: ул. Веры Слуцкой, 86).Эрлих, получив поддельную справку, вновь укатил в Москву (данные домовой книги) – докладывать кому-то затаившемуся об успешно проведенной операции по зачистке кровавых следов.Сергея Есенина плотно окружали если не сами «пламенные революционеры», то их дети и родственники. Его подруга Галина Бениславская была близкой приятельницей Янины Козловской, дочери известного Мечислава Козловского, масона, служившего Ленину в качестве почтового ящика для приема в Петрограде немецких (и не только немецких) денег перед Октябрьским переворотом. Называвший себя имажинистом циник Анатолий Мариенгоф доводился родным племянником человеку с такой же фамилией, приехавшему в Петроград в скандально известном «пломбированном вагоне» вместе с «вождем пролетариата».Чекисты, начиная с головореза Якова Блюмкина, как поганые мухи, липли к поэту. Одни, как Иван Приблудный, совершали свой тайный промысел лениво, из-под палки. Другие не только охотно исполняли прибыльное черное дело, но и творчески, сладострастно. О некоторых сексотах ГПУ мы уже писали. Добавим несколько дополнительных штрихов к гэпэушному окружению Есенина и пополним чреду охотников за ним при жизни и надругавшихся над его памятью после смерти.О стихоплете и сексоте ГПУ, виновном в расстреле Николая Гумилева, Лазаре Васильевиче (Вульфовиче) Бермане (1894–1980), ленинградском журналисте и автомобилисте, в последние годы в печати кое-что сказано.В 1914–1915 годах он был секретарем петроградского журнала «Голос жизни», где состоялось его знакомство с Есениным. Из неопубликованной переписки Виктора Шкловского с Берманом, его другом и однокашником по Тенишевскому училищу, видно – оба чтили Ветхий Завет и стояли тогда на распутье оценки русской поэзии. В одном из ранних писем (1915?) Шкловский наставлял «милого Зорю» (домашнее прозвище Бермана): «Нет на свете выше подвига, чем подвиг Моисея. О нем же, взяв Библию, чти… А пока пиши стихи и не завидуй стишкам Есенина». В письме примерно того же, военного, периода Шкловский откровенничает перед Берманом: «Россия уже проклята Богом за Израиль, но наше – уже не библейское – сердце не понимает его правосудия». Короче, друзья по духу и формалистическому методу в критике. Их доверительные эпистолы, надеемся, еще станут предметом раздумий о путях вхождения некоторых литераторов в русскую культуру.Л.В. Берман относился к Есенину чванливо, как мэтр к слабенькому ученику, но, видя его огромную популярность, считал обязательным везде, где можно, напоминать, как он облагодетельствовал в «Голосе жизни» начинающего в поэзии рязанца. В письме от 18 марта (конец 50-х гг.) Берман в ответ на предложение Н.С. Войтинской организовать «есенинскую экспедицию» и по ее результатам выпустить сборник писал: «…моя заинтересованность в этом вопросе, по существу, сводится лишь к тому, чтобы в предисловии было упомянуто, что у меня с Сережей была в Петрограде дружба в 15–16 гг. и что я обратил внимание на явление, о котором идет речь. Вот пока и все». Погреться на старости лет в возрождавшихся лучах есенинской славы он был не прочь, однако признать свою серость он так и не смог. В том же письме он рассказывает корреспондентке о встрече в июне 1942 года с неким земляком поэта, стихи которого «были отличные, внутренне более зрелые» и затмевали произведения автора «Анны Снегиной». Патологический завистник, Берман в своих воспоминаниях постоянно талдычил о том же, приводя в качестве недосягаемого образца свое стихотворение «Доярка»: На раздолий огромномТы пасешься с давних пор –От донских лугов поемныхДо суровых Холмогор.Солнце мира озарялоБлагодатные края.Из сосцов твоих, бывало,Била теплая струя.Но пришла к тебе доярка… – и т. д. Некоторые современные литераторы пытаются представить Бермана искусником поэтической формы, новатором-теоретиком в разработке «концепции реализма» (см.: Энциклопедический словарь «Русские писатели». Т. 1. М., 1989), что, кроме недоумения, ничего не вызывает. Уже в четырнадцать лет Зоря определил для себя собственные законы лирики: «Стихотворения, передающие оттенки настроений, – это птицы с подрезанными крыльями, это облако, которое мгновенно сгоняется с души» (из письма от 14 июня 1908 г. к А.Б. Сахарову). Подростку говорить такую нелепость простительно, он еще не читал Аристотеля, Гегеля, Белинского, которые думали о природе поэзии совсем обратное. Но Берман (по образованию юрист) в своих представлениях о художественном слове (да и жизни) так и остался навсегда умником-утилитаристом. Сердечно симпатизировавшая ему поэтесса Елизавета Полонская верно назвала его «пустяшным поэтом», увидев в его натуре «замедленные реакции» (из ее письма от 7 октября 1950 г.).Однако оставим лирику и вернемся к суровой прозе.Лазарь Вульфович Берман всю свою сознательную жизнь пил «из сосцов» ЧК – ГПУ – НКВД. Стишки для него были лишь усладой амбиций и внешним антуражем его тайной черной работы, в которой он (как и В.И. Эрлих) находил свое истинное вдохновение. Наконец-то стало возможным представить его настоящий облик.Справка из тайников Федеральной службы безопасности: «По материалам архивного уголовного дела за 1918 год проходит в качестве арестованного Берман Лазарь Васильевич. Освобожден из-под стражи по Постановлению Председателя ВЧК 29 ноября 1918 года за отсутствием достаточных оснований для предъявления обвинения в шпионаже».Подумать только: сам всемогущий Дзержинский вмешивается в судьбу недавнего выпускника юридического факультета Петроградского университета! Не ошибемся, если скажем, – питавший слабость к прекрасному, председатель ВЧК освободил Бермана не за его «гигантские образа» и невинность по части российских военных и прочих секретов, а по склонности последнего заглядывать в замочные скважины. Не с той-то поры Зоря превратился в профессионального стукача?..Вряд ли ошибемся, если предположим, что в 1921 году его «внедрили» секретарем Союза поэтов и он подслушивал и подглядывал за Блоком, Гумилевым и другими, выполняя роль провокатора.Есениноведу Эдуарду Хлысталову удалось приоткрыть одну из темных завес в биографии Бермана. Приведем соответствующий абзац из его исследования: «Собирая материалы о „деле Таганцева, Гумилева и др.“, я обратил внимание, что в эмиграции русские поэты считали гибель Гумилева делом провокатора и даже называли имена подозреваемых в этой провокации. И. Одоевцева вспоминала, что после ареста Гумилева к ней прибежал молодой поэт, состоявший в антисоветской организации, и просил совета, как ему себя вести дальше: то ли скрываться, то ли сдаваться. Этот человек, по словам Одоевцевой, поддерживал связь Гумилева со всей организацией. Фамилию его за давностью лет она не помнила, но профессионально запомнила строчки его стихов. Эти строчки принадлежали Лазарю Берману». Надо же: главный экзекутор Яков Агранов, справедливо изумляется Э. Хлысталов, «расширил» круг антисоветчиков, соратников профессора Таганцева, до 200 человек (!), а с Бермана даже ни один волосок не упал.Прошло четыре года со дня расстрела Николая Гумилева; успокоившийся провокатор продолжал свою «культурную политику» – на сей раз его «объектом» стал Есенин, правда, роль Лазаря Вульфовича была теперь второстепенная и сводилась главным образом к созданию (вместе с другими «очевидцами») легенды о проживании «конфидента» (так он однажды назвал поэта) в «Англетере». К тому времени сексот ГПУ проживал в квартире №18 по Саперному переулку, дом 14 – да как и с кем проживал! Об этом скажем подробнее.В 1925 году Зоря, тогда официально сотрудник издательства «Прибой» и заведующий литературной частью «Красного галстука», занимал четыре комнаты общей площадью 76 квадратных метров (!); имел двадцатишестилетнюю прислугу Агафью Ивановну Михайлову (потому бесприютному времени – советский князь!). Правда, в той же квартире снимал комнатку студент Коммунистического университета им. Зиновьева двадцатитрехлетний Иван Игнатьевич Халтурин (псевдоним? Уж очень революционная фамилия), но, возможно, он не столько стеснял хозяина, сколько помогал ему… Неподалеку, в квартире №9, расположился сотрудник желтой «Красной газеты» Петр Ильич Коган-Сторицын (в апреле 1926 г., по данным домовой книги, ему было 49 лет), а поближе к Берману, в квартире №12, жил-поживал уполномоченный экономического отдела ГПУ Гавриил Михелев Губельбанк. Очень удобно: и связь с провокационной «Красной газетой» имеется, и ситуация вокруг всегда известна (экономический отдел ГПУ, начальник Рапопорт, ведал гостиницами, в том числе и «Англетером»).Многие соседи «нашего» литератора – «военнослужащие». Но самая интересная соседка жила вместе с Губельбанком в квартире №12. В домовой книге, составленной 15 апреля 1926 года для отчета фининспектору, она именована: «Каплан Фаня Ефимовна, 24 г., на иждивении мужа…» – есть и ее автограф. Супруг носительницы этой исторической фамилии – Иосиф Адамович Каплан, тридцати трех лет, крупный работник республиканского «Заготхоза» (служебный адрес: пр. Нахимсона, 14). Даже если эта Ф. Е. Каплан не «воскресшая» покусительница на жизнь В. И. Ленина (год рождения знаменитой эсерки обычно указывается 1890) – все равно чрезвычайно занимательно.В целом домашняя компания Бермана лишний разубеждает – перед нами ворон высокого полета. Кроме возможности через Губельбанка легко узнавать оперативную информацию об обстановке в «Англетере», стихотворец-сексот мог ее черпать из уст приятеля, также выпускника юридического факультета ЛГУ, делопроизводителя Треста коммунальных домов Бориса Иосифовича Пергамента (в современных справочниках его имя-псевдоним помечается – «М», но сие, так сказать, дело житейское и привычное). В прошлом Б.И. Пергамент секретарствовал в одном из уездов Смоленской губернии, в 1917 году был начальником канцелярии Красного Креста Царскосельского района; в июле 1922 года объявился в Петрограде, а до того три года служил в Красной Армии на административно-хозяйственных должностях (если верить его письменному заявлению). Пописывал стишки, в 1912 году выступил соавтором Бермана в Петербургском поэтическом сборнике «Пепел». Через руки Пергамента проходила вся гостиничная переписка, можно думать, и секретная, и он «по-дружески», видимо, сообщал необходимые сведения Берману. Пергамент был дошлым канцеляристом, его неоднократно приглашали в губисполком для наведения порядка в запутанных бумажных делах. В его осведомленности о текущей ситуации в «Англетере» можно не сомневаться.В завершение нашего эскизного портрета Бермана («увальня», как сам он любил о себе говорить) набросаем еще несколько штрихов: мягкий, вкрадчивый, на людях манерно-деликатный, семейный заботник (двое детей), любитель собак, обожал советскую власть, боготворил Ленина, годовщины смерти которого в семье отмечались, как незабываемые памятные даты почившего ближайшего родственника. Ну прямо копия Вольфа Эрлиха, но выделка (в отличие от симбирского провинциала) побогаче – столичная – и, если вообще уместны сравнения в таких категориях, – подряннее.Подробности о Бермане помогают опровергнуть его показание о якобы виденном им 27 декабря 1925 года пьяном Есенине в 5-м номере «Англетера». Слух этот передавался из уст в уста, многие современники и даже друзья поэта ему верили, в наши дни сие свидетельство так и остается веским аргументом защитников версии самоубийства.Свои воспоминания («По следам Есенина») о «визите» в гостиницу Берман так и не напечатал (отпала необходимость), но нам удалось их разыскать.Восемь страничек машинописного текста (не датированы) с авторской правкой. Пустейшие по содержанию и жалкие по форме, но с потугой на обзор поэзии 20-х годов и с кокетливым самолюбованием собственным лирическим даром (его «Доярку» мы цитировали). Приведем из бермановских лже-воспоминаний одну страницу.«В декабре 25-го года я узнал, что Есенин в Ленинграде. «…· Захотелось мне встретиться с ним.От редакции «Ленинских искр», в которой я работал, было недалеко до «Англетера», где, как я узнал, он остановился.Приближаясь к дверям его номера, я услышал из комнаты приглушенный говор и какое-то движение. Не приходилось особенно удивляться – о чем я не подумал, – что я едва ли застану его одного. Постучав и не получив ответа, я отворил дверь и вошел в комнату. Мне вспоминается она, как несколько скошенный в плане параллелограмм, окно слева, справа – тахта. Вдоль окна тянется длинный стол, в беспорядке уставленный разными закусками, графинчиками и бутылками. В комнате множество народа, совершенно для меня чуждого. Большинство расхаживало по комнате, тут и там образуя отдельные группы и переговариваясь.А на тахте, лицом кверху, лежал хозяин сборища Сережа Есенин в своем прежнем ангельском обличий. Только печатью усталости было отмечено его лицо. Погасшая папироса была зажата в зубах. Он спал.В огорчении стоял я и глядел на него.Какой-то человек средних лет с начинающейся полнотой, вроде какого-то распорядителя, подошел ко мне.– Вы к Сергею Александровичу? – спросил он и, видя, что я собираюсь уходить, добавил: – Сергей Александрович скоро проснутся.Не слушая уговоров, я вышел из комнаты.На следующее утро, спешно наладив работу редакции, часу в десятом я снова направился к Есенину. «В это время я его, наверное, уже застану не спящим», – думал я, быстро сбегая по лестнице. Внизу, навстречу мне, из входных дверей появился мой знакомый, ленинградский поэт Илья Садофьев.– Куда спешите, Лазарь Васильевич? – спросил он.– К Есенину, – бросил я ему.Садофьев всплеснул руками:– Удавился!Здесь навсегда обрываются видимые следы нашего поэта».Процитированный фрагмент «воспоминаний» настолько лжив, что его даже комментировать неловко. Ограничимся лишь некоторыми замечаниями. Берман не говорит, от кого он узнал о приезде Есенина в Ленинград и его поселении в «Англетере», потому что сослаться было не на кого, да и из конспиративных соображений нецелесообразно. Провокатор «идет в гости» к поэту из редакции газеты, где он работал, – это 27 декабря, в воскресенье ?!! Придуманный им для создания картины буйного похмелья в 5-м номере «длинный стол» – не от большого ума. В комнате, согласно инвентаризационной описи гостиницы (март 1926 г.), значатся: «№143. Стол письменный с 5-ю ящиками, под воск.-1. – 40 руб. (Стол этот, очень скромный по размерам, известен по фотографиям Моисея Наппельбаума, ныне хранится в Пушкинском Доме. – В. К. – №144. Овальный стол, преддиванный, орехnote 78), под воск.-1. – 8 руб. – №145. Ломберный стол дубового дерева.-1.-12 руб.». Других столов в номере не было.Берман перестарался, «пригласив» в комнату «множество народа». Вольф Эрлих и другие называли «гостей»5-го номера выборочно, с понятной оглядкой. В описании лже-мемуариста Бермана его «конфидент» выглядит падшим пьяницей, заснувшим, как последний извозчик, с папиросой в зубах. Другого образа поэта он себе не представлял.Укажем на деталь, которая выдает пособника сокрытия убийства со всей его головой (на фотографии в энциклопедическом словаре «Русские писатели» (1989. Т. 1) его физиономия пугающе-каменна): он-де узнал о трагедии в «Англетере» «часу в десятом». Сексот даже поленился сверить свои больные фантазии со сведениями других фальсификаторов и с информацией в газетах. Например, «Правда» (1925. 29 дек. №296) писала: «…в 11 часов утра жена проживающего в отеле ближайшего друга Есенина, литератора Георгия Устинова, отправилась о номер покойного…» Тоже, конечно, вранье, но согласованное…С целью дополнительной характеристики Бермана заглянем в его неопубликованные пухлые воспоминания «По пяти направлениям» (1976–1979). Мемуары тусклые, серые и крайне амбициозные; эпоха 20-30-х годов увидена плоскостно-партийно, глазами технаря с псевдо-педагогическим уклоном.В Гражданскую войну Берман служил, если верить ему, командиром 1-го автоотряда 1-й грузовой команды Западного фронта. Об отражении Юденича, схватках красных и белых ничего не сообщает. В мирное время увлекался «военными тайнами» (по Арк. Гайдару), прививал пионерам вкус ко всякого рода «секретам». Бредил большевистской нелегальной романтикой, воспевая конспирацию, побеги и т. п. В стихотворении, посвященном агентам-распространителям ленинской «Искры», писал: Вот «Искра» к месту назначеньяПришла, не узнана никем.Там ждет со скрытым нетерпеньемЕе редакции агент. Полнейшая глухота к художественному слову – и в оценке есенинского творчества: «Его стихи того времени (раннего периода. – В. К.) были еще более описательны, чем те, которые мы читали или слушали позднее: сильней была описательность к первым половинкам строфы (так в рукописи. – В. К.), часто без натуги дописывалась вторая. „…· У нас с Сергеем установилась взаимная приязнь“
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42