за изгибом поворота.
Пыль густо поднималась вокруг истрепанной метлы. Утро было темное, и в комнату, загроможденную белыми упаковочными ящиками, где подметал Фюзелли, проникало очень мало света. Время от времени он останавливался и опирался на свою метлу. Издали доносился шум сцепляемых поездов, крики и топот ног, маршировавших на учебном плацу. В здании, где работал Фюзелли, стояла тишина. Он продолжал мести, вспоминая свою роту, шагавшую под проливным дождем, и тех парней, с которыми он познакомился в учебном лагере в Америке, Эндрюса и Крисфилда, трясшихся теперь в товарном вагоне на фронт, туда, где приятелю Даниэльса разорвало надвое грудь осколком гранаты. А он-то писал домой, что произведен в капралы! Что теперь делать, когда придут письма, адресованные капралу Дэну Фюзелли? Отложив метлу, он вытер пыль с желтого стула и покрытого приказами стола, которые стояли посреди груд упаковочных ящиков. Где-то внизу хлопнула дверь, и на лестнице, ведущей в верхний этаж склада, раздались шаги. Маленький человечек с обезьяньим серовато-коричневым лицом, в очках, появился в комнате и выскочил из своей шинели, точно крошечная горошина из большого стручка.
Нашивки сержанта казались необыкновенно широкими и внушительными на его тоненькой руке. Он заворчал на Фюзелли, уселся за письменный стол и начал разбираться в приказах.
– Есть что-нибудь в почтовом ящике сегодня? – спросил он Фюзелли хриплым голосом.
– Все тут, сержант, – ответил Фюзелли.
Сержант снова стал рыться на столе.
– Вам нужно будет вымыть это окно, – сказал он после паузы, – доктор может приехать сюда каждую минуту. Нужно было еще вчера сделать это.
– Слушаюсь, – тупо ответил Фюзелли.
Он лениво направился через комнату, взял метлу и начал сметать сор вниз по лестнице. Пыль столбом поднималась вокруг, вызывая у него кашель. Он остановился и облокотился на метлу. Он думал о всех тех днях, которые протекли с того времени, как он в последний раз видел этих парней – Эндрюса и Крисфилда – в учебном лагере в Америке, и о всех днях, которые протекут еще в будущем. Он снова принялся мести, сметая пыль со ступеньки на ступеньку.
Фюзелли сидел в ногах своей койки. Он только что побрился. Было воскресное утро, и он собирался освободиться на этот день. Он вытер лицо о простыни и встал на ноги. Снаружи широкими серебристыми полосами лил дождь, оглушительно барабаня по просмоленному картону, из которого была сделана крыша барака.
На противоположном конце длинного ряда коек Фюзелли заметил кучку людей, которые, казалось, все смотрели на один и тот же предмет. Он направился туда, накинув куртку на одно плечо, чтобы посмотреть, в чем дело. Сквозь стук дождя он услышал тонкий голос:
– Все равно, сержант, я болен. Я не могу встать.
– Парень помешался, – сказал кто-то рядом с Фюзелли, отходя.
– Вставайте сию минуту! – орал сержант.
Он стоял над койкой, на которой из-под вороха одеял выглядывало белое как мел лицо Стоктона. Зубы у юноши были стиснуты, а глаза округлились и выкатились, точно от страха.
– Сию минуту вылезайте из постели! – прорычал сержант.
Юноша молчал; его бледные щеки тряслись.
– Что за черт с ним?
– Почему вы просто не вытащите его сами, сержант?
– Эй вы, вылезайте из постели сию минуту! – снова закричал сержант, не обращая внимания на замечания.
Люди, собравшиеся вокруг, разошлись. Фюзелли, точно прикованный, наблюдал издали.
– Ладно, тогда я позову лейтенанта. За такое неповиновение – под суд! Мартон и Морисон, караульте этого человека.
Юноша тихо лежал под своим одеялом. Он закрыл глаза. По тому, как одеяло поднималось и опускалось на его груди, было видно, что он тяжело дышит.
– Послушай, Стоктон, почему ты не встаешь, дурень этакий? – спросил Фюзелли. – Ведь не можешь же ты идти против всей армии.
Юноша не отвечал.
Фюзелли отошел.
– Свихнулся малый, – пробормотал он.
Лейтенант, плотный краснолицый человек, вошел, отдуваясь, в сопровождении высокого сержанта. Он остановился и стряхнул воду со своей походной фуражки. Дождь не прекращал своей оглушительной дроби по крыше.
– Послушайте, вы больны? Если больны, так доложите, – сказал лейтенант деланно ласковым голосом.
Юноша тупо посмотрел на него и не ответил.
– Вы должны стать во фронт, когда с вами говорит офицер.
– Я не встану, – раздался тонкий голос.
Красное лицо офицера сделалось багровым.
– Сержант, что с этим человеком? – спросил он свирепым голосом.
– Я ничего не могу поделать с ним, лейтенант! Думаю, что он помешался.
– Безобразие… неповиновение начальству… Вы арестованы, слышите? – закричал офицер по направлению к койке.
Ответа не было. Дождь отчаянно стучал по крыше.
– Отправьте его на гауптвахту, хотя бы пришлось употребить силу! – выпалил лейтенант; он зашагал к двери. – И составьте немедленно донесение в военно-полевой суд.
Дверь захлопнулась за ним.
– Теперь вам придется поднять его, – сказал сержант караульным.
Фюзелли отошел.
– Бывают же дураки на свете, – сказал он, отойдя в Другой конец барака.
Он остановился перед окном, глядя на широкие полосы дождя.
– Ну же, поднимите его! – приказал сержант.
Парень лежал с закрытыми глазами; его белое как мел лицо было наполовину закрыто одеялом. Он был очень спокоен.
– Ну, хотите вы встать и отправиться на гауптвахту или нам придется отнести вас туда? – крикнул сержант.
Караульные осторожно подхватили Стоктона и заставили его принять сидячее положение.
– Ну, тащите его вон из постели!
Хрупкая фигура, в защитного цвета рубахе и сероватых штанах, продержалась с минуту между обоими караульными, затем вялой грудой упала на пол.
– Послушайте, сержант, у него обморок.
– Черт возьми, действительно! Морисон, позовите-ка сюда санитара из лазарета.
– Он не в обмороке… Парень кончился, – сказал другой человек. – Помогите-ка мне.
Сержант помог снова положить тело на койку.
– Черт бы побрал эту проклятую историю, – сказал он. Глаза у мертвеца открылись. Солдаты накрыли его голову одеялом.
Часть третья
МАШИНЫ
I
Поля и затянутые дымкой сине-зеленые леса медленно скользили мимо, в то время как товарный вагон, стуча и погромыхивая, катился по рельсам.
Поезд то останавливался на целые часы среди лугов, где царила тишина и где беспорядочный шум солдатских голосов не мог покрыть пения лугового жаворонка, то снова, часто постукивая, мчался через мосты или вдоль зеленых, как нефрит, берегов реки, на которых только что начинали распускаться стройные тополя; иногда из воды выскакивала рыба. Люди толпились в дверях вагонов, грязные и утомленные, опираясь друг на друга, и смотрели на плывшие мимо пашни и луга, где пестрела лютиками золотисто-зеленая трава, и на беспорядочно скученные красные крыши деревень, потонувших в бледной зелени распускающихся деревьев и в волнах персикового цвета. Сквозь смешанные запахи пара, угольного дыма и немытых солдатских тел пробивались ароматы влажных полей: навоза со свежезасеянных полос, коров и пастбищ, только что начавших цвести.
– Славные места… Не то, что проклятый Полиньяк, а, Энди? – сказал Крисфилд.
– Ну, они так здорово манежили нас там на учении, что трава не успевала вырасти.
– Правильно, черт побери, где уж тут было успеть.
– Хотел бы я пожить чуточку в этих краях, – сказал Крисфилд.
– Давай попросим, чтобы они высадили нас тут.
– Не может быть, чтобы фронт был такой, – сказал Джедкинс, просовывая голову между головами Эндрюса и Крисфилда, так что щетина его небритого подбородка потерлась о щеку Крисфилда. Это была большая четырехугольная голова, с низко остриженными светлыми волосами и фарфоровыми голубыми глазами. На красном, обожженном солнцем лице веки казались белыми, а квадратный подбородок серым – от отрастающей бороды.
– Послушай, Эндрюс, сколько к черту времени мы уже трясемся в этом проклятом поезде? Я уже со счету сбился…
– Что с тобой, Крис? Старость, что ли, одолела? – спросил, смеясь, Джедкинс.
– Мы в поезде четыре дня и пять ночей, а теперь у нас остался еще паек на полдня: должно быть, скоро куда-нибудь приедем, – сказал Эндрюс.
– Не может быть, чтобы фронт был такой.
– Да ведь там тоже весна, как и здесь, – сказал Эндрюс.
Пушистые лиловые облака плыли по небу, то темнея до глубокой синевы – там, где над холмами проносился ливень, то светлея, когда ясное солнце показывалось на небе, рисуя голубые тени тополей и золотя дым паровоза, с трудом пыхтевшего впереди длинного поезда.
– Чудно, до чего тут все малюсенькое, – сказал Крисфилд. – В Индиане мы бы и смотреть не захотели на такое поле. А все-таки мне это почему-то напоминает, как, бывало, дома весной выйдешь…
– Хотелось бы мне увидать Индиану весной, – сказал Эндрюс.
– Что ж, приезжай, когда война кончится и нас отпустят по домам… Приедешь, Энди?
– Конечно!
Поезд входил в предместье города. Вдоль полотна тянулись группами и в одиночку маленькие кирпичные и оштукатуренные домики. С неба, залитого янтарем и сиреневыми огнями, стал накрапывать дождь. Аспидные крыши и розовато-серые улицы города весело заблестели под ним. Маленькие лоскутки садов горели зеленью изумруда. Дальше над мокрыми аспидными крышами, отражавшими сияющее небо, замелькали ряд за рядом красные колпаки дымоходов. Вдали выросла пурпурно-серая колокольня церкви и неправильные очертания старинных зданий. Они проехали через вокзал.
– «Дижон», – прочел Эндрюс.
На платформе стояли французские солдаты в голубых шинелях вперемежку с порядочным количеством штатских.
– Черт, это как будто первые настоящие штатские с тех пор, как мы за океаном, – сказал Джедкинс. – Эта проклятая деревенщина там, в Полиньяке, ни с какого боку не была похожа на настоящих штатских. Тут народ будет вроде как в Нью-Йорке.
Они миновали станцию и медленно покатились мимо бесконечной цепи товарных вагонов. Наконец поезд перешел на запасный путь.
Раздался свисток.
– Пусть никто не выходит! – закричал сержант из переднего вагона.
– Черт, держат тут людей в этих проклятых вагонах, точно мы преступники какие-нибудь, – ворчал Крисфилд. – Хотел бы я погулять по Дижону.
– В самом деле?
– Я бы прямехонько в кафе и хорошего кофе со сливками, – сказал Джедкинс.
– Держи карман! Найдешь кофе со сливками у этих проклятых лягушатников. Кроме vin blanc, небось, ничего и не достанешь в этом проклятом городишке.
– Я хочу спать, – сказал Крисфилд; он растянулся на груде амуниции в конце вагона.
Эндрюс уселся около него и, ероша длинной, такой же коричневой, как и у Крисфилда, рукой свои светлые, коротко остриженные волосы, уставился на свои облепленные затвердевшей грязью сапоги.
Крисфилд, лежа, разглядывал сквозь полуопущенные веки очертания худого лица Эндрюса против света, и чувствовал внутри что-то вроде теплой улыбки, когда повторял про себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46