А когда, спустя час, вместе с другими вошел в квартиру вдовы Пострунковой, — испытал в последний раз душную, ударившую в голову минуту страха и в то же время изумления: батистовый розовый платочек, словно живое существо, ехидно и насмешливо мигнул ему, лежа у ножки зеленого диванчика: «Лицо свое вытирали, с собачкой тут играли и уронили-с! Спешите поднять, а то ведь — могу?…» И он поднял.
«Все, — теперь все, кажется…»
— Чистенько сработано, — видать, опыт большой! — сказал кто-то громко и уверенно, когда все уже выходили из квартиры.
Ардальон Порфирьевич ощутил прилив горячей радости: значит, действительно — следов никаких.
Оглянулся, посмотрел на милиционера и с азартом сказал:
— Вот уж сволочи! И заметьте, товарищ, — хоть бы маленькую улику оставили?! А?
Милиционер сплюнул сквозь зубы. Не ответил.
Если бы кто-нибудь из случайных прохожих пожелал последовать за неизвестным ему гражданином, одетым в наглухо застегнутый жакет с поднятым кверху лишайчатым бархатным воротником, с глубоко надвинутым на лоб картузом, — последовать в тот момент, когда этот бедно одетый человек входил в первый же на пути магазин, а потом вышел вслед за неизвестным и заинтересовался его дальнейшими поступками, — любопытный прохожий этот был бы немало изумлен тем, что довелось ему увидеть.
Но, если бы этим прохожим оказался один из наших читателей, он сразу узнал бы в неизвестном гражданине безработного наборщика Федора Сухова, и все поступки этого человека не показались бы уже столь загадочными.
Они заключались только в следующем.
Войдя в магазин, Сухов требовал для себя чего-либо (старался — подешевле только для того, чтобы не вызвать к себе особенного внимания продавцов) и, расплачиваясь уже у кассы, торопливо вынимал из кармана, держа осторожно, двумя пальцами, — за кончик, беленький червонец и бросал его на столик кассирши.
Иногда его спрашивали:
— Нет ли помельче? У меня совсем почти нет мелочи: я только что приняла кассу.
— Нет… нет! — отчего-то волнуясь, отвечал Сухов, стараясь не смотреть в лицо кассирши.
И тотчас же добавлял:
— Пожалуйста, отпустите меня. Могу еще на полтинник чего купить. Только уж, прошу вас, отпустите меня: времени у меня нету, вот что…
Приходилось или покупать еще чего-нибудь, или кассирша и так уже внимала просьбе торопившегося покупателя.
Брал сдачу, бумажки аккуратно складывал в один карман, медь и серебро — в другой и, захватив с прилавка покупку, быстро выходил на улицу.
Через несколько минут покупки уже не было в его руках. И происходило это так
Когда проходил мимо реки или по малолюдной улице или, наоборот, попадал в густой водоворот толпы, — незаметно бросал сверток в воду, или под ворота какого-нибудь дома, или ронял его на панель, — чтоб растоптали прохожие.
Но иногда кто-нибудь замечал, как падала на землю покупка Федора Сухова (чаще всего наблюдательность эту обнаруживали старики и дети), тогда его услужливо окликали, и Сухов, с благодарным бормотанием, подымал сверток, — чтобы через пять минут вновь от него избавиться. Упорство, с каким Федор Сухов старался «терять» эти покупки, объяснялась целиком его душевным состоянием, в котором он находился после знаменательного дня девятого сентября.
Двое суток он поджидал к себе Ардальона Порфирьевича и ни разу за это время не прикоснулся к деньгам вдовы Пострунковой.
Он с волнением ждал той минуты, когда половину всей суммы (которую, кстати сказать, и не считал) заберет с собой Адамейко: как будто оттого, что в дыре подоконника денег станет меньше, — они не так, как теперь, будут устрашать, жечь и без того разгоряченную, плавкую мысль его, Сухова, и беспрерывно почти возвращать память его к роковому хмурому утру, когда убил…
Сознательно совершив ограбление, Сухов гнал от себя все то, что могло бы теперь напоминать об его преступлении. И он боялся денег, которыми завладел. Но, как ни странно на первый взгляд, — он боялся только этих денег, этих червонцев: на каждом из них ему чудился живой, не умерщвленный отпечаток теплых пальцев их мертвой хозяйки.
И, когда впервые решился прикоснуться к этим деньгам, твердо уже знал, как следует с ними поступить.
С первым же червонцем побежал далеко от дома, на Сенную, купил там две коробки папирос, и, когда расправленный спокойной волосатой рукой торговца смятый раньше червонец исчез в дубовой шкатулочке, — Сухов несдержанно радостно крякнул и с такой же несдерживаемой ухмылкой начал пересчитывать сдачу. Вот три трехрублевки, зелененькие, тихие, спокойненькие; вот серебро — спокойное, легкое и шаловливое, как показалось… Это «обыкновенные»: беззлобные, покорные.
Отошел в сторону от торговца и разорвал бандероль на одной из коробок, намереваясь закурить. Внезапная мысль мелькнула остро, предостерегающе: ведь куплено… папиросы-то эти ведь куплены именно на тот червонец?
И — папиросы уже показались мстительным подарком умерщвленного дубовой шкатулкой червонца: они лежали в коробочке тоненькими белыми обрубочками чьих-то похолодевших пальцев.
Сухов злобно сжал в руке обе коробки и бросил их под ноги медленно проходившей сбоку ломовой лошади. Тяжелое копыто вдавило одну из них в грязное земляное тесто; что сталось со второй, Сухов не видел.
Особое суеверие овладело им с этого момента: он каждый день разменивал червонцы вдовы Пострунковой и каждый раз избавлялся от того, что на них покупал.
Дети и сам он — обедали уже все эти дни. Ольге Самсонов не отнес в больницу два крупных, полуфунтовых яблока — антоновки. И не знал еще точно, как следует поступать с деньгами: все еще поджидал к себе Ардальона Порфирьевича. Но тот не приходил.
Встреча же их — последняя встреча на свободе — произошла тогда, когда оба меньше всего ее ожидали. Впрочем, неожиданность ее слабее всего отпечатлелась в сознании Федора Сухова, потому что в этот вечер он был немало пьян, а такое состояние человека, как известно, сильно предрасполагает к тому, что всякая случайность воспринимается как нечто закономерное и должное.
Описанию этой встречи, равно как и пояснению некоторых обстоятельств, не совсем еще ясных, вероятно, читателю, и посвящена следующая, последняя глава нашей повести.
ГЛАВА XVI
Сухов вышел из пивной и, сделав несколько шагов, наткнулся неожиданно на знакомую фигуру Ардальона Порфирьевича: Адамейко стоял у стеклянной витрины кинотеатра и внимательно рассматривал освещенные электрический лампочкой большие глянцевитые фотографии американского фильма. Стоя спиной к Сухову, Ардальон Порфирьевич его не видел. И когда на плечо легла вдруг чья-то тяжелая, твердая рука, Адамейко удивленно оглянулся, никак, однако, не ожидая увидеть безработного наборщика.
— Пойдем… пойдем сюда! — глухим, придавленным голосом сказал тот.
Рука не отпускала сутуловатого, костистого плеча, и пальцы крепко ухватили суконное пальто.
— Пойдем, пойдем, — повторял настойчиво Сухов. — Ты зачем тут картинки смотришь, а? Тебе, гражданин мой Ар-даль-он, не такие картинки нужны… а? Не отпущу теперь! Не отпущу!
— Я и не ухожу… и не хочу уходить, — стараясь казаться равнодушным и спокойным, сказал Ардальон Порфирьевич и протянул ему руку. — Здравствуй. Ну, теперь отпусти…
Он освободил свое плечо и внимательно посмотрел на Сухова.
— Ты выпивши и глупостей наделать можешь — вот что! — тихо и серьезно продолжал Адамейко, опасливо поглядывая по сторонам. — Ты пойди домой, — как друг тебе говорю. Ведь соображать тебе трудно сейчас, — как скажешь? Иди, иди… После это мы с тобой встретимся… Я тут жену свою поджидаю — в кинематограф пойдем.
— Врешь, — не отпущу я тебя! — почти выкрикнул Сухов, и толпившиеся у витрины прохожие с любопытством посмотрели на обоих собеседников. — Слышь, Ардальон: подлости не хочу, не потерплю — р-рабочий я человек, пр-рямой, значит!
Пришлось уступить ему: боясь возможного скандала, Ардальон Порфирьевич взял Сухова под руку и, неестественно тихо посмеиваясь, отвел его в сторону.
— Ведь не соображаешь, плохо соображаешь — вот что! — растерянно повторял Ардальон Порфирьевич, увлекаемый своим спутником в одну из прилегающих к проспекту Рот. — Ведь пьяный ты, совсем пьяный — так? Какой же тут разговор с тобой!
И так же, как и Адамейко, Сухов, широко и размашисто шагая, твердил одни и те же слова:
— Не соображаю, говоришь… а? Нет, все соображаю, обязательно все. Ноги, — это верно, — пьяные… Факт! А голова — никак! В полном соображении, в полной я памяти. Вот сейчас, сейчас увидишь… Гм, не соображаю! Ловец!
Он словно нарочно оттягивал нужный разговор, не находя еще для него удобного места. Он вел своего спутника по серой, неосвещенной улице, иногда вдруг останавливаясь и озираясь по сторонам.
— Куда ж мы идем? — спросил Адамейко и попытался освободить свою руку, крепко прижатую локтем Сухова.
— Куда? Разговаривать… для полного выяснения. Чтоб до самой точки, значит. Сверстать, значит, и концовочку поставить!
Ардальон Порфирьевич не понял значения последних фраз наборщика Сухова, но почему-то представилось, что в словах этих заключена какая-то угроза пьяного озлобленного человека, — и на минуту Ардальон Порфирьевич испугался.
— Разговаривать? Ну, что же… — поспешил он выказать свое согласие. — Пожалуйста. Я, заметь, сам даже хотел. Насчет общего нашего, понимаешь? Ну, вот. Радостное даже хотел рассказать… Интересно очень.
— Про что это?
— А, вот видишь! — понемногу овладевая собой, хитрил уже Ардальон Порфирьевич, довольный тем, что удалось заинтересовать Сухова. — Может, ты и сердиться и ругаться задумал, — а я так и обидеться на тебя не хочу. А почему? Состояние твое понимаю — вот что! Только состояние это — глупость и нервы одни. Все, как говорится, проходит, а себя каждый человек должен для жизни, заметь, оставить. Не так?
— Про что это, интересно? — хмуро выспрашивал Сухов.
— Ну, вот… Сообщить хотел я тебе новость одну важную, — наклонился к своему спутнику Ардальон Порфирьевич. — Насчет того самого… общего нашего. Управдом наш рассказывал. Дело, говорит, темное, и чтоб открыть его, — так ни-ни! Вот что! К тому же справедливо, говорит он, покойница — гражданка неприметная, для общества неинтересная, одинокая, — и власти, будто, — следственные власти — никакой охоты к выяснению данного происшествия не имеют. Управдом наш, заметь, в курсе всего этого, понимаешь? Ну, стой… Куда дальше, а?
Они вышли к Измайловскому проспекту и остановились на углу.
— Куда ты хочешь идти? — повторил свой вопрос Ардальон Порфирьевич.
Сухов и сам не знал, куда точно они направлялись. Охмелевший, но не потерявший сознания, — он знал только, что нужно найти безлюдное, схоронившееся в вечерней темноте место, где можно было бы — без всяких опасений быть услышанным — разговаривать о том, что так волновало его вот уж несколько дней.
— Вот… вот сюда! — поволок он за собой Ардальона Порфирьевича по направлению к маленькому скверику у Троицкого собора.
Ни в самом скверике, ни возле собора никого не было, и Сухов, усевшись на скамейку рядом с Ардальоном Порфирьевичем, уже не сдерживая себя, заговорил:
— Ну, встретились… Так, значит. Вдвоем. На весь Ленинград, значит, двое только и знают, и никто больше… а? Как же это им-то, двоим, не чувствовать — понимаешь — чувствовать! — друг дружку… а?! Ведь обязательно надо чувствовать… Как ты про это скажешь? Ну?
— Н-да… — сказал Ардальон Порфирьевич. — Понимаю. — Вот именно! Ведь при таком деле влезть, значит, в человека надо… друг в дружку. Ты скажи мне: верно я говорю или неверно?
— Ну, верно… Ты поскорей, знаешь!
— А верно, значит, — при полном сознании я; соображаю все аккурат правильно. А ты не торопись, не беги от меня, слышь! — угрожающе сказал Сухов. — Если не узнаю всего, понимаешь — всего! — если не выспрошу, — хуже ведь будет…
— Да чего ты сейчас хочешь? — тихо спросил Ардальон Порфирьевич.
— Чего? Вот тебе первое: почему за деньгами не приходишь: твои ведь деньги!
— И твои.
— За своими почему не приходишь… а?
— Ну… приду. Чего ты? Успеется…
— Врешь, врешь! Насквозь вижу: обманываешь, не придешь, не возьмешь их! Вижу тебя… дрянь ты человек! Мелкий ты человек. Мелкий, как… как нонпарель мелкий! — волновался Сухов. — Тебя и не ухватить сразу, не понять тебя сразу. Стой, ты что раньше, когда жива еще она была, — что ты говорил, а? Деньги пополам — так? Говорил или нет? Чего мычишь, худоба?!
— Разговаривали про это… — уклончиво ответил Ардальон Порфирьевич.
— Так, так… разговаривали, — ехидный ты больно, ловец! Врешь ты, денег ты не возьмешь, — знаю! Тебе они без интереса: спокойствие тебе теперь надо. Боишься их, брезгаешь… Обманщик ты, мелкий ты человек — во. Себе, значит, спокойствие, а другому, значит, — страх! Будь ты проклят… пиявка!
Сухов замахнулся, но не ударил: рука медленно поползла книзу и упала на колено Ардальона Порфирьевича.
— Ты пьян и… лезешь драться! — испуганно и обидчиво вскрикнул тот. — Ты думаешь, я камень, не чувствую ничего?… — мягко и жалобно добавил Ардальон Порфирьевич.
— Так ты жалеешь теперь… ее жалеешь?! А ведь что раньше говорил… как подговаривал меня! Думаешь, не помню, а?… Знал ведь ты, говорил я тебе: против убийства я, не хотел я его… За бумажками, понимаешь, — только, значит, за бумажками я шел, — а вышло что?! Сам тогда не сознавал себя, потерял я себя тогда. А ты, вижу теперь, знал, обязательно знал, что будет! Меня натравил, а сам теперь жалеешь… Обман, выходит, — сам ты теперь в слова свои… в прежние слова не веришь?! А что говорил! Что говорил только, — целую политику свою новую развел! И поймал меня… Зараньше оправдание для меня нашел… Ночи я не спал от твоих слов: думал все…
— И не жалей, — прервал Ардальон Порфирьевич. — И сейчас говорю тебе, заметь! И сам я не отказываюсь от того, что было, не жалею, понимаешь…
Адамейко чувствовал теперь, что необходимо самому проявить инициативу в этом разговоре, который, благодаря состоянию, в котором находился сейчас Сухов, обещал затянуться и мог привести к неприятным для Ардальона Порфирьевича результатам. Сухов волновался, Сухов словно хотел, — если не пережить и перечувствовать, — то осознать вновь все то, что привело его к преступлению, и, главным образом, осознать ту правду , поверить в которую так быстро сумел его заставить он, Ардальон Порфирьевич. Голос ее был заглушен теперь, — но нужно было, чтобы Сухов его вновь услышал. Смятение овладело Суховым, — нужно было внушить ему вновь уверенность в правоту его поступка. Нужно было вместе с ним, Суховым, хотя бы быстро разглядеть на свету их общей памяти эту самую правду . Показать ее вновь — значит, успокоить Сухова.
Ардальон Порфирьевич понял это и пошел навстречу его желаниям. Он тверже уже и уверенней сказал:
— Совсем не жалею я — вот что! И, как говорил тебе раньше, так и теперь того же мнения, заметь… Важно что? Главное — в глупости не попасться. Не попадемся. Вот это ты и помни: не попадаться! И все будет хорошо. И сейчас говорю: ты живой человек, нужный человек, а… то (он говорил о покойнице Пострунковой в среднем роде) то… дикое мясо! Не стало его, — никто и не вспомнит, а ты вот, заметь, ты один только и думаешь об этом.
— Думаю… вот словно руками оттолкнуть бы ее!
— А ты рассудком оттолкни — вот что! Ерунда, говорю тебе! Соображаешь?
— Да я все, все обязательно соображаю! — как-то серьезно и вдумчиво ответил. — Хоть и выпил, а держу себя в пропорции!
Он неторопливо вынул папиросы и закурил. Огонь от спички на секунду осветил его лицо, и Ардальону Порфирьевичу показалось, что оно стало спокойней, трезвей. И впрямь, хмель покидал его.
Ардальон Порфирьевич продолжал:
— Вот и хорошо, друг ты мой… Вот и соображай еще раз. Я тебе как говорил — помнишь? Пусть Суховы, Ивановы, Герасимовы, — пусть они на время самостоятельно действуют! Власть, заметь, — государство — «дикое мясо», всякое ради порядка не тревожит, — а кое-кому от этого тяжело приходится, не по заслугам, заметь, тяжело! И несправедливо! Сухов сделает, — помучается, может, притом, а потом пользу для себя поймет. И не для одного пользу, а, как говорится, для всего коллектива…
— Думаешь?
— Ну, да! Обязательно так, обязательно. Стихийный, понимаешь, закон. Потому все, что внутри полезного человека, — в сознании, значит, — революция умственная своим чередом идет. А как будет Сухов или Иванов самостоятельно некоторое время действовать, справедливости до конца искать, — так и все мы призадумаемся (обязательно призадумаемся, заметь!) и начнем для них сами выход искать -вот что! Не детишками же промышлять тебе на улице! Не так? И потом, ведь, по совести говоря, не убивал ты… не прикоснулся даже, — чего ж тут мучиться?! Зачем теребить себя?
«Для меня ведь мученье еще большее было…» — хотел добавить Ардальон Порфирьевич, но не сказал, и слова эти застряли, как сор — в сите:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20