И непонятно, между прочим, товарищ: коли убеждения ваши такие, — почему так дружески свели меня в это самое что ни на есть питейное место?
— Все вопросы… вопросы… вопросы! — закивал оживленно Ардальон Порфирьевич. — Вопросительные знаки человек друг другу ставит. И отвечай… и отвечай! Как мошкара какая — эти вопросы! На один ответ дашь, — а тут же из самого же ответа два новых вопросика на ум лезут. И друг дружке, будто мальчуганы, подножку ставят!… А ты обороняйся… знай только, что обороняйся всю свою умственную жизнь! Я за этим уже давно слежу…
— Без занятий вы, значит, человек… без трудного ремесла, — посмотрел пристально на своего собеседника Сухов. — Я ведь очень даже просто спросил насчет вашего убеждения, а вы гляди куда загнули! Я, может, и сам, поди ты, какие вопросы иной раз на уме имею…
Он вдруг оборвал свою речь и, как показалось Ардальону Порфирьевичу, загадочно и свысока посмотрел на него. Остаток пива в стакане Сухов выпил одним широким и торопливым глотком.
— Имеете? Ну, и что же?… — нетерпеливо и с любопытством спросил Адамейко.
— Ничего! Про себя держу их… в карманы прячу, чтоб ни себя, ни людей не морочить! Подчиняюсь, дорогой гражданин, обстоятельствам. Дисциплины, как говорится, придерживаюсь.
— А я все же думаю, что себя самого никто в свой карман не спрячет! — убежденно и с горячностью возразил Ардальон Порфирьевич. — Обязательно личность вылезет, вы это знайте… Карман этот самый прорвется, — и покатится человек то ли копеечкой и гривенничком, или полтинником: смотрите, мол, какой я есть, какая мне цена на этом свете! Так вот и покатится на панельку — глядите вот все, подберите и приспособьте, куда следует, людские копеечки.
— Умно, да ехидно говоришь! — перешел вдруг на «ты» внимательно слушавший Сухов. — Понимаю! Ты и мне уж свою цену поставил, когда повел сюда с панели?! Так и прикинул в уме: «Целковый на самого да копеек двадцать на его детишек…» Другой человека покупает на убийство, или девку — для удовольствия, а ты для того, чтобы странности свои да ум показать! Ловец особенный!… Да только врешь ты, потому что человек я рабочий!… — злобно и раздражительно ударил он по столу. — Этому не бывать!
Галка и Павлик испуганно вздрогнули и, часто моргая ресницами, следили за отцом. Вздрогнул и Ардальон Порфирьевич. Он настороженно смотрел, как поврежденный глаз Сухова напряженно метался под нависшей угрюмой бровью, как будто пытаясь сбросить мешавшее ему, прилипшее жел-теньким кусочком бельмо. И — странное чувство! — Ардальон Порфирьевич старался теперь смотреть только на это бельмо, словно оно — слабостью своей и ненужностью для Сухова — защищало невольно его, Адамейко, от следившего за ним озлобленным взглядом собеседника.
На короткое мгновенье Сухов замолчал, и Ардальон Порфирьевич сообразил, что лучше ему не начинать первым разговора, потому что возражение сейчас или вопрос Сухову может опять вызвать у него раздражение или злобу, чего меньше всего хотел теперь Ардальон Порфирьевич. Он выдержал паузу.
— Нет, этому не бывать, — вдруг как-то устало и тихо сказал Сухов. — Должно притти изменение, это факт! — понятно уже добавил он. — Четвертый стакан уже пью, спасибо тебе, Ар-даль-он Порфирьевич… Хороший ты человек, ей-богу!
Он тихо и добродушно засмеялся, и красивый темно-карий его глаз его стал мягким и лучистым.
— Павлик, тютелька ты мой милый, окреп, что ли, от чая? Галка, подлей ему из стакана… Стебелечки, а?… Дети! — с отцовской заботливостью кивнул на них Сухов, — У тебя, Ардальон Порфирьевич, тоже потомство?…
Адамейко отрицательно кивнул головой.
— К чему это вы два раза сказали: «Этому не бывать»? Какой в том смысл?… — решился он опять заговорить.
Сухов отодвинул от себя стакан, звонко и коротко ударившийся о пустую бутылку.
— Точка! — сказал он, чуть хмурясь, и слово было сухо и коротко, как звук стекла, — и слово слилось с ним. — Точка, дорогой гражданин!… Никаких мне больше вопросов! Ни-ни… Опутал ты меня ими за полчаса, как колючей проволокой… «Что, да почему, да как?!» Может, ты следователь? Так я все равно тебя теперь не боюсь… хо-хо-хо-о! Этому не бывать… не боюсь!… — раскалывался, как орех, его уже охмелевший заметно, рокочущий басок.
«Странно… Он словно чего-то боится», — мелькнуло у Ардальона Порфирьевича.
— Нет, я знаю, — ты штатский человек, только странный какой-то, ей-богу! — продолжал Сухов. — Я только прошу тебя, дорогой гражданин, не заставляй меня разгадывать твои вопросы… Слышь? И говори… для меня понятней, а? Давай так — для дружбы! Подошел ты, брат, ко мне на панели и сразу фамилию свою! К чему… сразу? А потом про слово какое-то… а? Про какое ты слово? Порох, говоришь, слово… Сам ты, мол, Федор Сухов, слова этого не понимаешь, — а слова-то самого не говоришь! В пивной деньги платишь, а сам стаканом брезгуешь… Что? Вру я? Ну, скажи, дружок? Все загадки, все загадки ставишь… Занятный ты… Занимательный ты человек!
Он дружелюбно уже рассмеялся; улыбнулся широко и Ардальон Порфирьевич. Улыбнулся, потому что в словах Сухова почувствовал какую-то похвалу себе — неожиданную и доверчивую.
«А все— таки он чего-то боится… -опять подумал он, глядя на Сухова. — Чего только?…»
— Ну, что скажешь? — продолжал улыбаться Сухов. — Говори, а то стакан мне осталось и — баста! Тютелька-то мой, Павлик, гляди, совсем носом клюет. Шибздик ты мой, потерпи маленько! Кормитель мой… ах! — криво и жалобно усмехнулся он. — Ну, что ж скажешь?… — опять повернул он голову в сторону Адамейко.
— Ничего не скажу… сейчас ничего не скажу, — задумчиво ответил Ардальон Порфирьевич. — Пей, — неожиданно для самого себя обратился он на «ты» к Сухову, — пей, да будем расплачиваться.
«Что— то у него на уме есть особенное, прячет что-то… Узнаю… непременно узнаю!» -не покидала его уже запавшая вдруг мысль. И Ардальон Порфирьевич отвел свой взор от Сухова и с деланным любопытством начал оглядывать пивную.
Сухов тоже стал оглядываться по сторонам, точно искал, теперь среди присутствующих своих знакомых. Он сильно наклонился вперед, голова его часто вздрагивала от подпрыгивающей к горлу икоты, а щипчики длинных и острых ногтей тоже вздрагивали и опускались вниз, соскользнув с захваченного ими коротенького волоска бородки. Но он опять схватывал его прижатыми друг к другу ногтями, — и казалось, что хочет Сухов мелкой и осторожной хваткой выдернуть занозу-волос…
В пивной было много народа; низенький подвальчик со сводчатым потолком был грузно забит людьми, принесшими сюда сырой и острый запах ночной улицы и нечесаного простонародья. Оно было бестолково-шумливым, неповоротливо-отяжелевшим, — словно оплыл низенький подвальчик клейким месивом людских спин и грудей. Стены пивной взмокли от тяжелого кислого выдыха людей и густо покрылись водянистыми нарывчиками пота, как и воспаленные лица сидящих за столиками.
Были сосредоточенно-деловиты лица хозяев за стойкой, нервны руки и коротко-быстра походка официантов, и тиха была уставшая сонная муха на колпаке из марли, прикрывшем щербатое блюдо и на нем — бутерброды и воблу…
— Пойдем — притронулся к плечу Сухова Ардальон Порфирьевич, расплачиваясь с официантом.
Он первый встал. Встал и Сухов.
— Айда, кормильцы, домой!… Вашу мать все равно и сегодня не пересидим… — глухо и непонятно обратился он к детям. — Спасибо, Ардальон… Друг ты мне, ей-богу… Ишь, тютелька-то мой, Павлик, совсем желтым стал от здешнего воздуха… Пяток ему всего миновал… кормильцу, — криво и жалостливо улыбнулся он Ардальону Порфирьевичу.
Сухов взял за руки обоих детей и, слегка пошатываясь, стал пробираться с ними к выходу. У самых дверей, на верхней ступеньке, он поднял кверху лишайчатую бархатку своего пиджака, плотно нахлобучил картуз и, открывая дверь, пропустил вперед ребятишек. Адамейко шел сзади него.
Дождя уже не было. Таяли уже и облака, — синее небо открыло свои серебристо-желтые далекие родинки — ползкие августовские звезды… Шла теплынь, и мягкий, как пух, ветер…
Путь к перекрестку шли молча. Вдруг посредине дороги, у фонаря, маленький Павлик приостановился, зашатался и судорожно сжал руку отца. Если бы не эта рука, он, вероятно, упал бы на землю: он застонал, маленькая круглая фигурка болезненно скорчилась.
— Чего ты?… пробормотал испуганно Сухов.
Мальчику было дурно, его одолела неожиданно рвота.
— Голову ему держи!… — вскрикнул озабоченно Ардальон Порфирьевич. — Голову нужно… ему легче будет!…
Галка растерянно заплакала. Сухов быстро наклонился над больным ребенком.
Через минуту мальчик оправился и только тихо и жалобно стонал, прислонясь своей фигуркой к ногам отца.
— Ишь, малец, чужими харчами хвастаешь! — угрюмо усмехнулся вдруг Сухов, глядя на землю. — Твоими, сегодняшними, Ардальон Порфирьевич!…
— Голова у него от плохого воздуха там не выдержала… Возьми его на руки… — посоветовал Адамейко.
Сухов поднял мальчика.
— Ласковый ты, ей-богу… — сказал он, протягивая на прощанье руку Ардальону Порфирьевичу. — А я было подумал про тебя раньше… Ну, прощай, товарищ… Заходи, коли охота будет. На Обводном я…
И он назвал свой адрес.
— Приду… обязательно приду, — сказал Адамейко. — И скоро даже…
Он попрощался и завернул за угол.
…Через день он снова увидел Федора Сухова — и тоже при не совсем обычных обстоятельствах.
ГЛАВА III
Ардальон Порфирьевич соврал Сухову, сказав, что жена называет его иной раз ласковыми словами: «Медальон», «Медальончик».
«Медальончик» — такого слова Адамейко ни разу не слыхал по своему адресу из уст своей жены Елизаветы Григорьевны. Что же касается первого — «Медальон», то иной раз Елизавета Григорьевна и впрямь обращалась так к своему мужу, но и тогда слово это не заключало в себе ни особенной ласки, ни даже заботливости или внимания. Наоборот, это слово — так, как оно произносилось женой Ардальона Порфирьевича, — открыто выражало недовольство, раздражение и даже некоторую враждебность, которую в тот момент, очевидно, Елизавета Григорьевна питала к своему мужу. В таких случаях слово «Медальон» теряло свою ласковую и интимную звучность и значение и должно было скорее означать «вериги», которыми судьба наделила вот Елизавету Григорьевну Адамейко…
Такое раздражительное подчас отношение этой женщины к Ардальону Порфирьевичу могло, очевидно, вызываться двумя обстоятельствами, известными всем обитателям дома. Первое из них — наружность Ардальона Адамейко, и второе — тот
образ жизни, который вел этот человек. Может быть, к этому прибавилось бы и третье — образ мыслей Ардальона Порфирьевича, но он никогда не делился ими со своей женой, а отношение к ним Елизаветы Григорьевны было неизвестно.
Внешность, — как и убеждения Адамейко, — не соответствовала его молодому возрасту. Впрочем, лучше всего читатель убедится в этом в свое время, когда вместе с Ардальоном Порфирьевичем посмотрит в зеркало, стоящее в квартире вдовы покойного подпольного адвоката Николая Матвеевича Пострункова — Варвары Семеновны: лицо Адамейко тогда не претерпело никаких почти изменений и было таким же, каким привыкли его видеть все встречавшие его часто на С-ской улице.
Времяпровождение же Адамейко в значительной степени зависело от того, что уже известно нам из его разговора с Федором Суховым: Ардальон Порфирьевич «не находился при советской службе» и был, как и его новый знакомый, безработным. Весной расформировали учреждение, где работал он старшим счетоводом, и Ардальон Порфирьевич остался без службы. Елизавета Григорьевна жаловалась всем в доме на своего мужа, никак не старавшегося, по ее словам, раздобыть себе новую работу и предпочитавшего, очевидно, жить на те средства, которые вносила в дом она, Елизавета Григорьевна, торговавшая на Клинском рынке галантереей и мелким товаром.
В правоте Елизаветы Григорьевны жильцы дома не сомневались уже по одному тому, что Адамейко никогда ее в разговорах и не оспаривал, — это он доказывал всем каждодневно. Утром, когда Елизавета Григорьевна уходила к своему ларьку, на рынок, выходил из дому и Ардальон Порфирьевич. Проводив жену и проскучав некоторое время за прилавком, он, — как только начинали подходить покупатели, — покидал рынок и, пробравшись сквозь толпу на проспект, начинал свой день. И начало этого дня, 28 августа, когда произошла вторая встреча его с Федором Суховым, ничем почти — до этой встречи — не отличалось от предыдущих, и краткое описание его может облегчить читателю увидеть Ардальона Адамейко таким, каким видели его в продолжение дня различные прохожие на улице или жильцы общего с ним дома.
Впоследствии, на суде, прокурор живо интересовался, как говорил, «распорядком дня» Ардальона Порфирьевича, pacспрашивал усердно о каждой мелочи — о привычках подсудимого, о разговорах его, о встречах с ним его знакомых. Помнится, прокурор своим усердием вызвал недоумение и даже невольное раздражение у присутствовавшей в зале суда публики, когда непонятно для всех осложнил свои расспросы, предложив свидетелям и Ардальону Порфирьевичу рассказывать подробно про общение его не только с людьми, но и… с животными.
Действительно, вначале прокурорские домогания мало были понятны слушателям этого, по существу, обычного процесса; кто-то в публике не без злой иронии повторил тогда, что усердие прокурора может дойти даже до того, что он вот-вот скоро будет просить суд о допросе того самого… белого шпица, с которым был так ласков и кормил всегда сладостями подсудимый Адамейко.
Но предстать собаке пред судом, вопреки насмешкам кое— кого, не понадобилось, а прокурор своего же все-таки добился и доказал суду, что обвиняемый действовал бесспорно с заранее обдуманным намерением. Прокурорские доводы были вполне убедительными, но он не был целиком прав, как это увидит читатель позже.
Вернемся, однако, к описанию дня 28 августа.
Как всегда, — прежде чем отправиться в ближайший маленький скверик, где просиживал часто по нескольку часов, — Ардальон Порфирьевич купил на углу газету и, медленно и вяло шагая, порой натыкаясь на встречных прохожих, — тут же, на улице, начал внимательно ее читать. Газеты Ардальон Порфирьевич читал, как никто, аккуратно и добросовестно, и можно было, пожалуй, удивляться тому интересу, который почти с одинаковой силой проявлял этот человек к вопросам политики и к обычной газетной хронике происшествий.
Частенько по вечерам он заходил в контору домоуправления и подолгу рассказывал присутствовавшим различные новости. Вдвойне и по-особенному любопытны были они в передаче Ардальона Порфирьевича!
Если он рассказывал о каком-нибудь случае самоубийства, то тут же непременно сообщал, что он давно уже подметил молодой возраст и принадлежность почти всех самоубийц к одному социальному классу, на знамени которого — самое горячее утверждение новой жизни…
Когда делился впечатлениями о теоретических спорах среди коммунистической партии о началах демократии, — неожиданно называл все эти споры «вздором», «праздной болтовней», которая вот и создает угрозу для самой партии.
А если заходила речь о дороговизне или о перебоях в хозяйстве страны, так же неожиданно заявлял: «А крестьянам надо землю продавать обязательно. И чтоб с купчими крепостями. Эх, если б Ленин был жив!…»
Неожиданные, а иногда и прямо противоположные заключения, делавшиеся Ардальоном Адамейко по поводу различных вопросов, — в общем таили все же в себе зерна того отношения к новой жизни России, которое в наши дни отождествляется с мыслями о поражении революции…
Но, со всем тем, очень часто Ардальон Порфирьевич выказывал себя в разговоре с некоторыми людьми так, что пугливые собеседники могли посчитать его не только большевиком, но и «страшным анархистом». Таким он, например, показался в тот день своей собеседнице в скверике, хотя она и знала, что до сих пор он не был еще повинен ни в одном из тех действий, о которых теперь говорил,
…Придя в скверик, Адамейко нашел никем еще не занятую скамейку на солнечной стороне и сел на нее, дочитывая утреннюю газету. Несколько минут он был погружен в это занятие и не сразу даже ответил на приветствие по своему адресу, дважды повторенное:
— Здравствуйте, Ардальон Порфирьевич… Вот и сегодня встретились. Присяду тут возле вас на солнышке… Адамейко поднял голову.
— А-а… здравствуйте, здравствуйте. Местечко есть — почему не присесть…
Женщина села рядом.
— Частенько встречаю, батюшка, частенько… Не знай я вас и Елизаветы Григорьевны, — подумала б, что не иначе, как свиданье кому-нибудь тут назначаете… хэ-хэ-хэ…
Она засмеялась коротким кряхтящим смешком.
— Но знаю, батюшка, что жену любите и человек без теперешних подлостей… Нравственный человек! Ну, Рекс, пойди… пойди погуляй, ишь, юла какая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Все вопросы… вопросы… вопросы! — закивал оживленно Ардальон Порфирьевич. — Вопросительные знаки человек друг другу ставит. И отвечай… и отвечай! Как мошкара какая — эти вопросы! На один ответ дашь, — а тут же из самого же ответа два новых вопросика на ум лезут. И друг дружке, будто мальчуганы, подножку ставят!… А ты обороняйся… знай только, что обороняйся всю свою умственную жизнь! Я за этим уже давно слежу…
— Без занятий вы, значит, человек… без трудного ремесла, — посмотрел пристально на своего собеседника Сухов. — Я ведь очень даже просто спросил насчет вашего убеждения, а вы гляди куда загнули! Я, может, и сам, поди ты, какие вопросы иной раз на уме имею…
Он вдруг оборвал свою речь и, как показалось Ардальону Порфирьевичу, загадочно и свысока посмотрел на него. Остаток пива в стакане Сухов выпил одним широким и торопливым глотком.
— Имеете? Ну, и что же?… — нетерпеливо и с любопытством спросил Адамейко.
— Ничего! Про себя держу их… в карманы прячу, чтоб ни себя, ни людей не морочить! Подчиняюсь, дорогой гражданин, обстоятельствам. Дисциплины, как говорится, придерживаюсь.
— А я все же думаю, что себя самого никто в свой карман не спрячет! — убежденно и с горячностью возразил Ардальон Порфирьевич. — Обязательно личность вылезет, вы это знайте… Карман этот самый прорвется, — и покатится человек то ли копеечкой и гривенничком, или полтинником: смотрите, мол, какой я есть, какая мне цена на этом свете! Так вот и покатится на панельку — глядите вот все, подберите и приспособьте, куда следует, людские копеечки.
— Умно, да ехидно говоришь! — перешел вдруг на «ты» внимательно слушавший Сухов. — Понимаю! Ты и мне уж свою цену поставил, когда повел сюда с панели?! Так и прикинул в уме: «Целковый на самого да копеек двадцать на его детишек…» Другой человека покупает на убийство, или девку — для удовольствия, а ты для того, чтобы странности свои да ум показать! Ловец особенный!… Да только врешь ты, потому что человек я рабочий!… — злобно и раздражительно ударил он по столу. — Этому не бывать!
Галка и Павлик испуганно вздрогнули и, часто моргая ресницами, следили за отцом. Вздрогнул и Ардальон Порфирьевич. Он настороженно смотрел, как поврежденный глаз Сухова напряженно метался под нависшей угрюмой бровью, как будто пытаясь сбросить мешавшее ему, прилипшее жел-теньким кусочком бельмо. И — странное чувство! — Ардальон Порфирьевич старался теперь смотреть только на это бельмо, словно оно — слабостью своей и ненужностью для Сухова — защищало невольно его, Адамейко, от следившего за ним озлобленным взглядом собеседника.
На короткое мгновенье Сухов замолчал, и Ардальон Порфирьевич сообразил, что лучше ему не начинать первым разговора, потому что возражение сейчас или вопрос Сухову может опять вызвать у него раздражение или злобу, чего меньше всего хотел теперь Ардальон Порфирьевич. Он выдержал паузу.
— Нет, этому не бывать, — вдруг как-то устало и тихо сказал Сухов. — Должно притти изменение, это факт! — понятно уже добавил он. — Четвертый стакан уже пью, спасибо тебе, Ар-даль-он Порфирьевич… Хороший ты человек, ей-богу!
Он тихо и добродушно засмеялся, и красивый темно-карий его глаз его стал мягким и лучистым.
— Павлик, тютелька ты мой милый, окреп, что ли, от чая? Галка, подлей ему из стакана… Стебелечки, а?… Дети! — с отцовской заботливостью кивнул на них Сухов, — У тебя, Ардальон Порфирьевич, тоже потомство?…
Адамейко отрицательно кивнул головой.
— К чему это вы два раза сказали: «Этому не бывать»? Какой в том смысл?… — решился он опять заговорить.
Сухов отодвинул от себя стакан, звонко и коротко ударившийся о пустую бутылку.
— Точка! — сказал он, чуть хмурясь, и слово было сухо и коротко, как звук стекла, — и слово слилось с ним. — Точка, дорогой гражданин!… Никаких мне больше вопросов! Ни-ни… Опутал ты меня ими за полчаса, как колючей проволокой… «Что, да почему, да как?!» Может, ты следователь? Так я все равно тебя теперь не боюсь… хо-хо-хо-о! Этому не бывать… не боюсь!… — раскалывался, как орех, его уже охмелевший заметно, рокочущий басок.
«Странно… Он словно чего-то боится», — мелькнуло у Ардальона Порфирьевича.
— Нет, я знаю, — ты штатский человек, только странный какой-то, ей-богу! — продолжал Сухов. — Я только прошу тебя, дорогой гражданин, не заставляй меня разгадывать твои вопросы… Слышь? И говори… для меня понятней, а? Давай так — для дружбы! Подошел ты, брат, ко мне на панели и сразу фамилию свою! К чему… сразу? А потом про слово какое-то… а? Про какое ты слово? Порох, говоришь, слово… Сам ты, мол, Федор Сухов, слова этого не понимаешь, — а слова-то самого не говоришь! В пивной деньги платишь, а сам стаканом брезгуешь… Что? Вру я? Ну, скажи, дружок? Все загадки, все загадки ставишь… Занятный ты… Занимательный ты человек!
Он дружелюбно уже рассмеялся; улыбнулся широко и Ардальон Порфирьевич. Улыбнулся, потому что в словах Сухова почувствовал какую-то похвалу себе — неожиданную и доверчивую.
«А все— таки он чего-то боится… -опять подумал он, глядя на Сухова. — Чего только?…»
— Ну, что скажешь? — продолжал улыбаться Сухов. — Говори, а то стакан мне осталось и — баста! Тютелька-то мой, Павлик, гляди, совсем носом клюет. Шибздик ты мой, потерпи маленько! Кормитель мой… ах! — криво и жалобно усмехнулся он. — Ну, что ж скажешь?… — опять повернул он голову в сторону Адамейко.
— Ничего не скажу… сейчас ничего не скажу, — задумчиво ответил Ардальон Порфирьевич. — Пей, — неожиданно для самого себя обратился он на «ты» к Сухову, — пей, да будем расплачиваться.
«Что— то у него на уме есть особенное, прячет что-то… Узнаю… непременно узнаю!» -не покидала его уже запавшая вдруг мысль. И Ардальон Порфирьевич отвел свой взор от Сухова и с деланным любопытством начал оглядывать пивную.
Сухов тоже стал оглядываться по сторонам, точно искал, теперь среди присутствующих своих знакомых. Он сильно наклонился вперед, голова его часто вздрагивала от подпрыгивающей к горлу икоты, а щипчики длинных и острых ногтей тоже вздрагивали и опускались вниз, соскользнув с захваченного ими коротенького волоска бородки. Но он опять схватывал его прижатыми друг к другу ногтями, — и казалось, что хочет Сухов мелкой и осторожной хваткой выдернуть занозу-волос…
В пивной было много народа; низенький подвальчик со сводчатым потолком был грузно забит людьми, принесшими сюда сырой и острый запах ночной улицы и нечесаного простонародья. Оно было бестолково-шумливым, неповоротливо-отяжелевшим, — словно оплыл низенький подвальчик клейким месивом людских спин и грудей. Стены пивной взмокли от тяжелого кислого выдыха людей и густо покрылись водянистыми нарывчиками пота, как и воспаленные лица сидящих за столиками.
Были сосредоточенно-деловиты лица хозяев за стойкой, нервны руки и коротко-быстра походка официантов, и тиха была уставшая сонная муха на колпаке из марли, прикрывшем щербатое блюдо и на нем — бутерброды и воблу…
— Пойдем — притронулся к плечу Сухова Ардальон Порфирьевич, расплачиваясь с официантом.
Он первый встал. Встал и Сухов.
— Айда, кормильцы, домой!… Вашу мать все равно и сегодня не пересидим… — глухо и непонятно обратился он к детям. — Спасибо, Ардальон… Друг ты мне, ей-богу… Ишь, тютелька-то мой, Павлик, совсем желтым стал от здешнего воздуха… Пяток ему всего миновал… кормильцу, — криво и жалостливо улыбнулся он Ардальону Порфирьевичу.
Сухов взял за руки обоих детей и, слегка пошатываясь, стал пробираться с ними к выходу. У самых дверей, на верхней ступеньке, он поднял кверху лишайчатую бархатку своего пиджака, плотно нахлобучил картуз и, открывая дверь, пропустил вперед ребятишек. Адамейко шел сзади него.
Дождя уже не было. Таяли уже и облака, — синее небо открыло свои серебристо-желтые далекие родинки — ползкие августовские звезды… Шла теплынь, и мягкий, как пух, ветер…
Путь к перекрестку шли молча. Вдруг посредине дороги, у фонаря, маленький Павлик приостановился, зашатался и судорожно сжал руку отца. Если бы не эта рука, он, вероятно, упал бы на землю: он застонал, маленькая круглая фигурка болезненно скорчилась.
— Чего ты?… пробормотал испуганно Сухов.
Мальчику было дурно, его одолела неожиданно рвота.
— Голову ему держи!… — вскрикнул озабоченно Ардальон Порфирьевич. — Голову нужно… ему легче будет!…
Галка растерянно заплакала. Сухов быстро наклонился над больным ребенком.
Через минуту мальчик оправился и только тихо и жалобно стонал, прислонясь своей фигуркой к ногам отца.
— Ишь, малец, чужими харчами хвастаешь! — угрюмо усмехнулся вдруг Сухов, глядя на землю. — Твоими, сегодняшними, Ардальон Порфирьевич!…
— Голова у него от плохого воздуха там не выдержала… Возьми его на руки… — посоветовал Адамейко.
Сухов поднял мальчика.
— Ласковый ты, ей-богу… — сказал он, протягивая на прощанье руку Ардальону Порфирьевичу. — А я было подумал про тебя раньше… Ну, прощай, товарищ… Заходи, коли охота будет. На Обводном я…
И он назвал свой адрес.
— Приду… обязательно приду, — сказал Адамейко. — И скоро даже…
Он попрощался и завернул за угол.
…Через день он снова увидел Федора Сухова — и тоже при не совсем обычных обстоятельствах.
ГЛАВА III
Ардальон Порфирьевич соврал Сухову, сказав, что жена называет его иной раз ласковыми словами: «Медальон», «Медальончик».
«Медальончик» — такого слова Адамейко ни разу не слыхал по своему адресу из уст своей жены Елизаветы Григорьевны. Что же касается первого — «Медальон», то иной раз Елизавета Григорьевна и впрямь обращалась так к своему мужу, но и тогда слово это не заключало в себе ни особенной ласки, ни даже заботливости или внимания. Наоборот, это слово — так, как оно произносилось женой Ардальона Порфирьевича, — открыто выражало недовольство, раздражение и даже некоторую враждебность, которую в тот момент, очевидно, Елизавета Григорьевна питала к своему мужу. В таких случаях слово «Медальон» теряло свою ласковую и интимную звучность и значение и должно было скорее означать «вериги», которыми судьба наделила вот Елизавету Григорьевну Адамейко…
Такое раздражительное подчас отношение этой женщины к Ардальону Порфирьевичу могло, очевидно, вызываться двумя обстоятельствами, известными всем обитателям дома. Первое из них — наружность Ардальона Адамейко, и второе — тот
образ жизни, который вел этот человек. Может быть, к этому прибавилось бы и третье — образ мыслей Ардальона Порфирьевича, но он никогда не делился ими со своей женой, а отношение к ним Елизаветы Григорьевны было неизвестно.
Внешность, — как и убеждения Адамейко, — не соответствовала его молодому возрасту. Впрочем, лучше всего читатель убедится в этом в свое время, когда вместе с Ардальоном Порфирьевичем посмотрит в зеркало, стоящее в квартире вдовы покойного подпольного адвоката Николая Матвеевича Пострункова — Варвары Семеновны: лицо Адамейко тогда не претерпело никаких почти изменений и было таким же, каким привыкли его видеть все встречавшие его часто на С-ской улице.
Времяпровождение же Адамейко в значительной степени зависело от того, что уже известно нам из его разговора с Федором Суховым: Ардальон Порфирьевич «не находился при советской службе» и был, как и его новый знакомый, безработным. Весной расформировали учреждение, где работал он старшим счетоводом, и Ардальон Порфирьевич остался без службы. Елизавета Григорьевна жаловалась всем в доме на своего мужа, никак не старавшегося, по ее словам, раздобыть себе новую работу и предпочитавшего, очевидно, жить на те средства, которые вносила в дом она, Елизавета Григорьевна, торговавшая на Клинском рынке галантереей и мелким товаром.
В правоте Елизаветы Григорьевны жильцы дома не сомневались уже по одному тому, что Адамейко никогда ее в разговорах и не оспаривал, — это он доказывал всем каждодневно. Утром, когда Елизавета Григорьевна уходила к своему ларьку, на рынок, выходил из дому и Ардальон Порфирьевич. Проводив жену и проскучав некоторое время за прилавком, он, — как только начинали подходить покупатели, — покидал рынок и, пробравшись сквозь толпу на проспект, начинал свой день. И начало этого дня, 28 августа, когда произошла вторая встреча его с Федором Суховым, ничем почти — до этой встречи — не отличалось от предыдущих, и краткое описание его может облегчить читателю увидеть Ардальона Адамейко таким, каким видели его в продолжение дня различные прохожие на улице или жильцы общего с ним дома.
Впоследствии, на суде, прокурор живо интересовался, как говорил, «распорядком дня» Ардальона Порфирьевича, pacспрашивал усердно о каждой мелочи — о привычках подсудимого, о разговорах его, о встречах с ним его знакомых. Помнится, прокурор своим усердием вызвал недоумение и даже невольное раздражение у присутствовавшей в зале суда публики, когда непонятно для всех осложнил свои расспросы, предложив свидетелям и Ардальону Порфирьевичу рассказывать подробно про общение его не только с людьми, но и… с животными.
Действительно, вначале прокурорские домогания мало были понятны слушателям этого, по существу, обычного процесса; кто-то в публике не без злой иронии повторил тогда, что усердие прокурора может дойти даже до того, что он вот-вот скоро будет просить суд о допросе того самого… белого шпица, с которым был так ласков и кормил всегда сладостями подсудимый Адамейко.
Но предстать собаке пред судом, вопреки насмешкам кое— кого, не понадобилось, а прокурор своего же все-таки добился и доказал суду, что обвиняемый действовал бесспорно с заранее обдуманным намерением. Прокурорские доводы были вполне убедительными, но он не был целиком прав, как это увидит читатель позже.
Вернемся, однако, к описанию дня 28 августа.
Как всегда, — прежде чем отправиться в ближайший маленький скверик, где просиживал часто по нескольку часов, — Ардальон Порфирьевич купил на углу газету и, медленно и вяло шагая, порой натыкаясь на встречных прохожих, — тут же, на улице, начал внимательно ее читать. Газеты Ардальон Порфирьевич читал, как никто, аккуратно и добросовестно, и можно было, пожалуй, удивляться тому интересу, который почти с одинаковой силой проявлял этот человек к вопросам политики и к обычной газетной хронике происшествий.
Частенько по вечерам он заходил в контору домоуправления и подолгу рассказывал присутствовавшим различные новости. Вдвойне и по-особенному любопытны были они в передаче Ардальона Порфирьевича!
Если он рассказывал о каком-нибудь случае самоубийства, то тут же непременно сообщал, что он давно уже подметил молодой возраст и принадлежность почти всех самоубийц к одному социальному классу, на знамени которого — самое горячее утверждение новой жизни…
Когда делился впечатлениями о теоретических спорах среди коммунистической партии о началах демократии, — неожиданно называл все эти споры «вздором», «праздной болтовней», которая вот и создает угрозу для самой партии.
А если заходила речь о дороговизне или о перебоях в хозяйстве страны, так же неожиданно заявлял: «А крестьянам надо землю продавать обязательно. И чтоб с купчими крепостями. Эх, если б Ленин был жив!…»
Неожиданные, а иногда и прямо противоположные заключения, делавшиеся Ардальоном Адамейко по поводу различных вопросов, — в общем таили все же в себе зерна того отношения к новой жизни России, которое в наши дни отождествляется с мыслями о поражении революции…
Но, со всем тем, очень часто Ардальон Порфирьевич выказывал себя в разговоре с некоторыми людьми так, что пугливые собеседники могли посчитать его не только большевиком, но и «страшным анархистом». Таким он, например, показался в тот день своей собеседнице в скверике, хотя она и знала, что до сих пор он не был еще повинен ни в одном из тех действий, о которых теперь говорил,
…Придя в скверик, Адамейко нашел никем еще не занятую скамейку на солнечной стороне и сел на нее, дочитывая утреннюю газету. Несколько минут он был погружен в это занятие и не сразу даже ответил на приветствие по своему адресу, дважды повторенное:
— Здравствуйте, Ардальон Порфирьевич… Вот и сегодня встретились. Присяду тут возле вас на солнышке… Адамейко поднял голову.
— А-а… здравствуйте, здравствуйте. Местечко есть — почему не присесть…
Женщина села рядом.
— Частенько встречаю, батюшка, частенько… Не знай я вас и Елизаветы Григорьевны, — подумала б, что не иначе, как свиданье кому-нибудь тут назначаете… хэ-хэ-хэ…
Она засмеялась коротким кряхтящим смешком.
— Но знаю, батюшка, что жену любите и человек без теперешних подлостей… Нравственный человек! Ну, Рекс, пойди… пойди погуляй, ишь, юла какая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20