это я Лешку раньше отсюда вывел. Ничего ты ей не говорила, ни одного слова. Говорил только я, а ты, наверно, только подумала, что через пять минут принесешь туда сладости. Ну, вспомни теперь… Так ведь было?
— Правда, так… — смутилась девочка.
— Но все-таки ты свое получишь! — ласково погладил ее по щеке Дмитрий Кириллович. — Ну, вот теперь ты другое вспомни: приходил к вам дядя Ардальон после своей нехорошей выдумки? Подумай, подумай — и скажи.
Лицо Галочки сделалось напряженным, темные бровки сбежались, а глаза устремлены были в одну точку. С полминуты оба молчали.
Дмитрий Кириллович с внутренним трепетом ждал ответа: если Адамейко приходил после смерти своей соседки и в квартире Сухова шла речь об убийстве, — то можно было уже отпустить эту маленькую свидетельницу, не сознававшую, какую громадную услугу оказывает она следователю Жигадло!
Девочка рассказала — неожиданно для него — больше, чем мог ожидать Дмитрий Кириллович.
Подготовляя встречу с ней, он надеялся только добыть подтверждение одной из косвенных улик против Ардальона Адамейко, для чего и ждал случая предъявить Галочке нечто спрятанное пока в ящике письменного стола.
Случай этот до сего времени не представлялся, но теперь уже Дмитрий Кириллович не жалел об этом, — девочка сообщила о более важном обстоятельстве: Адамейко и оба Суховых говорили о каком-то убийстве. Больше того: называли даже имя убийцы…
— Вспомнила, дяденька: он приходил… обязательно приходил после выдумки. Всегда приходил.
— И ты его потом… не полюбила? — Ну, да…
Дмитрий Кириллович встал с кресла и впервые за время разговора закурил: два кольца быстро, одно вслед за другим, вылетели изо рта.
Все было ясно.
Но для подтверждения своей мысли он еще раз спросил:
— Значит, ты неправильно, деточка, сказала раньше, что дядя Ардальон в эти последние дни к вам не приходил? Правда ведь — неправильно?
— Нет, я правду сказала, дяденька: теперь он к нам не приходит. Ну, хоть Павлика спросите. Или папу самого… Нет, вспомнила! — неожиданно вновь обнадежила она Дмитрия Кирилловича. — Недавно один раз пришел. Еще папа на него что-то рассердился…
— За что?
— Не знаю, дяденька. Он принес мне и Павлику тоже пирожочки и дал нам. А папа выхватил у него и бросил на землю: «Пусть, — говорит, — собака их съест, а не мы». А я сама страшно хотела съесть: люблю их…
— Такой? — быстро спросил Жигадло.
Он открыл ящик письменного стола и вынул тарелочку, на которой лежало несколько пирожков одинакового размера и формы.
— Н-нет, это длинненькие…
— Ну, так такой? — на ладони два кругленьких, маленьких пирожка, вынутых из того же ящика.
— Вот такие… это они самые, дяденька! Можно попробовать?
— Не стоит, Галочка, — усмехнулся Жигадло, — они очень черствые. Ты вот возьми из этих: они тоже вкусные. А теперь скажи мне, — и сможешь уже пойти к детям. Скажи, когда ж это папа не велел тебе и Павлику кушать пирожочки?
— Я на папу не жалуюсь! — покраснела и тихо сказала девочка. — Дяденька, можно мне и Павлику и тете Насте?
— Можно, можно, деточка. Папа правильно тебе сказал: пирожочки были твердые… и невкусные. Вот как эти…
— Нет! — перебила Галочка. — Они были совсем мягенькие, и Милка их быстро скушала… И дядя Ардальон забрал обратно один и сказал, что сам съест.
…Через несколько минут Дмитрий Кириллович сидел уже один в своем кабинете, дверь в детскую была плотно прикрыта, да и самих детей повели в столовую пить чай. Было тихо, — и никто уже не мешал следователю Жигадло сидеть, глубоко откинувшись в кресле, и выпускать изо рта дымные вертлявые кольца: Дмитрий Кириллович сосредоточенно думал.
Несомненно, показания Галочки были противоречивы; этого он ждал с самого начала их беседы. Как юрист, он знал, с какой осторожностью надо относиться к показаниям детей, чья впечатляемость, хотя и бывает часто острой и продолжительной, — почти всегда, однако, лишена отчетливых форм: дети часто путают время, когда происходило то или иное событие, путают лиц, принимавших участие в этих событиях, причем могут забыть, в таких случаях, действительных участников и, наоборот, могут называть тех, кто в этих событиях никакого участия не принимал.
Все это делается, вместе с тем, с полной уверенностью, что так именно это и происходило, — острая детская память всегда дополняется и пересекается еще и воображением, и юные свидетели задают сплошь и рядом суду очень трудную задачу: отделить в их показаниях правду от бессознательного вымысла.
Дети всегда присочиняют, — это хорошо знал следователь Жигадло, и психология свидетельских показаний детей всегда представлялась ему, как и всем судебным работникам, очень опасным и запутанным лабиринтом.
Он наилучшим образам убедился в этом несколько минут тому назад, когда, проверяя память Галочки, заставил девочку подробно рассказать о посещении этой комнаты его дочуркой. Читатель также, вероятно, заметил уже крупную ошибку в рассказе Галочки: напугавший ее разговор Ардальона Адамейко с обоими Суховыми, происходивший в первые дни их знакомства, она отнесла к позднейшим дням; да кроме того, она по-своему восприняла этот разговор, чему еще немало способствовало тогда ее детское воображение, слившееся сразу же с памятью.
Об этой ошибке Дмитрий Кириллович не мог, конечно, знать, но она послужила для него наилучшим подтверждением его догадок насчет истинного виновника преступления.
Этого места в рассказе девочки было уже достаточно для того, чтобы следователь Жигадло мог принять решение об аресте убийцы. А когда Галочка совершенно точно передала ему сцену с брошенными на пол свеженькими сладкими пирожочками, — Дмитрий Кириллович уже окончательно утвердился в своем мнении.
Девочка оказалась более важным свидетелем, чем он мог предполагать. Тем приятней ему было сознавать свой успех следователя, прибегнувшего к не совсем обычным формам допроса малолетней свидетельницы — допроса в домашней обстановке, когда девочка никак не могла почувствовать ни своей истинной роли, ни роли доброго «Лешиного папы».
Следователь Жигадло имел еще основание быть довольным своей работой. Внимание, которое он всегда уделял незначительным, казалось, мелочам в каждом деле, и на этот раз не пропало даром.
Посетив квартиру Пострунковой сразу же в день обнаружения преступления, Дмитрий Кириллович самым тщательным образом расспросил обо всех жильцах этого дома и очень усердно, в течение долгого времени, изучал и обследовал квартиру покойной Варвары Семеновны, узнавал о ее жизни, привычках, привязанностях, о характере встреч с соседями по дому. Акт предварительного дознания служил ему в этом отношении путеводной стрелкой. Острие ее совершенно логически останавливало внимание на показаниях свидетеля Ардальона Порфирьевича Адамейко, как лица, чаще всего (вместе с женой и отдельно) встречавшегося с покойной Варварой Семеновной, так еще и потому, что в первом же показании свидетеля Адамейко был один момент, всегда в таких случаях заинтересовывающий: денежные взаимоотношения Пострунковой и жены Адамейко. Но это было обстоятельство, на которое мог бы обратить внимание любой следователь, и то, что отметил его и Дмитрий Кириллович, ничем еще не выделяло его наблюдательности.
Гораздо ценней и остроумней была другая мысль, пришедшая на ум Дмитрию Кирилловичу уже тогда, когда им были собраны все Необходимые сведения об Ардальоне Адамейко, и особенно после того, что он узнал о соседе покойной Пострунковой от своего брата Сергея, работника уголовного розыска.
В этом месте нашего повествования следует, хотя бы вкратце, осветить роль младшего Жигадло в раскрытии преступления на С-ской улице.
Это он, Сергей, посетил, прикинувшись обследователем из профессионального союза, квартиру безработного наборщика Сухова и, уходя, встретил у подъезда, во дворе, оживленно беседовавших Ардальона Порфирьевича и Галочку. Они сначала не заметили недалеко от них остановившегося человека в летнем парусиновом пальто и не обратили внимания на то, что он внимательно прислушивается к их разговору. Не обратил на него внимания Адамейко и позже, когда человек этот поднялся вслед за ним по лестнице, чтобы слушать дальнейшую беседу девочки с гостем ее отца.
По долгу своей службы Сергей Жигадло дожидался в тот вечер Ардальона Порфирьевича на улице, следил за тем, куда так поспешно бежал он вместе с Суховым, а позже — проводил незаметно Ардальона Порфирьевича до ворот его дома. После беседы с дворником Сергей Жигадло знал уже почти все, чем мог его интересовать теперь Ардальон Адамейко.
Слежка за Ардальоном Порфирьевичем продолжалась, однако, совсем недолго, несколько дней, так как оказалась вскоре совсем ненужной: проводилась она за ним только потому, что нужно было узнать всех знакомых Федора Сухова, а подозрение в преступлении, павшее, было, одно время на безработного типографского наборщика, вскоре же совершенно отпало, так как истинный виновник всего не замедлил покаяться.
Но это ошибочно приписанное Сухову преступление лучше всего станет понятным читателю тогда же, когда узнает о нем и сам Федор Сухов: уже после убийства вдовы Пострунковой.
…Сообщенная братом беседа Адамейко и Галочки на лестнице дала внезапный толчок пытливой мысли Дмитрия Кирилловича.
В тот же день в опечатанной им раньше квартире убитой появились вновь следователь Жигадло, и управдом, вошедший вместе с ним в комнаты покойной Варвары Семеновны, был искренно удивлен тем, для чего понадобилось этому человеку приезжать: Дмитрий Кириллович отыскал блюдо, на котором оставались лежать отвердевшие, черствые уже пирожочки, и два из них, аккуратно завернув в бумагу, положил к себе в портфель. Затем — уехал.
Эти пирожочки могли, по мысли Жигадло, послужить косвенной уликой против предполагаемого преступника: если каким-либо образом такие же пирожочки попали в руки Адамейко или его приятелей после обнаружения преступления, — в руки следователя попадала уже важная, ведущая нить.
Учтя все сведения о взаимоотношениях семьи Сухова и Адамейко, Дмитрий Кириллович решил отыскать эту нить в необычном допросе малолетней Галочки. Путь, избранный им, оказался правильным.
Еще до того, как ушла из его квартиры Настя Резвушина с детьми Сухова, Дмитрий Кириллович выехал из дому, предварительно вызвав по телефону дежурного своей камеры. Приехав туда, следователь Жигадло подписал ордер на арест троих лиц.
ГЛАВА XIV
Следователь Жигадло допустил ошибку: арестовать надо было двоих.
В сентябрьское пасмурное утро двое эти вышли из-под арки большого серого дома на Обводном и, свернув налево, пошли вдоль канала торопливым, но не очень быстрым шагом, часто спотыкаясь и скользя.
На тротуарах было мокро, грязно, а в встречавшихся по дороге выбоинах лужи лежали черные, хмурые, холодные.
Небо тяжелой, громоздкой кладью туч свисало книзу, и ветер, опричником кружившийся над великаном-городом, завывая, хлестал их, — и небо секло одетую в камень землю упругой и косой дробью дождя.
Черная вода в канале быстро прибывала, бунтовала, — и весь он вспух, как рука, вздутая венозной кровью. Улица, потускневшие здания — нахохлились потревоженной неуютной совой.
Оба пешехода прошли два квартала по каналу, завернули в узкий переулок, потом пошли по одной из Рот — к более людному сейчас Забалканскому проспекту, на углу которого один из них неожиданно остановился:
— Подожди… Вымок я. Под навес, что ли, встанем? Рано еще — десять только.
— Отговорочка! — нервно и недовольно буркнул другой и, не останавливаясь, схватил своего спутника за руку. — Время убежит, — и будет тебе ендондершиш!
— Погода чертова…
— Что погода? — Сказал тоже! Лес рубить — под ноги не смотреть… Погода — что надо. Лучший союзник это для нашего дела… Эй, тетка, не лезь под ноги!
Адамейко (это был он) с силой оттолкнул шедшую впереди женщину и увлек за собой своего спутника.
Действия Ардальона Порфирьевича были сейчас порывисты, нервны, как и слова, падавшие непривычно коротко и броско.
За всю дорогу от Обводного и Сухов и Адамейко впервые только заговорили. Молчаливые, сосредоточенные, — каждый по-своему, — они торопливо шагали по улицам, не глядя друг на друга, словно, встреться они взглядами или заговори — какая-то неожиданная преграда может встать на их пути.
Лучше всего понимал это Ардальон Порфирьевич, ощутивший в себе теперь какой-то особенно крепкий прилив воли и внутреннюю твердость, чего, — чувствовал, — недоставало его спутнику.
Вот почему, когда Сухов остановился вдруг и попытался завести разговор, Адамейко энергично оборвал его и ускорил шаги: уже совсем недалеко была С-ская улица, и там — зеленый фасад плоского, казарменного типа, дома, где жила Варвара Семеновна Пострункова, и откуда почти час тому назад ушел за Суховым Ардальон Порфирьевич.
Остаток пути прошли так же молчаливо.
Только тогда, когда попали уже на С-скую улицу, Адамейко быстро и настороженно сказал своему спутнику:
— Когда войдем во двор, сделай вид, будто мы не знакомы… Обязательно!
Сухов с нервным усердием закивал головой.
— Вот именно… Конечно.
Он не знал, в каком доме проживает Ардальон Порфирьевич, и в каждый, к которому они приближались, — еще издали напряженно и жадно всматривался, идя для этого по краю панели, закидывая по-птичьи голову вбок и кверху.
Косой частый дождь обильными струями растекался теперь по его правой щеке, проникал за ворот тужурки, неприятно щекотал шею, вызывая невольный озноб всего тела. Но Сухов словно не замечал всего этого, не старался спрятать свое лицо от холодных тяжелых капель дождя, как делал это всю дорогу Ардальон Порфирьевич, глубоко втянувший голову в суконную воронку торчком приподнятого воротника осеннего пальто.
Мысль Федора Сухова ушла теперь от него самого, оставила тело — пустым, нечувствительным ко всему окружающему, механически движущимся. А может быть, оно, тело, оставило ее позади себя: потому что мысль, ползая сейчас на острие взгляда по стиснутым плотно друг к другу незнакомым домам, была бессильна проникнуть вовнутрь какого бы то ни было из них, где должна была, — как знал уже, — проживать такая же незнакомая женщина, — и мысль тогда неожиданно убегала отсюда и останавливалась уже у порога хорошо известной ему, Сухову, квартиры — его собственной.
Мысль должна была опередить действие, но она это делала легче всего, представив его себе в наиболее знакомой обстановке.
Так и было:
Спальня Сухова, маленький шкаф за кроватью, у окна; в комнате какая-то впервые увиденная старая горбатенькая женщина и он сам — Федор Сухов. Как сквозь дымчатые стекла очков, видит он, но не совсем ясно, как бросается он к испуганной горбунье, как хватает ее за сухонькие кисти рук, как куда-то падают эти руки, словно отвалившись… И сразу затем он, Сухов, прячет в карманы толстую пачку аккуратно сложенных денег и — быстро уходит. Вот — четвертый этаж, третий, первый, вымощенный камнем двор, улица, вода канала, весело пробегающий трамвай… И почему-то — теплое, желтое солнце. Вот и все. Нет, не совеем. Еще вот так: горбатенькая старушка подымается с пола — ведь никто же ее не убивал! Горбатенькая старушка только крестится.
— Стой!
Мысль слетела на склизкую сырую панель, и тело почувствовало колкий озноб.
— Стой… — скороговоркой, тихо говорил Адамейко. — Нам переходить на ту сторону. Видишь… зеленый дом? Там. Я переходить буду сейчас. Ты иди этой стороной… понимаешь? А потом, через минуту, тоже переходи — возле ворот встретимся… Предосторожность такая. На всякий случай.
На той стороне — зеленый дом. В ту сторону ни разу не посмотрел раньше, не думал, что там…
Мысль уже потеряла знакомый путь к квартире на Обводном, — Федор Сухов знал теперь, где все это случится…
Через минуту он догнал своего спутника под аркой ворот, где Ардальон Порфирьевич прилежно читал объявления своего жилищного товарищества.
— Я вот пойду туда… к черной лестнице. Видишь? — полушепотом сказал он, стоя спиной к отряхивавшемуся от дождя Сухову. — Ты последи, куда… и — за мной. Если изменить что надо, — там скажу, на лестнице. Видишь — флигель?
Сухов не помнил, как он очутился у входа на черную лестницу, где его поджидал уже хорошо знакомый с расположением квартир Ардальон Порфирьевич.
— Ну, пойдем к дуре! — тихо проговорил он, близко придвинув к Сухову свое мокрое от дождя лицо.
Оно было сейчас серым, линявым — как непросушенный чулок.
— Вытрись, Ардальон… — невольно сказал Сухов.
— Чудак ты, заметь! О чем ты сейчас думаешь!
Но Сухов и сам не знал, о чем, собственно, он сейчас думал. Покуда тихо подымались по лестнице, мысли вдруг склеились, перепутались одна с другой, так что не было уже времени, чувствовал, отделить их друг от друга:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Правда, так… — смутилась девочка.
— Но все-таки ты свое получишь! — ласково погладил ее по щеке Дмитрий Кириллович. — Ну, вот теперь ты другое вспомни: приходил к вам дядя Ардальон после своей нехорошей выдумки? Подумай, подумай — и скажи.
Лицо Галочки сделалось напряженным, темные бровки сбежались, а глаза устремлены были в одну точку. С полминуты оба молчали.
Дмитрий Кириллович с внутренним трепетом ждал ответа: если Адамейко приходил после смерти своей соседки и в квартире Сухова шла речь об убийстве, — то можно было уже отпустить эту маленькую свидетельницу, не сознававшую, какую громадную услугу оказывает она следователю Жигадло!
Девочка рассказала — неожиданно для него — больше, чем мог ожидать Дмитрий Кириллович.
Подготовляя встречу с ней, он надеялся только добыть подтверждение одной из косвенных улик против Ардальона Адамейко, для чего и ждал случая предъявить Галочке нечто спрятанное пока в ящике письменного стола.
Случай этот до сего времени не представлялся, но теперь уже Дмитрий Кириллович не жалел об этом, — девочка сообщила о более важном обстоятельстве: Адамейко и оба Суховых говорили о каком-то убийстве. Больше того: называли даже имя убийцы…
— Вспомнила, дяденька: он приходил… обязательно приходил после выдумки. Всегда приходил.
— И ты его потом… не полюбила? — Ну, да…
Дмитрий Кириллович встал с кресла и впервые за время разговора закурил: два кольца быстро, одно вслед за другим, вылетели изо рта.
Все было ясно.
Но для подтверждения своей мысли он еще раз спросил:
— Значит, ты неправильно, деточка, сказала раньше, что дядя Ардальон в эти последние дни к вам не приходил? Правда ведь — неправильно?
— Нет, я правду сказала, дяденька: теперь он к нам не приходит. Ну, хоть Павлика спросите. Или папу самого… Нет, вспомнила! — неожиданно вновь обнадежила она Дмитрия Кирилловича. — Недавно один раз пришел. Еще папа на него что-то рассердился…
— За что?
— Не знаю, дяденька. Он принес мне и Павлику тоже пирожочки и дал нам. А папа выхватил у него и бросил на землю: «Пусть, — говорит, — собака их съест, а не мы». А я сама страшно хотела съесть: люблю их…
— Такой? — быстро спросил Жигадло.
Он открыл ящик письменного стола и вынул тарелочку, на которой лежало несколько пирожков одинакового размера и формы.
— Н-нет, это длинненькие…
— Ну, так такой? — на ладони два кругленьких, маленьких пирожка, вынутых из того же ящика.
— Вот такие… это они самые, дяденька! Можно попробовать?
— Не стоит, Галочка, — усмехнулся Жигадло, — они очень черствые. Ты вот возьми из этих: они тоже вкусные. А теперь скажи мне, — и сможешь уже пойти к детям. Скажи, когда ж это папа не велел тебе и Павлику кушать пирожочки?
— Я на папу не жалуюсь! — покраснела и тихо сказала девочка. — Дяденька, можно мне и Павлику и тете Насте?
— Можно, можно, деточка. Папа правильно тебе сказал: пирожочки были твердые… и невкусные. Вот как эти…
— Нет! — перебила Галочка. — Они были совсем мягенькие, и Милка их быстро скушала… И дядя Ардальон забрал обратно один и сказал, что сам съест.
…Через несколько минут Дмитрий Кириллович сидел уже один в своем кабинете, дверь в детскую была плотно прикрыта, да и самих детей повели в столовую пить чай. Было тихо, — и никто уже не мешал следователю Жигадло сидеть, глубоко откинувшись в кресле, и выпускать изо рта дымные вертлявые кольца: Дмитрий Кириллович сосредоточенно думал.
Несомненно, показания Галочки были противоречивы; этого он ждал с самого начала их беседы. Как юрист, он знал, с какой осторожностью надо относиться к показаниям детей, чья впечатляемость, хотя и бывает часто острой и продолжительной, — почти всегда, однако, лишена отчетливых форм: дети часто путают время, когда происходило то или иное событие, путают лиц, принимавших участие в этих событиях, причем могут забыть, в таких случаях, действительных участников и, наоборот, могут называть тех, кто в этих событиях никакого участия не принимал.
Все это делается, вместе с тем, с полной уверенностью, что так именно это и происходило, — острая детская память всегда дополняется и пересекается еще и воображением, и юные свидетели задают сплошь и рядом суду очень трудную задачу: отделить в их показаниях правду от бессознательного вымысла.
Дети всегда присочиняют, — это хорошо знал следователь Жигадло, и психология свидетельских показаний детей всегда представлялась ему, как и всем судебным работникам, очень опасным и запутанным лабиринтом.
Он наилучшим образам убедился в этом несколько минут тому назад, когда, проверяя память Галочки, заставил девочку подробно рассказать о посещении этой комнаты его дочуркой. Читатель также, вероятно, заметил уже крупную ошибку в рассказе Галочки: напугавший ее разговор Ардальона Адамейко с обоими Суховыми, происходивший в первые дни их знакомства, она отнесла к позднейшим дням; да кроме того, она по-своему восприняла этот разговор, чему еще немало способствовало тогда ее детское воображение, слившееся сразу же с памятью.
Об этой ошибке Дмитрий Кириллович не мог, конечно, знать, но она послужила для него наилучшим подтверждением его догадок насчет истинного виновника преступления.
Этого места в рассказе девочки было уже достаточно для того, чтобы следователь Жигадло мог принять решение об аресте убийцы. А когда Галочка совершенно точно передала ему сцену с брошенными на пол свеженькими сладкими пирожочками, — Дмитрий Кириллович уже окончательно утвердился в своем мнении.
Девочка оказалась более важным свидетелем, чем он мог предполагать. Тем приятней ему было сознавать свой успех следователя, прибегнувшего к не совсем обычным формам допроса малолетней свидетельницы — допроса в домашней обстановке, когда девочка никак не могла почувствовать ни своей истинной роли, ни роли доброго «Лешиного папы».
Следователь Жигадло имел еще основание быть довольным своей работой. Внимание, которое он всегда уделял незначительным, казалось, мелочам в каждом деле, и на этот раз не пропало даром.
Посетив квартиру Пострунковой сразу же в день обнаружения преступления, Дмитрий Кириллович самым тщательным образом расспросил обо всех жильцах этого дома и очень усердно, в течение долгого времени, изучал и обследовал квартиру покойной Варвары Семеновны, узнавал о ее жизни, привычках, привязанностях, о характере встреч с соседями по дому. Акт предварительного дознания служил ему в этом отношении путеводной стрелкой. Острие ее совершенно логически останавливало внимание на показаниях свидетеля Ардальона Порфирьевича Адамейко, как лица, чаще всего (вместе с женой и отдельно) встречавшегося с покойной Варварой Семеновной, так еще и потому, что в первом же показании свидетеля Адамейко был один момент, всегда в таких случаях заинтересовывающий: денежные взаимоотношения Пострунковой и жены Адамейко. Но это было обстоятельство, на которое мог бы обратить внимание любой следователь, и то, что отметил его и Дмитрий Кириллович, ничем еще не выделяло его наблюдательности.
Гораздо ценней и остроумней была другая мысль, пришедшая на ум Дмитрию Кирилловичу уже тогда, когда им были собраны все Необходимые сведения об Ардальоне Адамейко, и особенно после того, что он узнал о соседе покойной Пострунковой от своего брата Сергея, работника уголовного розыска.
В этом месте нашего повествования следует, хотя бы вкратце, осветить роль младшего Жигадло в раскрытии преступления на С-ской улице.
Это он, Сергей, посетил, прикинувшись обследователем из профессионального союза, квартиру безработного наборщика Сухова и, уходя, встретил у подъезда, во дворе, оживленно беседовавших Ардальона Порфирьевича и Галочку. Они сначала не заметили недалеко от них остановившегося человека в летнем парусиновом пальто и не обратили внимания на то, что он внимательно прислушивается к их разговору. Не обратил на него внимания Адамейко и позже, когда человек этот поднялся вслед за ним по лестнице, чтобы слушать дальнейшую беседу девочки с гостем ее отца.
По долгу своей службы Сергей Жигадло дожидался в тот вечер Ардальона Порфирьевича на улице, следил за тем, куда так поспешно бежал он вместе с Суховым, а позже — проводил незаметно Ардальона Порфирьевича до ворот его дома. После беседы с дворником Сергей Жигадло знал уже почти все, чем мог его интересовать теперь Ардальон Адамейко.
Слежка за Ардальоном Порфирьевичем продолжалась, однако, совсем недолго, несколько дней, так как оказалась вскоре совсем ненужной: проводилась она за ним только потому, что нужно было узнать всех знакомых Федора Сухова, а подозрение в преступлении, павшее, было, одно время на безработного типографского наборщика, вскоре же совершенно отпало, так как истинный виновник всего не замедлил покаяться.
Но это ошибочно приписанное Сухову преступление лучше всего станет понятным читателю тогда же, когда узнает о нем и сам Федор Сухов: уже после убийства вдовы Пострунковой.
…Сообщенная братом беседа Адамейко и Галочки на лестнице дала внезапный толчок пытливой мысли Дмитрия Кирилловича.
В тот же день в опечатанной им раньше квартире убитой появились вновь следователь Жигадло, и управдом, вошедший вместе с ним в комнаты покойной Варвары Семеновны, был искренно удивлен тем, для чего понадобилось этому человеку приезжать: Дмитрий Кириллович отыскал блюдо, на котором оставались лежать отвердевшие, черствые уже пирожочки, и два из них, аккуратно завернув в бумагу, положил к себе в портфель. Затем — уехал.
Эти пирожочки могли, по мысли Жигадло, послужить косвенной уликой против предполагаемого преступника: если каким-либо образом такие же пирожочки попали в руки Адамейко или его приятелей после обнаружения преступления, — в руки следователя попадала уже важная, ведущая нить.
Учтя все сведения о взаимоотношениях семьи Сухова и Адамейко, Дмитрий Кириллович решил отыскать эту нить в необычном допросе малолетней Галочки. Путь, избранный им, оказался правильным.
Еще до того, как ушла из его квартиры Настя Резвушина с детьми Сухова, Дмитрий Кириллович выехал из дому, предварительно вызвав по телефону дежурного своей камеры. Приехав туда, следователь Жигадло подписал ордер на арест троих лиц.
ГЛАВА XIV
Следователь Жигадло допустил ошибку: арестовать надо было двоих.
В сентябрьское пасмурное утро двое эти вышли из-под арки большого серого дома на Обводном и, свернув налево, пошли вдоль канала торопливым, но не очень быстрым шагом, часто спотыкаясь и скользя.
На тротуарах было мокро, грязно, а в встречавшихся по дороге выбоинах лужи лежали черные, хмурые, холодные.
Небо тяжелой, громоздкой кладью туч свисало книзу, и ветер, опричником кружившийся над великаном-городом, завывая, хлестал их, — и небо секло одетую в камень землю упругой и косой дробью дождя.
Черная вода в канале быстро прибывала, бунтовала, — и весь он вспух, как рука, вздутая венозной кровью. Улица, потускневшие здания — нахохлились потревоженной неуютной совой.
Оба пешехода прошли два квартала по каналу, завернули в узкий переулок, потом пошли по одной из Рот — к более людному сейчас Забалканскому проспекту, на углу которого один из них неожиданно остановился:
— Подожди… Вымок я. Под навес, что ли, встанем? Рано еще — десять только.
— Отговорочка! — нервно и недовольно буркнул другой и, не останавливаясь, схватил своего спутника за руку. — Время убежит, — и будет тебе ендондершиш!
— Погода чертова…
— Что погода? — Сказал тоже! Лес рубить — под ноги не смотреть… Погода — что надо. Лучший союзник это для нашего дела… Эй, тетка, не лезь под ноги!
Адамейко (это был он) с силой оттолкнул шедшую впереди женщину и увлек за собой своего спутника.
Действия Ардальона Порфирьевича были сейчас порывисты, нервны, как и слова, падавшие непривычно коротко и броско.
За всю дорогу от Обводного и Сухов и Адамейко впервые только заговорили. Молчаливые, сосредоточенные, — каждый по-своему, — они торопливо шагали по улицам, не глядя друг на друга, словно, встреться они взглядами или заговори — какая-то неожиданная преграда может встать на их пути.
Лучше всего понимал это Ардальон Порфирьевич, ощутивший в себе теперь какой-то особенно крепкий прилив воли и внутреннюю твердость, чего, — чувствовал, — недоставало его спутнику.
Вот почему, когда Сухов остановился вдруг и попытался завести разговор, Адамейко энергично оборвал его и ускорил шаги: уже совсем недалеко была С-ская улица, и там — зеленый фасад плоского, казарменного типа, дома, где жила Варвара Семеновна Пострункова, и откуда почти час тому назад ушел за Суховым Ардальон Порфирьевич.
Остаток пути прошли так же молчаливо.
Только тогда, когда попали уже на С-скую улицу, Адамейко быстро и настороженно сказал своему спутнику:
— Когда войдем во двор, сделай вид, будто мы не знакомы… Обязательно!
Сухов с нервным усердием закивал головой.
— Вот именно… Конечно.
Он не знал, в каком доме проживает Ардальон Порфирьевич, и в каждый, к которому они приближались, — еще издали напряженно и жадно всматривался, идя для этого по краю панели, закидывая по-птичьи голову вбок и кверху.
Косой частый дождь обильными струями растекался теперь по его правой щеке, проникал за ворот тужурки, неприятно щекотал шею, вызывая невольный озноб всего тела. Но Сухов словно не замечал всего этого, не старался спрятать свое лицо от холодных тяжелых капель дождя, как делал это всю дорогу Ардальон Порфирьевич, глубоко втянувший голову в суконную воронку торчком приподнятого воротника осеннего пальто.
Мысль Федора Сухова ушла теперь от него самого, оставила тело — пустым, нечувствительным ко всему окружающему, механически движущимся. А может быть, оно, тело, оставило ее позади себя: потому что мысль, ползая сейчас на острие взгляда по стиснутым плотно друг к другу незнакомым домам, была бессильна проникнуть вовнутрь какого бы то ни было из них, где должна была, — как знал уже, — проживать такая же незнакомая женщина, — и мысль тогда неожиданно убегала отсюда и останавливалась уже у порога хорошо известной ему, Сухову, квартиры — его собственной.
Мысль должна была опередить действие, но она это делала легче всего, представив его себе в наиболее знакомой обстановке.
Так и было:
Спальня Сухова, маленький шкаф за кроватью, у окна; в комнате какая-то впервые увиденная старая горбатенькая женщина и он сам — Федор Сухов. Как сквозь дымчатые стекла очков, видит он, но не совсем ясно, как бросается он к испуганной горбунье, как хватает ее за сухонькие кисти рук, как куда-то падают эти руки, словно отвалившись… И сразу затем он, Сухов, прячет в карманы толстую пачку аккуратно сложенных денег и — быстро уходит. Вот — четвертый этаж, третий, первый, вымощенный камнем двор, улица, вода канала, весело пробегающий трамвай… И почему-то — теплое, желтое солнце. Вот и все. Нет, не совеем. Еще вот так: горбатенькая старушка подымается с пола — ведь никто же ее не убивал! Горбатенькая старушка только крестится.
— Стой!
Мысль слетела на склизкую сырую панель, и тело почувствовало колкий озноб.
— Стой… — скороговоркой, тихо говорил Адамейко. — Нам переходить на ту сторону. Видишь… зеленый дом? Там. Я переходить буду сейчас. Ты иди этой стороной… понимаешь? А потом, через минуту, тоже переходи — возле ворот встретимся… Предосторожность такая. На всякий случай.
На той стороне — зеленый дом. В ту сторону ни разу не посмотрел раньше, не думал, что там…
Мысль уже потеряла знакомый путь к квартире на Обводном, — Федор Сухов знал теперь, где все это случится…
Через минуту он догнал своего спутника под аркой ворот, где Ардальон Порфирьевич прилежно читал объявления своего жилищного товарищества.
— Я вот пойду туда… к черной лестнице. Видишь? — полушепотом сказал он, стоя спиной к отряхивавшемуся от дождя Сухову. — Ты последи, куда… и — за мной. Если изменить что надо, — там скажу, на лестнице. Видишь — флигель?
Сухов не помнил, как он очутился у входа на черную лестницу, где его поджидал уже хорошо знакомый с расположением квартир Ардальон Порфирьевич.
— Ну, пойдем к дуре! — тихо проговорил он, близко придвинув к Сухову свое мокрое от дождя лицо.
Оно было сейчас серым, линявым — как непросушенный чулок.
— Вытрись, Ардальон… — невольно сказал Сухов.
— Чудак ты, заметь! О чем ты сейчас думаешь!
Но Сухов и сам не знал, о чем, собственно, он сейчас думал. Покуда тихо подымались по лестнице, мысли вдруг склеились, перепутались одна с другой, так что не было уже времени, чувствовал, отделить их друг от друга:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20