К несчастью, разбить варваров полностью и окончательно не удалось, а сам Герман был серьезно ранен. Его привезли в лес в долине Глева и положили на траву под столетним дубом, но прежде чем умереть, он заставил командиров отрядов дать клятву, что они никогда не сдадутся, что будут продолжать сопротивление и постепенно создадут настоящие дисциплинированные войска, по образцу римских легионов, чтобы защищать свою границу — Великую стену. И пусть на их знамени извивается тот самый дракон, который однажды уже привел их к победе. Это событие я видел собственными глазами. Я был еще довольно молод, но уже учился друидскому искусству врачевания, науке пророчеств и чтения знаков звезд. Я уже побывал в разных странах и узнал много важного и интересного. И именно меня позвали помочь умирающему герою. Я ничего не мог для него сделать, только облегчить боль, причиняемую ранами, но я до сих пор помню его благородные слова, и огонь его глаз, который не смогла угасить даже сама смерть. Когда Герман скончался, его тело увезли в Галлию и там похоронили. Гам оно и покоится по сей день. Его могила почитается как святое место паломниками и из Галлии, и из Британии. И вот в согласии с его волей был создан полк из отборных солдат, и его командирами стали лучшие воины Британии, наследники высших достоинств римлян и кельтов. Этот полк размесился в одном из фортов Великой стены, рядом с Монс-Бадоником, или Маунт-Бадоном, как мы называем это место на карветинском диалекте. Прошло несколько лет, и казалось, что самопожертвование Термина принесло мир в наши земли… но это оказалось не так. Выпало подряд несколько слишком суровых зим, после которых наступало засушливое лето. Огромная часть стад северных варваров пала, начался голод. Привлеченные миражом богатых равнинных городов, варвары начали нападать на множество поселений вдоль Великой стены, и на долю защитников выпали тяжкие испытания. Я лично находился в форте Маунт-Бадон в качестве врача и ветеринара. Тамошний командир, человек великих достоинств и доблести, пригласил меня туда; его звали Корнелий Павлин. Его ближайшим помощником и заместителем был офицер по имени Константин, но на языке Карветии его называли Кустенином. Он выполнял функции консула. И вот Павлин обратился ко мне с пылкой речью, и в его словах звучала глубокая тревога. Он сказал: — Наши силы не смогут больше противостоять вражеским атакам, если никто не придет нам на помощь. Ты немедленно отправишься в Равенну, чтобы поговорить с императором, ты поедешь с теми офицерами, которых я сам выберу для этой миссии. Заставь императора понять, что мы нуждаемся в дополнительных войсках, напомни ему о верности наших городов и наших граждан священному Тиму. Если он не пришлет к нам свою армию, наши дома будут сожжены, наши женщины изнасилованы, наши дети уведены в рабство. Встань столбом у порога императорского дворца и стой там день и ночь, если будет необходимо, откажись от еды и питья, — пока он тебя не заметит. Ты единственный из всех, кого я знаю, бывал уже по ту сторону Иберийского моря. Ты знаешь множество языков кроме латыни, и ты знаток медицины и алхимии. Я уверен, ты сумеешь привлечь его внимание и завоюешь доверие. Я выслушал его, ни разу не перебив. Я прекрасно понимал и крайнюю серьезность нашего положения, и причины огромного доверия ко мне, — но в глубине сердца я знал, что подобная экспедиция будет чрезвычайно рискованной, и что надежды на успех очень малы. Большую часть провинций империи охватили народные волнения, дороги были опасны, да к тому же по пути было наверняка почти невозможно отыскать хоть какую-то пищу для меня самого и моих спутников. Да, помех и препятствий ожидалось более чем достаточно… однако все это было ничто в сравнении с возможным выигрышем, если бы мне удалось действительно добраться до императора и заручиться его поддержкой. Я ответил: — Благородный Павлин! Я готов сделать все, что ты прикажешь. Я с радостью рискну собственной жизнью ради спасения моей родины, если в том будет необходимость, — но уверен ли ты, что это наилучшее из решений? Не разумнее ли было бы заключить соглашение с благородным Вортигеном? Он — доблестный воин, у него много сил храбрости, и его воины многочисленны и хорошо обучены. И ведь это было бы не в первый раз для них — сражаться на нашей стороне против северных варваров, если меня не подводит память. Его отец был кельтом, а мать — римлянкой, и это укрепляет его связи со всеми народами нашей земли. К тому же твой посол, Кустенин, хорошо знает этого военачальника. Павлин вздохнул, как будто ожидал от меня именно этих слов. И ответил: — Я именно это и пытался сделать, но Вортиген требует слишком большую цену: он хочет власти над всей Британией… он требует роспуска городских ассамблей, уничтожения старинных магистратур и закрытия сенатских палат там, где только они есть. Боюсь, что такое лекарство может оказаться куда хуже самой болезни. Города, уже оказавшиеся под его властью, страдают от жестокой тирании и грубого подавления свободы. Я могу принять его предложение только в том случае, если буду вынужден это сделать, только если у меня ни останется ни малейшей надежды на какой-то другой выход. И более того… Он вдруг замолчал, как будто испугался, что и без того наговорил лишнего, но я был уверен, что понял его невысказанные мысли. И я сказал: — Ты — римлянин до самых кончиков волос, ты сын и внук римлян, возможно, даже последний из великого народа. Я понимаю тебя, хотя и уверен, что невозможно остановить время, невозможно повернуть вспять колесо истории. — Ты ошибаешься, — заметил Павлин. — Я вовсе не об этом подумал, хотя, конечно же, в моем сердце живет мечта: увидеть возвращение серебряных орлов. Но я думал о том дне, когда мы привезли к тебе с поля боя Германа, смертельно раненного. Это было в Глевском лесу, и мы надеялись, что ты сумеешь вылечить его… — Я очень хорошо помню этот день, — кивнул я. — Но я ничего не мог сделать. — Ты сделал достаточно, — возразил Павлин. — Ты дал ему время, чтобы прочитать молитвы, принять от священника отпущение грехов, да еще и сказать нам последние слова. — Но ведь кое-что слышал только ты один. Он что-то прошептал тебе на ухо, прежде чем испустить последний вздох. — Да. И теперь я хочу поделиться с тобой его словами, — продолжил Павлин. Он потер лоб ладонью, как будто пытаясь подстегнуть память и укрепить дух. Потом он прочел следующие строки: Veniet adulescens a mari cum spatha,pax et prosperitas cum illo.Aquila et draco iteram volabuntBritanniae in terra lata. — Это похоже на куплет какой-то старинной народной песни, — сказал я, немного подумав. — Юный воин, выходящий из моря, приносит с собой мир и процветание. Это весьма распространенная тема. Похожие песни всегда рождаются во времена войн и голода. Но, очевидно, у Корнелия Павлина было на этот счет другое мнение. Он сказал: — Но это ведь были последние слова великою воина в минуту его смерти! Тут должен быть еще и другой смысл, более глубокий и важный, имеющий отношение к спасению нашей земли и всех нас. Орел — «aquila» — символизирует Рим, а дракон — « draco» — это наш знак, это знамя легиона Британии. Я знаю, что все прояснится, когда ты доберешься до Равенны и до императора. Так что умоляю тебя, отправляйся поскорее и выполни эту задачу. И с такой силой и воодушевлением прозвучали его слова, что я решил сделать все, о чем он просил, хотя эти странные стихи и не породили в моем уме никаких особых образов. И перед сенатом Карветии, собравшимся под председательством Кустенина, я поклялся, что я вернусь с армией, готовой освободить нашу землю, изгнать с нее варваров. Я отправился в путь на следующий день. Прежде чем взойти на борт корабля вместе с товарищами по путешествию, я обернулся и бросил последний взгляд на Великую стену, над высочайшей башней которой развевался на ветру дракон с пурпурным хвостом. Человек, одетый в плащ такого же цвета, стояла на крепостном валу… но вскоре и Корнелий Павлин, и его надежды растаяли за кормой корабля в тумане осеннего рассвета. При попутном ветре мы быстро добрались до Таллии, и сошли на берег в конце октября. Ну, а потом, как я и предсказывал, началось долгое и тяжелое путешествие. Один из моих товарищей заболел и умер после того, как упал в ледяную воду одной из галльских рек, а другой потерялся в снежной буре, когда мы переходили Альпы. Последние двое погибли, когда мы попали в устроенную разбойниками засаду, в лесу у Падуи. Я один остался в живых, и когда я добрался, наконец, до Равенны, я начал добиваться приема у императора — но безуспешно: этот мягкосердечный дурак был уже полностью в руках варваров, хотя и других. И ни мои мольбы, ни голодовка не помогли делу сдвинуться с места. В конце концов, слуги, которым надоело мое присутствие, просто-напросто выгнали меня метлами из дворцового атриума. Измученный долгим бесплодным ожиданием и голодом, я впал в отчаяние и ушел из этого города и от его высокомерных жителей. Я брел от деревни к деревне, ища приюта у крестьян и платя за сухой хлеб или чашку молока своим врачебным и ветеринарным искусством. Я в равной мере владел обеими профессиями, но можно не сомневаться, что я с куда большей искренностью готов был помочь ни в чем не повинным животным, нежели тупым и жестоким человеческим существам. И что только произошло с их благородной латинской кровью! Вся страна была наполнена разбойниками, жители ферм дошли до полной нищеты, задавленные невыносимыми налогами. То, что некогда было гордыми городами, окруженными крепкими бастионами, стоявшими вдоль прекрасных старых дорог, — превратилось в простые груды развалин, населенных призраками, а их обрушившиеся стены густо оплел ядовитый темный плющ. Изможденные бродяги у порогов богатых вилл дрались с собаками за вонючие объедки, готовые перегрызть друг другу горло за какой-нибудь обрывок кишки или кожи… На холмах больше не кудрявились виноградные лозы, и не видно было серебристых олив, которые грезились мне в юности, когда я читал поэмы Горация и Вергилия. И не было тут белых волов с изогнутыми, словно полумесяц, рогами, влекущих плуги… И крестьяне не бросали в землю зерна… Лишь грязные полудикие пастухи гнали отары овец да стада коз на сухие пастбища, да свиньи рылись в палой листве под дубами, отыскивая желуди. Все были голодны, и люди, и животные. И мы возлагали надежды на эту страну! Порядок в ней, если это можно было назвать порядком, поддерживали отряды варваров, составлявших теперь основную часть имперской армии, и куда более преданных своим вождям, нежели немногим оставшимся римским офицерам. Они не столько защищали жителей страны, сколько мучили их, издевались над ними. Империя превратилась в шелуху, пустую, как и ее император. Те, кто были некогда хозяевами земли, теперь находились под пятой грубого, невежественного притеснителя. Как часто я всматривался в отупевшие лица, в грязные лбы, покрытые холопским потом, пытаясь отыскать в них благородные черты Цезаря и Марка, волшебные очертания лиц Катулла или Антонина! Увы… И все же, все же… Словно луч солнца, прорвавшийся сквозь плотные темные облака, иногда, без всякой видимой причины, в их глазах вспыхивала гордая доблесть их предков, и от этого мне казалось, что надежда еще не утрачена. И в городах, и в больших поселениях пустила крепкие корни христианская вера, и распятый Господь смотрел на своих почитателей с алтарей, высеченных из камня и мрамора, — но в глубине страны все так же стояли храмы, посвященные древним божествам, хорошо укрытые и защищенные густыми зарослями. Неведомые руки возлагали подношения перед разбитыми, изувеченными изображениями. Иной раз откуда-то из лесной глуши до меня доносились звуки флейт и грохот барабанов, — из лесной глуши или с вершин гор… они сзывали почитателей древних божеств присоединиться к празднику лесных дриад либо речных и озерных нимф. И из душистых глубин пещер мог тогда появиться сам похотливый Нон, стуча раздвоенными копытами, с огромным фаллосом, непристойно раздутым… всегда готовый полюбоваться на оргию, длящуюся из века в век, и принять в ней участие. Христианские священники возвестили о скором возвращении Христа Спасителя и о близящемся Страшном суде, и убеждали людей оставить мысли о земной жизни в земных городах и обратить свои взоры, и надежды ко Граду Небесному. И от этого день за днем умирала, любовь римского народа к своей родине. Культ предков постепенно сошел на нет, и самые священные воспоминания людей были забыты ради чисто академических споров риторов. Я жил так долгие годы, заботясь лишь о самом насущном, я не думал о причинах, уведших меня так далеко от родной земли, будучи уверен, что там, у подножия Великой стены, все давно превратилось в руины, все потеряно, все мои друзья и боевые товарищи умерли, потеряв надежду на свободу, достоинство и цивилизованную жизнь. А я даже и попытаться не мог вернуться, потому что у меня не было ни денег, ни припасов, и я едва был способен заработать столько, чтобы только слегка утолить вечный мучительный голод. У меня осталось лишь одно желание, одна мечта: увидеть Рим! Ведь, несмотря на яростное разграбление, несмотря на полувековые страдания в лапах аларских варваров, Рим все еще стоял, — один из прекраснейших городов земли, и не оскорбленные ныне стены Аврелия, а длань первосвященника защищала его… И Сенат все еще собирался там, в древней Курии, — скорее для того, чтобы поддержать священную традицию, чем для принятия каких-либо решений, выполнять которые все равно было некому. И вот я отправился в Рим, одевшись как христианский священник; возможно, это были единственные люди, которые все еще внушали некое подобие благоговейного страха разбойникам и ворам. И вот тогда, во время перехода через Апеннины, для меня все внезапно изменилось… как будто сама богиня Судьбы вдруг вспомнила обо мне, вспомнила, что я все еще жив и, возможно, могу сделать что-то полезное в этой опустошенной земле. Это случилось октябрьским вечером. Уже спускались сумерки, и я начал искать какое-нибудь укрытие на ночь, уголок, куда можно было бы принести охапку Сухих листьев и устроить постель… и тут мне показалось, что я слышу в лесу чей-то стон. Отчасти звуки напоминали то ли крики скопы, то ли рев оленя… но очень скоро я понял, что это рыдает женщина. Я поспешил на звук, скользя в тени между деревьями, бесшумный и невидимый, — я научился этому в священных лесах долины Глеба, когда был еще мальчишкой. И вот, наконец, я увидел: на большой поляне был разбит лагерь, охраняемый римскими и варварскими солдатами, — но все они были вооруженье на римский манер. В центре лагеря горел костер, а один из шатров был ярко освещен. И стоны доносились именно из этого шатра. Я подобрался ближе, и никто меня не остановил, потому что в этот момент мое древнее друидское искусство позволило мне сделать собственное тело почти нематериальным, так что я едва отличался от обычной ночной тени. Войдя в тент, я заговорил, и все, кто там был, обернулись, изумленные, — ведь я как будто возник из воздуха. Мужчина, стоявший прямо передо мной, был сильным и крепким, его лицо обрамляла темная борода, придававшая ему вид древнего патриция. Он крепко стискивал зубы, а в его глубоко сидящих глазах отражалась боль, сжимавшая его сердце. Тут же я увидел молодую женщину, неутешно рыдавшую, — она сидела возле постели, на которой лежал мальчик лет четырех или пяти, явно бездыханный. — Кто распорядился позвать священника? — растерянно спросил мужчина. Должно быть, в своей помятой и грязной одежде, с изможденным лицом, я куда больше походил на грабителя, чем на служителя Божия. — Я не священник… пока нет, — поспешил сказать я, — но я владею искусством медицины, и возможно, смогу что-то сделать для вашего малыша. Мужчина одарил меня пылающим взглядом, хотя на глазах у него выступили слезы, и сказал: — Ребенок умер. Это мой единственный сын. — Не верю, — возразил я. — Я пока что ощущаю дыхание его жизни в этом шатре. Позвольте же мне осмотреть мальчика. Мужчина кивнул с безнадежным видом, а женщина посмотрела на меня с надеждой, ожидая чуда. — Оставьте меня с ним наедине, — попросил я, — и к рассвету я верну его вам живым. Меня самого удивили собственные слова. Я не понимал, как именно это получилось, но я чувствовал: в этом глухом лесу, в этом тихом уединенном уголке силы древней науки римлян слились в моей душе с той силой друидов, что досталась мне по наследству… и вместе они породили огромную мощь и безмятежную уверенность. Хотя в последние годы я жил, забыв о самом себе и о своем звании, я все же в одно мгновение понял, что в силах вернуть краски на бледные щеки этого маленького существа, вернуть свет глазам, которые, казалось, уже погасли навсегда под опущенными веками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51