Утром – отмечаться в очереди у Генконсульства ФРГ, днем – сорок шесть раз подряд прослушать «Англичанина в Нью-Йорке», вечером – позвонить ей, убедиться, что мое место в ее постели все еще не занято.
Так прошел месяц. Я не пил алкоголь, не гулял с компаньоном по Эрмитажу, не обращал внимания на девушек. Зато выучил наизусть все тексты Стинга.
Только один раз за все это время приятели зазвали меня в гости к девушкам. Я смог просидеть там меньше получаса. Потом, не прощаясь, ушел. Даже если бы я пробыл там до утра, то не нашел бы ничего лучше того, что уже и так было моим.
Не возьмусь говорить за других, но мне никто и никогда не объяснял все эти штуки… насчет верности и все такое… что девушкам нужно быть верным… ничто в моем личном жизненном опыте не подтверждало, будто действительно нужно… прежде мне и в голову не пришло бы уйти от девушек… зачем?.. но я, разумеется, ушел… мне пришлось высчитывать эти формулы самостоятельно… формулы были старыми, но я-то их не знал, понимаете?.. только лбом врезавшись в то, во что я врезался, когда Детка смеясь рассказывала мне про чужие члены у нее во рту… я понемногу… очень понемногу начинал узнавать, что по ту сторону известных мне отношений есть чтото еще.
Спустя четыре с половиной недели после того, как я подал документы в ОВИР, отечественные службы разрешили мне покинуть пределы Советского Союза. Немецкие службы, не разобравшись, тоже поставили мне в паспорт все необходимые печати.
Спустя еще сутки я сказал «аэрофлотовской» кассирше, что хочу купить билет на ближайший рейс до Берлина.
Ближайший взлетал через четыре часа и приземлялся через шесть. Внутри него, приземлявшегося, сидел я.
8
Билеты на рейс Ленинград – Берлин стоили ровно 124 рубля 60 копеек. Чтобы купить их, я продал некоторые особенно модные предметы гардероба.
Чтобы купить Детке подарок, продал некоторые оставшиеся… уже не такие модные, как предыдущие.
Ну, и то, что больше месяца я отказывался заниматься коммерцией…
Когда я проскочил незаметный паспортно-таможенный контроль и убедился, что да… все верно… я в Берлине… то из наличных денег у меня имелась только ирландская монетка-сувенир в пять пенни.
Других денег не было. Даже советских рублей.
На мне были надеты старые черные джинсы, лакированные ботинки-«инспектор» с узором из дырочек на носке, растянутая кофта с капюшоном и белый плащ. Продать все эти чудеса в Ленинграде не удалось. Иначе посреди аэропорта Шенефельд я стоял бы в трусах и босиком.
Перед вылетом я не успел позвонить Детке. Как добираться из аэропорта до ее дома, я не знал. Знал только адрес.
У девицы в Information был визгливый гестаповский голос. Одета девица была в отутюженную синюю пилотку, отутюженный китель с платочком в нагрудном кармане и отутюженную юбку.
– Расскажите, пожалуйста, как проехать до улицы Хохенцолерн-Дамм?
– Вам нужно пройти до станции У-Бан, купить билет до…
– Что такое У-Бан?
– Надземное метро.
– Надземное? Сколько стоит билет на ваше надземное метро?
– Я не знаю.
– Понимаете, у меня нет денег.
– Нет денег?
– Да. Совсем нет денег.
– И что?
– Вы не посоветуете мне какой-нибудь другой способ… чтобы не нужно было покупать билет, а?
– Таких способов не существует.
– Понимаете…
– Что вы от меня хотите?
– Я хочу…
– Вы приехали в другую страну не имея денег?
– Да.
– И вы не говорите по-немецки?
– Не говорю. Совсем.
– Зачем вы сюда приехали?
– Понимаете, мне очень нужно на этот… Хохен… Помогите мне.
– Мне нечем вам помочь.
– Как лично вы добираетесь до работы? Тоже на У-Бане?
– Вы что, угрожаете мне?
– Я хочу узнать, нет ли другого способа добраться до города? Посоветуйте мне что-нибудь.
– Советую: пройдите вон к тому окошку и улетайте домой.
Было очень рано. Может быть, полседьмого утра. Местность вокруг аэропорта ничем не напоминала то, что показывали в иностранных кино. Широченное поле желтой осенней травы. Кучи земли.
Я дошел до стоянки автомобилей. Несколько немецких теток в дурацких юбках запихивали сумки в багажник. Я улыбнулся теткам и спросил, не говорят ли они по-английски? Тетки не говорили, но махнули рукой, чтобы я садился в машину, они подвезут.
Город, по которому мы ехали, выглядел, как бесконечное Купчино. Тетки на пальцах объясняли, что нужно подождать, это еще Восточный Берлин, западные чудеса начнутся позже.
В одном месте за окном мелькнули колючая проволока и тюремного вида вышки.
– Это Стена? The Wall, да?
– Я! Я! Зе Уол!
В Западном Берлине тетки высадили меня из машины. Дальше я ехал на метро. Оно было грязное, серое, словно железная дорога в пригороде. Кроме того, в метро можно было курить.
Станции были натыканы по городу, как автобусные остановки. На той, что называлась «Хохенцолерн-Дамм» я вылез. Несколько раз я спрашивал дорогу у прохожих. То, что я спрашивал по-английски, никого не поражало. Мне просто махали рукой: туда!
С двухметровой Деткой я столкнулся в дверях. Она выходила из парадной и собиралась идти на службу.
– Привет, фроляйн…
– О! Надо же!
Я стоял и молчал. Она тоже молчала. Я потянулся, поцеловал ее… за месяц губы забыли, как это делается. Я почувствовал запах ее духов. Они были дорогие, но мне казалось, что от Детки пахнет солеными огурцами.
Этот запах – главное, что я запомнил из той поездки. Спросите меня, чем пахло объединение Германий, и я отвечу: солеными огурцами.
Кровати в Деткиной квартире не было. Спала она на матрасе, который каждое утро убирала в стенной шкаф. Мы лежали голые на светлом ковровом покрытии, курили… все еще молчали. Потом она поднялась и уперлась макушкой в потолок… неужели вот по этим громадным ногам… по этому белому животу я сходил с ума все эти недели?
– Вот тебе ключ от квартиры. У меня дела, я пошла. К моему приходу вымой посуду.
9
Никакую посуду мыть я не собирался. Я и дома-то ее никогда не мыл. Я ушел из дому сразу после Детки. Мне нужно было срочно убедиться, что жизнь удалась.
Что, попав в космос, вы сможете увидеть такого, чего прежде не видели бы на фото? Тем не менее космические туристы платят по $22,5 миллиона за путевку, лишь бы оказаться на орбите.
В 1990-м оказаться по ту сторону железного занавеса было престижнее, чем по ту сторону земной атмосферы. Что бы ни произошло дальше, это было не важно. Я УЖЕ находился здесь… ленинградские приятели УЖЕ не поверят, что это действительно происходило со мной.
Вечером Детка пришла с работы. Ни тогда, ни потом я так и не спросил, кем она работала. Она пришла, и через мгновение спину ей уже кололо жесткое ковровое покрытие… и я задыхался от запаха ее соленых огурцов… а потом мы сели ужинать.
Основными блюдами были три, прежде никогда не слыханные мною штуки: мюсли, йогурт и фрукт киви. Ни одно из открытий мне не нравилось. Я говорил Детке, что хочу мяса, а она злилась, что я не вымыл посуду, и предлагала завтра пойти в театр. Я отказывался.
– Тебя не интересует театр?
– Вообще не интересует.
– Я уже заплатила за твои билеты.
– Ты! Жопа нерусская! Не смей попрекать меня своими ебаными деньгами!
– Где ты сегодня был? Ты мог хотя бы сказать, что уходишь.
– В моей стране не принято разговаривать о деньгах!
– Если бы ты привез с собой хоть немного денег, мы бы о них и не разговаривали. Ты приперся ко мне без копейки и целый день шлялся по магазинам.
– Где мне еще шляться? Сходить в театр?
– В театр ты уже отказался сходить. Теперь сходи в музей.
– В Берлине есть музеи?
– У нас отличный музей древнеегипетского искусства.
– Какого искусства?
– Древнеегипетского.
– Ты! Жопа нерусская! В моем городе в одном зале Эрмитажа больше египетского искусства, чем во всем остальном мире!
– Поэтому в музей ты тоже не пойдешь, а станешь шляться по магазинам?
– Иди в задницу!
– Прекрати со мной так разговаривать!
– Иди в задницу!
– Ты ешь мою еду! И живешь в моем доме! Не смей так со мной разговаривать!
– Можешь сама жрать эти помои!
Начиная с этого вечера и всю следующую неделю при разговоре со мной Детка особым… очень мерзким способом поджимала губы. Она использовала свои губы только для этого… только чтобы доводить меня до истерики тем, как она их поджимает… раньше губам находилось и иное применение… но теперь эти времена прошли.
Каждое утро она говорила, чтобы к ее приходу посуда была вымыта. Каждый вечер мы громко ругались. Назло мне она бросила курить и тем оставила меня без сигарет.
К вечеру третьего дня единственной фразой, которую она произносила, обращаясь ко мне, было «Иди на хуй!». Я просил у нее сигарет… или хотя бы денег на сигареты, а она произносила эти три слова – по-русски и почти без акцента.
– Я хочу курить!
– Иди на хуй!
– Вон автомат. Напротив твоего окна.
– Иди на хуй!
– Я просто выйду из дома и куплю сигарет.
– Иди на хуй!
– Дай мне денег, пока не огребла! Шнеляшнеля! Не зли меня!
– Попробуй. Возьми и ударь меня. Просто попробуй. Только не забудь, что мы не у тебя в стране, о’кей?
– Дай мне четыре дойч-марки, и я отстану. Просто дай мне четыре марки, жопа!
Потом она встала, подошла к столу и написала на бумажке несколько немецких слов.
– Что это значит?
– Это значит «Подайте, пожалуйста, одну сигарету, я нищий». Выйди на улицу, покажи эту бумажку прохожему и кури сколько влезет.
10
А Германия готовилась объединяться.
Город был заклеен плакатами, на которых здоровенный медведь (символ Берлина) прижимал к пивному брюху беременную медведицу. Та держала в руке надкушенный банан. Эта деталь особенно смешила берлинеров. Западные немцы только и говорили о том, что после падения Стены с прилавков моментально исчезли бананы. При коммунистах на Востоке банан считался экзотикой.
Выходя по утрам с Деткиной Хохенцолерн-Дамм, я сворачивал к площади Ойропеа-Центр. Посреди площади там стоял полуразрушенный готический собор, у которого почему то не хватало крыши, и четыре стеклянных небоскреба вокруг.
На площади было весело, почти всегда играли уличные музыканты, выступали клоуны, и иногда проходили митинги за (против) объединения страны. Кроме того, там было огромное количество магазинов.
Разумеется, мне хотелось чего-нибудь украсть. Но сперва я не знал как.
Еще в СССР я читал, будто все западные магазины оборудованы системами слежения за покупателями. Поэтому начал я с того, что пробы ради украл маленькую аудиокассету.
Я зашел в магазин, взял кассету с прилавка и втянул руку в рукав плаща. Мелочь, чтобы купить кассету, у меня была. Если бы на выходе что-нибудь зазвенело, я бы сказал, что иностранец, прошу прощения, не разобрался, ищу кассу.
Я вышел из магазина на улицу. Ничего не зазвенело. В погоню за мной никто не бросался. Я вернулся вместе с кассетой внутрь и проделал путь еще раз. После этого поверил: воровать в этих краях можно и нужно.
В тот же день, неподалеку от Берлинского зоопарка, я нашел громадный оптовый рынок. В залах на втором этаже, там были наставлены груды коробок с обувью, висели бесконечные ряды модных рубашек. Поляки скупали товары оптом, все бегали и суетились.
Я снял свои ботинки, надел померить роскошные остроносые сапоги и пошел искать зеркало. Пройдя пару кварталов от магазина, зеркала я так и не нашел.
Увидев сапоги, Детка изменилась в лице:
– Thief! You’re fuckin’ russian thief!
– А ты – дура!
– Если тебя арестуют, у меня будут проблемы!
– Почему это меня должны арестовать?
– O, Lord! Зачем я выписала тебе приглашение?!
– А зачем ты украла в пабе на Литейном кружку из-под пива?
– Это была всего лишь кружка! Это был сувенир! А ты воруешь в магазинах! Если бы тебя поймали, ты бы сел в тюрьму!
– Я бы тоже сказал, что это просто сувенир.
Самый же большой fly-market находился тогда возле Бранденбургских ворот, на самой границе между двумя Берлинами. Я подумал, что туда стоит сходить: может быть, удастся украсть что-нибудь дельное.
Рынок состоял из бесконечных рядов, укомплектованных вьетнамцами и поляками. И те и другие продавали советские генеральские шинели и отбитые молотком осколки Берлинской стены. Кое-кто торговал пивом. Чем-либо дельным не торговал никто.
Среди рядов бродило много русских. Это раздражало.
Мне хотелось купить кассет с модной музыкой… кроме того, хотелось попить пива… но денег, которые мне с утра выдавала Детка, хватало только на что-нибудь одно.
То, что кассеты и пиво стоили почти одинаково, раздражало даже больше, чем толпы идиотов-соотечественников. На родине кассеты с U2 или Frankie Goes To Hollywood стоили столько же, сколько два ящика пива. Здесь – столько же, сколько маленькая банка.
Мне хотелось купить музыки… но пива хотелось все-таки больше… последние дни мне хотелось только пива и Детки… она перестала делать со мной секс, и я тут же начал нуждаться в ее бесконечных ногах… в ее тевтонских воплях… а вчера она прямо при мне выдавливала себе прыщ и сказала, что прыщи – это плохо… что, наверное, она снова начнет спать с Арнольдом, с которым спала до того, как связалась со мной, идиотом… так что купил я всетаки пива.
Именно в эту минуту поляки начали разбегаться. Я никогда не видел, чтобы люди разбегались вот так: поляки топтали друг друга, теряли ушанки и с разбега прыгали через высоченный строительный забор.
– What happens?
– Skins! Skinheads’re coming!
Из-за поворота дороги выплывала толпа… увидев, насколько она огромная, я напрягся… но быстро успокоился: это были не скинхеды, это были панки. Девушки с зелеными волосами. Молодые люди, сбежавшие со съемок кино про Мэд Макса.
Панков я совсем не боялся. Здесь, в Берлине, я и сам был панк.
Толпа не просто двигалась в сторону Восточного Берлина. По дороге все орали в мегафоны, раздавали листовки, били в рожу тем, кто не там стоял, и кокетничали с дамами.
Девица с цепочкой, висящей через всю щеку от уха до ноздри, что-то громко крикнула мне и рассмеялась, а я пожал плечами: не понимаю. Она перешла на английский, спросила, откуда я?
Детка предупредила, чтобы, гуляя по ее объединяющейся стране, я не вздумал признаваться, будто приехал из СССР: побьют. На всякий случай я заготовил легенду, будто являюсь ирландцем.
Очень удобно: с одной стороны, отпадают вопросы, почему по-английски я разговариваю с акцентом (потому что я не англичанин, а ирландец). А с другой – кто сможет меня проверить? Какой нормальный человек знает, что там в Ирландии творится, кто у них премьерминистр и как называется главная площадь Дублина?
Возможно, эти милые парни начали бы меня бить… я понятия не имел, что написано на их транспарантах… не знал, может быть, демонстрация проходила под лозунгами «Хороший русский – мертвый русский!»… я все равно сказал им, что я из СССР. Девица задрала брови, спросила, как меня сюда занесло, и приобняла за брючный ремень.
Полисмены в шлемах со стеклянными забралами появились быстро. Они сдвинули щиты и оттерли панков в западный сектор. За спинами полисменов виднелись пожарные машины. Подъехавшие телевизионщики снимали происходящее с крыши своего автобуса.
Покричав еще немного, панки начали расходиться. Девица с цепочкой угощала меня пивом и что-то быстро говорила. Ее английский был гораздо лучше моего. Кроме того, перед этим я сутки не ел… мюсли достали, а больше Детка мне ничего не давала… и от пива кружилась голова… а новая знакомая сказала, что мы с ней обязательно должны съездить в Кройцберг… это такой район.
К одиннадцати вечера я потерял и девицу, и представление о том, где нахожусь. В кармане плаща у меня еще с ленинградских времен валялась ирландская монетка. Желтая, здоровенная, похожая на юбилейный рубль монета с нарисованным музыкальным инструментом лирой и двумя буквами: 5Р.
Это был мой амулет: то, что можно сжать в руке, когда не знаешь, какой выбор является правильным. Буквы означали «пять пенни». Однако если вы не в курсе, то «фунт стерлингов» по-английски тоже начинается с буквы «пи»: «паунд». В этом и состояла суть того фокуса, который я весь вечер демонстрировал желающим.
Я заходил в бар и говорил: «Пиво!» Бармен наливал мне пиво, объявлял цену, а я пригублял из бокала и вместо того, чтобы заплатить, рассказывал каждый раз одну и ту же историю:
– Короче, слушай меня, мужик. Я – ирландец, врубаешься?
– И?
– Я приехал из Ирландии и сейчас не могу в вашем сраном городе поменять ирландские деньги, врубаешься?
– И?
– Вот тебе монетка в пять фунтов. Это много денег. Этого хватит заплатить за четыре пива, врубаешься?
Бармены с тупыми лицами разглядывали мою монетку, а потом говорили, чтобы, допив, я забирал свои монетки и покинул их заведение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18