Ольга Самсоновна пересела на ее место и шутливо объявила себя хозяйкой этой комнаты. Адамейко придвинулся к ней так, что колени его касались ее теплых, волнующих ног. Ольга Самсоновна заметила это, но только коротко, иронически усмехнулась — и ног своих не отставила.
— Про сына вашего ничего не слыхал, — подхватил теперь Адамейко нить начатого разговора. — Вот слежу за всем по газетам… а вот не помню! — почему-то прибавил он, пристально посмотрев на Жигадло.
— Это весьма возможно-с… очень даже вероятно. Но он, сын мой — Дмитрий Кириллович, существует. Тут вот, в Ленинграде, проживает — и человек ответственный. Да-с! Гордость для отца, умница! И образованный — не хуже адмиральских или профессорских детей… А что в газетах про него не пишут, — так уж такое у него занятие, служба такая. И замечу вам — несправедливо, что не пишут! Про других вот пишут, а про Митю моего, действительно, — ни гуту… А он-то, Митя, часто самой главной пружиной и является во всем деле! Ну, вот, если про младшего, Сережку, не печатают, — так это и не жаль: в пешках ходит, хоть и в частных… И без настоящего образования, конечно. Вот с Сережкой и живем тут вместе! — махнул он рукой на стену, за которой помещалась его комната. — Ольга Самсоновна! Прошу вас, красавица, — еще стаканчик!
— Кто же сын ваш? Дмитрий Кириллович — кто?… — не без легкого раздражения спросил Адамейко: ему неприятно вдруг стало, что старик, — как показалось, — нарочно тянет и запутывает разговор, словно ужом протаскивает его, и что заговорит он понятней только тогда, вероятно, когда вдоволь насытится. «Ну и гусь прожорливый!» — снова подумал о нем Ардальон Порфирьевич.
Но была еще одна причина, вызвавшая у него некоторую неприязнь к старику Жигадло: это то, что он бесцеремонно, почти фамильярно держал себя с Ольгой Самсоновной и, как заметил Адамейко, неоднократно заглядывал сбоку темно-искрившимися глазами на вырез ее блузки, отстававшей во время движения рук и приоткрывавшей тогда розовое тело Ольги Самсоновны…
— Сын мой старший, говорю, — своего рода пружина-с в иных крупных… таинственных делах. Именно так! Его многие знают, а многие еще и не знают. Одни, может случиться, Бога своего за него молят, чтоб помог им, удовлетворил их чувства мой Митенька, а другие, конечно, боятся его и ненавидят. Хэ-хэ! Так ведь всегда…
— Загадочками говорите! — сухо и неприязненно бросил Адамейко.
— Аккурат, как вы! — засмеялась Ольга Самсоновна, наблюдая обоих собеседников. — Будто язык у вас, Ардальон Порфирьевич, из одного мясца вырезан… Ой, потеха!
— Неужто — правда? — наивно, старчески хихикнул Жигадло.
Неожиданное восклицание Ольги Самсоновны как-то по особенному было воспринято Ардальоном Порфирьевичем. Ее слова были — точно бросок резкого, ударившего в глаза света.
Они в секунду отзвучали, но, онемев, остались острой искоркой в сознании Адамейко, — и всегда настороженная мысль быстро подобрала их, как зоркий прохожий — случайную находку.
Больше того: с этого момента Ардальон Порфирьевич старался не упустить возможности как можно лучше наблюдать за новым своим знакомым, вслушиваться в его слова, — а новая, дразнящая и пугающая, мысль была придирчива к каждому сделанному наблюдению.
— Загадочки, загадочки… хм? — продолжал, усмехаясь, Жигадло. — Вот и сын мой говорит — загадочки. Он так и говорит иной раз: «Вот, — говорит, — папаша, всюду среди людей загадочки, а мне их раскусывать. Понатыкано их на каждом шагу, что семечек в подсолнухе»… Ну, это правда… Его это дело — Митеньки. Профессия у него такая…
— Какая?
— А разве не сказал я? Нет? Вот уж старый пес, извините, действительно память отшибло. Профессия у Дмитрия Кирилловича сурьезная и ума требующая: следователь при суде…
— А-а… — вздохнул облегченно Адамейко и торопливо глотнул остывший уже чай.
— А я знала: уж гордится своим сыном Кирилл Матвеевич… не один раз про него вспоминает!
— Верно, красавица моя, верно! Дозвольте-с вашу папиросочку? Спасибо. Да, горжусь.
— А он вами? — спросил, ехидно прищурившись, Адамейко.
— Об этом особая речь, дорогой мой гражданин… А почему не гордиться мне? Не адмирал я и не суконщик богатый, а сын мой университетский знак получил. Да-а-с! И устроился. Хорошо устроился! Умница. Разве такому не устроиться, как скажете?
— Не знаю… — вяло ответил Ардальон Порфирьевич.
— А я знаю! Как мне не знать? Ну, кто я — отец его, Митеньки! Кем был, народивши Митеньку? Никем-с по тем временам! Ни за что не приметить бы меня! Ей-богу, так… Нижегородский мещанин (и по сей день паспорт остался!…), и занятие — самое бедное сначала. Можно сказать, грошовое занятие — на заводишке фруктовых вод возницей был… Ситро и лимонад заказчикам развозил. Сидишь это на телеге, а позади тебя бутылочки разные в ящиках… в деревянных сотах. В ту пору и родился Митенька…
— Подождите! — прервал его Адамейко. — Вот вы сказали раньше… насчет наследственности…
— Ну, сказал. А что?
— Про какую же это такую?
— А любопытный вы, дорогой гражданин! Люблю любопытных… Сам этим делом страдаю. Сходство у нас с вами-с и тут выходит! — хитровато заулыбался старик.
— Я ж говорила вам, Кирилл Матвеевич!
— Говорила… говорила, красавица наша. Любопытство-с, знаете ли, все равно, что ищейка у агента: все старается «накрыть» человека… Нюх я сыну моему, Дмитрию Кирилловичу, передал! Вот и есть наследственность… Нюх и сообразительность — вот что! Только гордый у меня Митенька: не признает этого, сам в себя, думает, пошел. Я будто здесь и не при чем… ан, врет, врет Дмитрий Кириллович! Именно я тут главная причина! Я, потому все это пошло от лакейской моей службы…
— Погодите, — прервал его Ардальон Порфирьевич. — Ведь путаете, заметьте!
— А чем?
— Чем? То, говорите, фруктовые воды продавали, то — лакейская служба вдруг?… Так как же? И потом всякая наследственность при рождении только передаться может… Ничего не понимаю! путано очень…
— Никак-с!… — ухмыльнулся старик Жигадло. — Вот вы послушайте и понимать станете. Переехал это я с семейством в Санкт-Петербург — по-прежнему… Ну, тут я определился на службу в ресторан к покойному Нестору Филипповичу Меньшуткину… на Садовой. Помните? а?
— Нет.
— Постойте… как же это так? Кто ж в Петербурге не знал известного Нестора Филипповича и его фирмы? Простите, дорогой гражданин, — вам сколько ж это годов минуло?
— А и в самом деле, Ардальон Порфирьевич, я ведь тоже не знаю… — заинтересовалась Ольга Самсоновна.
— Мне двадцать девять… полгода как минуло.
— Всего?!
— Всего, Ольга Самсоновна. А что?
— А мы… а так себе! — подхватил Жигадло. — Мы очень просто даже… удивляемся! Только что вы вот удивлялись, а теперь мы…
— Продолжайте ваш рассказ! — сухо сказал Адамейко.
— Это могу-с… Служу, значит, в официантах, а сына своего, Митеньку, между прочим, не забываю: в школу его сдал, наукам обучаю мальчика… Но, между прочим, и сам с ним разговоры веду. Революционные по тем временам, — ей-богу! Вроде будущую добычу ему показываю. Вот, говорю, мы, мещане рабочие, а вот, рассказываю ему, буржуазы и дворянчики на белой подкладочке! Всюду, говорю, присматривайся к ним… и к каждой мелочишке. Ненавидь, говорю ему, потому, что отец твой, Митенька, при этих паразитах должен лакеем спину гнуть. А у кого уж лучше нюх на человека, как не у собаки, лакея или у следователя должен быть! Как скажете? Я, как лакей, по всякой мелочишке приходящего человека узнавал. Наблюдение! Вот и Дмитрий Кириллович в меня — в отца! Только выпало ему в жизни не официантом в кабаках служить, а нюх свой государственной и благородной службе отдать: раскрывает преступления. Младший, Сережка, — тот тоже вроде этим же делом занимается, только, простите, пешкой считаю я его! А впрочем, упорство и честность у него. Что говорите, а?…
— Вот что… вот что, — дважды перебил его неожиданно оживившийся Ардальон Порфирьевич. — С сыном своим, Дмитрием Кирилловичем, встречаетесь?
— Два раза в месяц… по взаимному соглашению.
— И говорить приходится?
— Как же! Про умные вещи даже. Он, Митенька, отца своего уважает… Иногда, впрочем!
— Так… А вы передайте ему такой вот вопросик… Ну, будто это вам такая мысль пришла…
— Ну… ну? — насторожился Жигадло.
— Вы так и спросите его… Вот, мол, Дмитрий Кириллович, под секиру правосудия, так сказать, вы человека всякого притягиваете… Очень хорошо даже, похвально! Каждую мелочишку подбираете — чтоб человеку никуда уже не вывернуться… хорошо! Ну, так… Под секиру эту человека подставили, дело свое с несомненным умом совершили… хорошо! А не приходит ли вам, Дмитрий Кириллович, не приходит ли вам, мол, мыслишка иногда: что секира ваша страшная и справедливая — не секира вовсе, а… глупый, так сказать, перочинный ножик вроде?! Как, мол, тогда? Ведь для справедливости-то перочинный ножик — легковесен как будто?! и не страшен уже… и не поверишь ему, а?
— Не поверишь! — хитро блеснул водянистый глаз.
— Вот и я говорю! — все больше и больше воодушевлялся Ардальон Порфирьевич. — Вы так и скажите ему… Кому служите, мол, Дмитрий Кириллович? Какой власти? Революционной… интернациональной даже? Хорошо! А еще чему? Справедливости? Тут-то и начинается, мол, Дмитрий Кириллович! Тут-то ум ваш самый и потревожим… Не так? Вот, например, убийство.
— Ну… ну?
— …Вот, значит, вы, следователь, все это дело раскопали, ум свой — ищейку! — на человека по всем правилам натравили, убийцу в тюрьму посадили, — подавай теперь следующего! Так?
— Выходит…
— Вот я и против! Я, заметьте, против такого ремесла… Потому плохо это все для государства нашего… для революции настоящей плохо. Может, убитый-то — дрянь, а убийца приятный человек и с мозгами хорошими?! Что? Может, убийцу и не надо, заметьте, под секиру тащить?! Может, в укрывательстве этом и есть самая справедливость… служение настоящее власти! Вот вы и спросите сына вашего, Дмитрия Кирилловича…
— Опять вы про свое… Пунктик у вас свой в разговоре! — досадливо и хмуро вмешалась в беседу Ольга Самсоновна.
Ардальону Порфирьевичу показалось в этот момент, что чуть вдавленный, узкий рот ее еще больше сжался, и еще, надменней и суше стала ее усмешка. Но она не смутила Ардальона Порфирьевича: разговор со стариком Жигадло приобретал теперь для Ардальона Порфирьевича какой-то особый смысл, одному ему понятный, волнующий.
Отказаться от этого разговора он уже не хотел и не мог, так как набрел уже, — по правильному замечанию Ольги Самсоновны, — на тот самый «пунктик», который почти всегда неусыпно жил у него в мыслях.
Кто знает, — может быть, суд — впоследствии — и сделал оплошность, доверившись только спокойному и точному, как протокол, показанию Ардальона Адамейко и не прибегнув, вместе с тем, к любопытной в таких случаях врачебной экспертизе? Впрочем, как известно нам, и последнее средство судебного разбирательства не всегда убедительно и для суда, и для подсудимого: подсудимый же — в данном случае Ардальон Адамейко — не вызвал, как мы уже в самом начале сказали, ничьего подозрения о невменяемости.
— Пунктик? — переспросил Жигадло. — Разве часто приходится про убийц беседовать?…
— Н-нет… нет… — нерешительно и испуганно вдруг отозвалась Ольга Самсоновна.
Она бросила умоляющий взгляд на Ардальона Порфирьевича, и он понял ее: Ольга Самсоновна всегда пугалась, вспоминая разговоры его на эту тему с мужем, Федором Суховым.
— Простите, — продолжал серьезно Жигадло. — Вот у меня к вам еще один вопрос. А почему — после объясню… Насчет, значит, «перочинного ножика» самого… Как скажете? Выходит, дорогой гражданин, правильно я вас понял? Справедливостью такой, значит, столько же сделаешь, сколько, вроде, тем самым ножиком? Так?
— Так…
— Гм! Не для справедливости, выходит, Митенька мой служит, а ремеслом себе хлеб зарабатывает, — так, скажете?
— У всех ремесло! — уклончиво ответил Адамейко и вышел из-за стола.
— И выходит, в справедливость плохо верите?
— Плохо! — не мог уже сдержать себя Ардальон Порфирьевич.
— И коммунары, значит, насчет нее… спотыкаются вроде?
— Да вы — точно следователь, за место сына своего, Дмитрия Кирилловича! — хмурился Адамейко.
— Вы не пугайтесь: я ведь не для испуга спрашиваю! Почему — объясню сейчас. И в коммунальную справедливость не уверовали… Так… Теперь уж понимаю… Потому до конца они не дошли… — так? Так. И понимаю по вашим словам, — иное преступление, значит, прикрыть бы могли? Ну… так, вроде… не на самом деле, а?
— Ну, а что?
— Хэ-хэ-хэ!… — роняя сиплый, потрескивающий смешок и завертелся вдруг на стуле Жигадло. — Хэ-хэ-хэ-э… А у меня для вас, дорогой гражданин, уже и ответик есть. И не собственно мой — нет! Сына моего — Дмитрия Кирилловича: благородного человека, науку знающего… хэ-хэ-хэ!… Готовенький ответ, как пилюлечка… Давно его Митенька мой приготовил. Давно, говорю, давно…
— Как же это так? — посмотрел на него Адамейко.
— А вот и объясню…
Старик Жигадло встал и близко подошел к нему. Вышла из-за стола и Ольга Самсоновна.
— Ну?…
Жигадло повернулся к ней и взял за руку.
— Вот, красавица наша, я и говорил-с: сходство имею большое, между прочим, сходство имею с вашим знакомым… по всяким таким суждениям. Только шестьдесят мне, а ему в два раза меньше-с… Но умный он, ваш знакомый!… Как скажете? А вот сын мой, Митенька, — ум его не признает. И не простит ему! То есть, может, и встретиться им не придется, — и очень даже возможно это! — но только так оно и есть…
— Да при чем тут ваш сын?
— А вот и при чем, Ардальон Порфирьевич! Вот и знайте: не надо ему уже вашего вопроса передавать, потому ответ на тот вопрос уже имеется. Мне ответ дан!… Да-с… Все, что изволили говорить, — все в других словах я и сам, отец, умнице моему, Дмитрию Кирилловичу, выкладывал! Вот тут и понятны вы мне! — подошел он опять к Ардальону Порфирьевичу. — Выходит, что не вы порох выдумали, как говорится, и не я даже… Хэ-хэ-хэ… А ответ его, сына моего, хоть и не полный, может, но хладнокровный и потому сильный, я вам говорю! Уж поверьте; потому, не зная того, почти за вас самого говорил я… Тоже вот, как и вы, расспрашивал и на многое такое критику наводил. Аккурат почти ваши вопросы и выкладывал. Так я ему, сыну моему, по чистой своей совести и высказал: вот, говорю, весь-то народ наш столько кровушки своей на землю вылил… а для чего? Для полного благоденствия, — как скажете? Ну, вот. Словом, про все ваши соображения, дорогой гражданин, говорил. Такую это ему «партийность» свою развел — что на удивление, да и только! Хэ-хэ… Но тут же и ответ получил я. «Что ж это, — говорит, — Кирилл Матвеевич (всегда так называет меня), — самым первейшим революционером себя считаете?» И улыбается при этом. Смешно ему, Митеньке: прыть шибкая у отца… у старенького папаши, а? — «Ну, так как же?»… — Молчу я и не знаю, по совести говоря, что ответить. А он вдруг по-настоящему серьезным сделался, папиросу свою изо рта вынул — и говорит, без сожаления это ко мне говорит: «Никакой вы не революционер, — говорит, — конечно, а потерявший себя мещанин духа только. Вот. Мещане, — поясняет, — разные бывают: которые, — говорит, — идею свою, как чайник в Апраксином рынке находят, — глупый этот зверь, но тяжелый и упорный, и намордник ему наша власть хороший придумала. А есть, — говорит, — и другие. За эти годы понаплодилось их много…» Много! — видали, Ардальон Порфирьевич? И вы туда же, выходит, простите… И я с вами, как определил сын мой, Дмитрий Кириллович. Как скажете?
— Ну, ну… дальше! — внимательно вслушивался в каждое слово Адамейко.
Дальше? А вот и дальше. «Понаплодилось, — говорит, — много, но простым житейским глазом, значит, сразу их не увидишь даже. Только каждый по-своему ушиблен революцией». Да, да — так и сказал, а я и запомнил: «Ушибла, — говорит, — оттого всякий вздор кажется им свободной, так сказать, идеей. А в общем, — говорит, — ни черта такой человек в новых событиях не понимает, любит только критику наводить и мудрецом непризнанным себя напоказ выставляет. И тут же Митенька чье-то имя отчество жене своей назвал (партийная у меня невестка), усмехнулась она, — и показалось мне, что про какого-то важного и известного товарища речь зашла. Возможно, знаете: в газетах теперь всякое пишут. Ну, так вот… „Такой, — говорит, — мещанин, каждый по-своему, тихонечко идет, иногда своего добивается. У мещанина такого фантазия чуть ли не на полцарства приходит… а? Такого мещанина оттолкни, так он все равно бочком, бочком! Норовит за чью-то спину стать. Но сделать-то, совершить что — сам он не может (слаб больно, вся порода у него только мягкая и хитрая!), — так он толкает другого… подталкивает, поддразнивает. Нам, — говорит, — судейским лицам часто приходится таких людей видать“. Вот и все. Ведь по своему умен Митенька, — как, скажете? А вот Сережка мой прост:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20