Как загипнотизированный, он смотрел в эти широко открытые глаза и видел в них странные мелькающие образы. Это длилось одно бесконечное мгновение, затем Блейз пришел в себя и постарался перевести взгляд на ее губы.
Он повернулся на бок вместе с Тристой, и она почувствовала, как по ее телу пробежала дрожь. Тристе показалось – может быть, действительно только показалось, – что на эти несколько мгновений между ними установилась связь. Он мысленно назвал ее ведьмой, а потом…
– Ты плачешь потому, что твое ненасытное маленькое тело хочет еще? Что может тебя удовлетворить, милая шлюха? Может быть, золото – много золота? Чтобы большие самородки входили тебе между ног, которые ты слишком часто и слишком охотно раздвигаешь? Мужского петушка для тебя уже недостаточно?
– Да! – Триста почти выкрикнула это слово, с презрением глядя на Блейза. Тело ее сотрясала яростная дрожь. Нет, она больше не будет терпеть, не будет молча выслушивать потоки грязных, незаслуженных оскорблений. – Да, черт побери! Да, для меня недостаточно и никогда не было достаточно одного только… «мужского петушка», как ты это называешь. Мне недостаточно, чтобы в меня его втыкали, не спрашивая, хочу я этого или нет… механически… как машина, без чувств, без ласки, без… Даже не желая знать, какая я – или какая я была! В тебя когда-нибудь опорожнялись как… как в ночной горшок, Блейз? Заставляли всему подчиняться, не давая возможности протестовать или задавать вопросы? Да знаешь ли ты – со всеми своими благородными идеалами и делами, – что такое быть рабыней, вещью, которую можно использовать, можно пинать, бить, если хозяин так пожелает? Впрочем, откуда тебе знать! Конечно, ты этого не знаешь и не можешь знать, потому что никогда не был чьим-то имуществом, ведь правда? Пусть Господь тебя накажет! Как только ты смеешь судить меня, когда ничего, совсем ничего обо мне не знаешь? Ты… ты негодяй! Ты предпочитаешь верить только в то, во что хочешь верить. Подонок, подонок, подонок! Я презираю тебя! Ненавижу!
Триста бы еще продолжала выкрикивать оскорбления прямо в ничего не выражающее, каменное лицо Блейза. Но от напряжения и слез ее голос сел, поэтому слова звучали еле слышно. В полном отчаянии Триста замолчала, продолжая всхлипывать. Но тут Блейз, который во время ее гневной тирады застыл неподвижно, в почти угрожающем молчании, отодвинулся от нее и свесил ноги с кровати.
Их одежда была в беспорядке разбросана по всей комнате. Триста молча смотрела, как Блейз берет свои панталоны и надевает их. Что ж, она сумела наконец избавиться от его ненавистного присутствия. Для этого понадобилось лишь сказать несколько фраз, содержащих горькую истину. Но почему он молчит? Сказал хотя бы что-нибудь, черт побери! После всего, что между ними произошло, он не имеет права просто так встать и уйти. Сначала оскорбил ее в самых гнусных выражениях, потом принялся с жестоким безразличием ее насиловать. А затем передумал и обольстил, вероятно, чтобы еще больше унизить. Унизить своими дьявольскими ласками, на которые Триста не могла не ответить, и заставить ее испытывать такие ощущения, которыми она никогда раньше не смела наслаждаться.
– Полностью отдайся своим чувствам, милая! – шептал Блейз на ухо Тристе, и вскоре уже каждый ее нерв был натянут как струна и вибрировал, как будто тело Тристы было арфой. Инструментом, тщательно настроенным и готовым к игре, чтобы усладить его. – Вот так, моя распутная ведьма! А теперь вот так… Для меня ты как неоткрытый континент, ты – оргия наслаждения, воплощение всех моих фантазий. Господи! Ты почти заставила меня в это поверить… и поверить в те сказки, в которых ведьмы превращаются в прекрасных невинных принцесс… страстно желающих научиться тому, чего так жаждут…
Слова! Тщательно подобранные слова, которые должны возбудить ее чувства. А она глядит в зеркало и видит, как сплетаются их тела, образуя все новые и новые фигуры; и отдается всему тому, что он делает с ней и заставляет ее делать для него. Так сатир завоевывал испуганную нимфу, которая добровольно приносила себя в жертву – так же, как она!
Да, это ее вина. Ее слабость! А сейчас он собирается уйти, не сказав ни слова, как будто она и в самом деле какая-то дешевая проститутка, которой он заплатил за час работы. Но ведь он такой ее и считает? «Милая шлюха». Потаскуха. И он упорно цепляется за свое мнение, вместо того чтобы выслушать ее и попытаться что-нибудь понять. Ну и ладно, ее это не волнует! Он…
И тут, уже начав застегивать рубашку, Блейз вдруг резко повернулся. Нахмурив брови, он несколько секунд молча смотрел на Тристу.
– Я прошу прощения, Триста, – тихо сказал он, – пусть для тебя это даже не имеет значения. Конечно, ты права. Я не вправе осуждать ни тебя, ни кого-либо другого – особенно учитывая мои собственные слабости и пороки, черт возьми! И я признаю, что вел себя с тобой несправедливо и грубо. Ты удовлетворена или желаешь, чтобы я ползал перед тобой на коленях? Как любой ревнивый дурак, я воображал все самое худшее и думал только о том, как бы уколоть тебя побольнее, чтобы отомстить за свою дурацкую гордость. Господи! Гордость и честь – это ахиллесова пята любого мужчины. Лживая женщина начнет плакать, и… Ну да к черту все это – и тебя тоже, моя дорогая колдунья с серебристыми глазами, очарованию которой невозможно противостоять! – Голос Блейза под конец стал более резким, как будто он хотел доказать, что не подвержен той слабости, в которой сейчас признался.
Не пытаясь скрыть смятыми простынями свою наготу, Триста приподнялась и села на кровати. Стараясь не отвести взгляда, она смотрела в эти глаза, которые слишком долго преследовали ее в кошмарах и фантазиях.
– Ты сейчас сказал мне, что просишь прощения, Блейз, – со вздохом сказала Триста, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал ровно. – Я тоже прошу прощения. И мне очень жаль, потому что… потому что мы оба где-то и как-то утратили то, что было раньше! – Ее короткий смешок прозвучал так же напряженно, как и голос. – Но в конце концов нет нужды цепляться за прошлое, – отведя взгляд, добавила она и небрежно пожала плечами. – Теперь мы с тобой совершенно другие люди… по крайней мере я! Ты ведь именно так считаешь, дорогой Блейз?
Он тогда чуть не оторвал половину пуговиц, торопясь избавиться от рубашки и взять Тристу так, как хотел, – прижимаясь обнаженным телом к обнаженному телу. Нужно было поступить с ней так, как он намеревался с самого начала! Но нет же – он по-глупому позволил завладеть собой определенным воспоминаниям и смутному чувству сожаления и в результате даже извинился! Сейчас она сидит и про себя смеется, не сомневаясь, что провела его своими трогательными речами и потоками слез. Слезами, льющимися из этих загадочных серебристых глаз, в которых отражается все, что захочет мужчина, – только не подлинные мысли их хозяйки и не ее подлинная натура.
О Боже! Зачем только он тогда прикоснулся к ней? Ее доступное всем тело совратило его. Сегодня она даже ухитрилась превратить изнасилование в любовный акт, гневно подумал Блейз. Ему снова захотелось немедленно убить Тристу – задушить голыми руками, не давая больше возможности плакать и лгать.
На несколько секунд воцарилась звенящая тишина. Только огромным усилием воли Блейз снова овладел собой. Скользнув взглядом по обнаженной груди Тристы, он пожал плечами.
– Конечно, ты изменилась, дорогая! – равнодушно заметил Блейз. – Ты стала даже более лакомым кусочком, чем раньше. Должен признать, что твои последние учителя достойны похвалы. Пожалуй, ты почти заслуживаешь ту несуразно высокую цену, которую, вероятно, запрашиваешь!
Блейз отвернулся и начал быстро собирать свои вещи.
Таким образом он хочет показать, с болью и гневом подумала Триста, что его совершенно не волнует ее реакция на его слова. Наверное, он надеется, что Триста станет защищаться, ползать перед ним на коленях… Нет, никогда! Пусть думает о ней все, что хочет, и – Господи! – пусть он побыстрее уходит и больше не возвращается! Со временем Триста наверняка забудет его и то, что было между ними, забудет свои ощущения. Забудет его золотисто-зеленые глаза, напоминающие о высокой траве, которая растет на болоте. Сочной зеленой траве, отливающей золотом под лучами солнца. Она манит неосторожного путника, обещая ему безопасную прогулку… а потом становится уже слишком поздно, и топь засасывает очередную жертву, погружая ее в свою бездонную пучину и оставляя вечно лежать в мягком иле.
Вода и пламя! Двести лет назад люди верили, что ведьму нужно обязательно сжечь или утопить, иначе она не умрет. Так что же убьет Тристу – та необъяснимая боль, которая, как огонь, опаляет ее сердце, или она утонет в море печали, соленом от ее слез? Слова… снова эти проклятые слова! Слова, которые они с убийственной точностью бросают друг в друга, как острые камни, стараясь побольнее ранить – или уничтожить. Зачем?
Блейз со злостью заметил, что Триста внезапно стала молчалива и неподвижна, как каменное изваяние. На ее бесстрастном лице, в ее пустых глазах не отражалось никаких эмоций. Ничего не изменилось даже тогда, когда Блейз небрежно бросил ей две золотые монеты и вышел вон, с чувством хлопнув дверью, которая должна была разделить их раз и навсегда.
Книга третья
ЗАПАДНЫЙ ВЕТЕР
Западный ветер, когда ты подуешь,
Роняя на землю дождь?
О, если б рядом со мной сегодня
Была бы моя любовь!
Глава 32
Странички из дневника
1863–1865 годы
Прошло уже много времени с тех пор, как я в последний раз доверяла бумаге свои чувства, свои беспорядочные мысли, все, что испытала и, надеюсь, из чего сделала выводы. А за последние полтора года произошло немало. Даже сейчас я не уверена, что вполне готова смотреть правде в глаза. Но если я не смогу хотя бы таким образом освободиться от постоянного напряжения, я определенно сойду с ума среди окровавленных тел и оторванных рук и ног, разбросанных где попало. А крики боли и отчаяния, которые, кажется, никогда не затихают, звучат в моих ушах даже сейчас.
Господи! Что я здесь делаю? Почему я всегда считала, что быть врачом – значит только исцелять? Почему не задумывалась о том, что врачу часто приходится причинять боль – кромсать тела несчастных, зашивать огромные раны, из которых вываливаются внутренности. Как тяжело смотреть в глаза, которые умоляют о чуде, особенно в глаза тех, которым, как ты знаешь, уже ничем нельзя помочь! Ты лжешь им, стараясь как можно быстрее перейти к следующему пациенту, и снова лжешь, и стараешься не замечать хруста разрезаемой плоти и костей, стараешься не слышать мольбу о помощи, переходящую в стон…
Хотя сейчас уже слишком поздно об этом говорить, но я сожалею о том, что тетя Чэрити все-таки нашла меня в Виргиния-Сити и мягко напомнила о таких вещах, как верность и долг. Меня сразу охватило чувство вины: слишком опасным было путешествие, которое она ради меня совершила, – особенно в эти неспокойные времена. И еще меня тогда, как и сейчас, терзали угрызения совести и сожаления по поводу своего безрассудного поведения.
Она ведь в самом деле любит этого подонка, Блейза Давенанта! Когда тетя упоминала о нем, ее голос теплел, а лицо начинало светиться. Она даже нетерпеливо поинтересовалась, не оставил ли он ей какое-нибудь послание, как обещал. И как только можно быть таким отвратительным лицемером? Сколько раз, думала я (причем в душе себя за это ненавидя), Блейз занимался любовью с моей тетей, называя ее «милой»? Какие обещания он ей давал? Если бы я только могла предупредить Чэрити о его вероломстве, его лживости, о жестокости, таящейся за его легкомысленным видом, который Блейз так любит на себя напускать! Знает ли она о том, что он представляет собой на самом деле и на что способен? Или, может быть, он только со мной позволяет проявляться низменной стороне своей натуры: считает меня шлюхой и соответственно обращается? Даже сейчас, если Блейз не игнорирует вовсе моего присутствия или не поворачивается ко мне спиной, насмешливо улыбаясь, он начинает громко высказываться на тему о слабости и непостоянстве женского пола. Когда я в очередной раз слышу эти рассуждения, мне хочется вонзить в него нож или вызвать его на дуэль и прострелить ему сердце. Будь проклята злосчастная судьба, которая снова свела нас вместе, и санитарная комиссия в придачу! Только благодаря им я оказалась в этом раскаленном ущелье, где приходится заниматься мертвыми, умирающими и искалеченными остатками того, что еще недавно было людьми. И все это результат бессмысленных сражений, и для победы нужно положить еще несметное количество жизней.
Как я обнаружила, книги по истории и вдохновенные поэмы отнюдь не дают представления о том, что происходит в действительности. Я совершенно уверена, что тетя Чэрити тоже этого не представляла, когда с помощью самого президента Линкольна добыла бумагу, благодаря которой я нахожусь здесь и которая не раз помогала мне чудом избегнуть смерти! Как первой женщине, получившей официальное признание в качестве квалифицированного хирурга и доктора медицины, санитарная комиссия вручила мне специальное удостоверение. Оно дает мне право быть прикомандированной к любой добровольческой части в качестве полноправного врача, а не просто сиделки. Ха-ха! Никто, конечно, не ожидал, что Калифорнийская колонна, к которой я все еще официально прикомандирована (и где, по всей вероятности, меня считают дезертиром), будет когда-нибудь участвовать в каких-либо боях с мятежниками. Предполагаю, я должна была просто служить вдохновляющим примером для других женщин или стать полезным украшением вроде традиционной дочери полка.
Как я его ненавижу! Он – это, разумеется, Блейз. Как он только посмел вдруг вспомнить, что мы якобы женаты и под этим предлогом увезти меня, как какую-нибудь вещь? И мне наплевать, если он прочитает этот дневник! Так даже лучше – пусть успокоится, узнав, как я в действительности к нему отношусь. Пусть узнает, до какой степени он мне неприятен. Я едва выношу его присутствие, меня тошнит от его язвительных замечаний, которыми Блейз хочет разозлить меня только затем, чтобы продемонстрировать мне свое физическое превосходство и предъявить «права» на мое тело. О, как я ненавижу и презираю этого человека! Я могу только пожалеть тех несчастных женщин, которые позволили ввести себя в заблуждение этими обходительными манерами и гладкими речами!
– Обещай женщине все, и ты всего от нее добьешься, не правда ли, любовь моя? – цинично заявил он мне не далее как вчера, улыбнувшись той странной кривой улыбкой, которой я уже научилась не доверять. – Но я уверен, что и ты, в свою очередь, поступаешь так же, – добавил он, стараясь уколоть меня побольнее. – Сколько ты обещаешь и сколько надеешься получить всего лишь за несколько искусных движений твоего тела! Я знавал турчанок, исполнявших «танец живота», они проделывали все это гораздо лучше и просили намного меньше!
– Да неужели? – Я сумела заставить себя сохранить пренебрежительный тон. – Тогда зачем же тебе тратить столько времени на то, чтобы насиловать бесчувственный чурбан, – так, кажется, ты меня называл? Почему бы не заняться этим с турчанками, которые больше отвечают твоим требованиям, и не оставить в покое меня?
Блейз неожиданно расхохотался – коротко, грубо – и оглядел меня с ног до головы так, будто я была рабыней, предназначенной для продажи. Я не смогла удержаться и покраснела, что заставило его снова рассмеяться.
– Ну, не думаю, что ты действительно хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, – сказал Блейз, проведя пальцем по моей щеке. – Вовсе нет. Я только лишний раз убеждаюсь в том, какая ты лгунишка!
Черт побери! Почему я так бурно реагирую на любые его слова? Точно так же, когда он берет меня физически, ему удается против моей воли вызвать у меня те чувства, которые я считала навсегда похороненными глубоко в недрах моей души. И тогда я забываю о тете Чэрити и обо всех других женщинах, которых он использовал и использует точно так же, как использует меня… Господи, да, к своему стыду, я забываю обо всем, кроме того, что происходит между нами. Внутри как будто разгорается пламя, в котором сгорает все: и воля, и рассудок, и совесть…
Отчего так происходит? Как это может быть? Почему временами я так сильно ненавижу его, а временами так же сильно люблю? Меня пугает это чувство, которое поднимается во мне из каких-то темных глубин, чтобы слиться с чем-то похожим в нем.
Откуда во мне эта проклятая слабость, почему я физически желаю человека, который все время лгал, обманывал меня и даже – приходится это признать – играл мной? При этом Блейз нисколько не считается со мной как с личностью. Его не интересует, что я чувствую, хочу я чего-то или нет. Да! Его я ненавижу, а себя презираю! Презираю за то, что, несмотря на все доводы рассудка, позволила ему получить такую дьявольскую власть над своим телом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Он повернулся на бок вместе с Тристой, и она почувствовала, как по ее телу пробежала дрожь. Тристе показалось – может быть, действительно только показалось, – что на эти несколько мгновений между ними установилась связь. Он мысленно назвал ее ведьмой, а потом…
– Ты плачешь потому, что твое ненасытное маленькое тело хочет еще? Что может тебя удовлетворить, милая шлюха? Может быть, золото – много золота? Чтобы большие самородки входили тебе между ног, которые ты слишком часто и слишком охотно раздвигаешь? Мужского петушка для тебя уже недостаточно?
– Да! – Триста почти выкрикнула это слово, с презрением глядя на Блейза. Тело ее сотрясала яростная дрожь. Нет, она больше не будет терпеть, не будет молча выслушивать потоки грязных, незаслуженных оскорблений. – Да, черт побери! Да, для меня недостаточно и никогда не было достаточно одного только… «мужского петушка», как ты это называешь. Мне недостаточно, чтобы в меня его втыкали, не спрашивая, хочу я этого или нет… механически… как машина, без чувств, без ласки, без… Даже не желая знать, какая я – или какая я была! В тебя когда-нибудь опорожнялись как… как в ночной горшок, Блейз? Заставляли всему подчиняться, не давая возможности протестовать или задавать вопросы? Да знаешь ли ты – со всеми своими благородными идеалами и делами, – что такое быть рабыней, вещью, которую можно использовать, можно пинать, бить, если хозяин так пожелает? Впрочем, откуда тебе знать! Конечно, ты этого не знаешь и не можешь знать, потому что никогда не был чьим-то имуществом, ведь правда? Пусть Господь тебя накажет! Как только ты смеешь судить меня, когда ничего, совсем ничего обо мне не знаешь? Ты… ты негодяй! Ты предпочитаешь верить только в то, во что хочешь верить. Подонок, подонок, подонок! Я презираю тебя! Ненавижу!
Триста бы еще продолжала выкрикивать оскорбления прямо в ничего не выражающее, каменное лицо Блейза. Но от напряжения и слез ее голос сел, поэтому слова звучали еле слышно. В полном отчаянии Триста замолчала, продолжая всхлипывать. Но тут Блейз, который во время ее гневной тирады застыл неподвижно, в почти угрожающем молчании, отодвинулся от нее и свесил ноги с кровати.
Их одежда была в беспорядке разбросана по всей комнате. Триста молча смотрела, как Блейз берет свои панталоны и надевает их. Что ж, она сумела наконец избавиться от его ненавистного присутствия. Для этого понадобилось лишь сказать несколько фраз, содержащих горькую истину. Но почему он молчит? Сказал хотя бы что-нибудь, черт побери! После всего, что между ними произошло, он не имеет права просто так встать и уйти. Сначала оскорбил ее в самых гнусных выражениях, потом принялся с жестоким безразличием ее насиловать. А затем передумал и обольстил, вероятно, чтобы еще больше унизить. Унизить своими дьявольскими ласками, на которые Триста не могла не ответить, и заставить ее испытывать такие ощущения, которыми она никогда раньше не смела наслаждаться.
– Полностью отдайся своим чувствам, милая! – шептал Блейз на ухо Тристе, и вскоре уже каждый ее нерв был натянут как струна и вибрировал, как будто тело Тристы было арфой. Инструментом, тщательно настроенным и готовым к игре, чтобы усладить его. – Вот так, моя распутная ведьма! А теперь вот так… Для меня ты как неоткрытый континент, ты – оргия наслаждения, воплощение всех моих фантазий. Господи! Ты почти заставила меня в это поверить… и поверить в те сказки, в которых ведьмы превращаются в прекрасных невинных принцесс… страстно желающих научиться тому, чего так жаждут…
Слова! Тщательно подобранные слова, которые должны возбудить ее чувства. А она глядит в зеркало и видит, как сплетаются их тела, образуя все новые и новые фигуры; и отдается всему тому, что он делает с ней и заставляет ее делать для него. Так сатир завоевывал испуганную нимфу, которая добровольно приносила себя в жертву – так же, как она!
Да, это ее вина. Ее слабость! А сейчас он собирается уйти, не сказав ни слова, как будто она и в самом деле какая-то дешевая проститутка, которой он заплатил за час работы. Но ведь он такой ее и считает? «Милая шлюха». Потаскуха. И он упорно цепляется за свое мнение, вместо того чтобы выслушать ее и попытаться что-нибудь понять. Ну и ладно, ее это не волнует! Он…
И тут, уже начав застегивать рубашку, Блейз вдруг резко повернулся. Нахмурив брови, он несколько секунд молча смотрел на Тристу.
– Я прошу прощения, Триста, – тихо сказал он, – пусть для тебя это даже не имеет значения. Конечно, ты права. Я не вправе осуждать ни тебя, ни кого-либо другого – особенно учитывая мои собственные слабости и пороки, черт возьми! И я признаю, что вел себя с тобой несправедливо и грубо. Ты удовлетворена или желаешь, чтобы я ползал перед тобой на коленях? Как любой ревнивый дурак, я воображал все самое худшее и думал только о том, как бы уколоть тебя побольнее, чтобы отомстить за свою дурацкую гордость. Господи! Гордость и честь – это ахиллесова пята любого мужчины. Лживая женщина начнет плакать, и… Ну да к черту все это – и тебя тоже, моя дорогая колдунья с серебристыми глазами, очарованию которой невозможно противостоять! – Голос Блейза под конец стал более резким, как будто он хотел доказать, что не подвержен той слабости, в которой сейчас признался.
Не пытаясь скрыть смятыми простынями свою наготу, Триста приподнялась и села на кровати. Стараясь не отвести взгляда, она смотрела в эти глаза, которые слишком долго преследовали ее в кошмарах и фантазиях.
– Ты сейчас сказал мне, что просишь прощения, Блейз, – со вздохом сказала Триста, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал ровно. – Я тоже прошу прощения. И мне очень жаль, потому что… потому что мы оба где-то и как-то утратили то, что было раньше! – Ее короткий смешок прозвучал так же напряженно, как и голос. – Но в конце концов нет нужды цепляться за прошлое, – отведя взгляд, добавила она и небрежно пожала плечами. – Теперь мы с тобой совершенно другие люди… по крайней мере я! Ты ведь именно так считаешь, дорогой Блейз?
Он тогда чуть не оторвал половину пуговиц, торопясь избавиться от рубашки и взять Тристу так, как хотел, – прижимаясь обнаженным телом к обнаженному телу. Нужно было поступить с ней так, как он намеревался с самого начала! Но нет же – он по-глупому позволил завладеть собой определенным воспоминаниям и смутному чувству сожаления и в результате даже извинился! Сейчас она сидит и про себя смеется, не сомневаясь, что провела его своими трогательными речами и потоками слез. Слезами, льющимися из этих загадочных серебристых глаз, в которых отражается все, что захочет мужчина, – только не подлинные мысли их хозяйки и не ее подлинная натура.
О Боже! Зачем только он тогда прикоснулся к ней? Ее доступное всем тело совратило его. Сегодня она даже ухитрилась превратить изнасилование в любовный акт, гневно подумал Блейз. Ему снова захотелось немедленно убить Тристу – задушить голыми руками, не давая больше возможности плакать и лгать.
На несколько секунд воцарилась звенящая тишина. Только огромным усилием воли Блейз снова овладел собой. Скользнув взглядом по обнаженной груди Тристы, он пожал плечами.
– Конечно, ты изменилась, дорогая! – равнодушно заметил Блейз. – Ты стала даже более лакомым кусочком, чем раньше. Должен признать, что твои последние учителя достойны похвалы. Пожалуй, ты почти заслуживаешь ту несуразно высокую цену, которую, вероятно, запрашиваешь!
Блейз отвернулся и начал быстро собирать свои вещи.
Таким образом он хочет показать, с болью и гневом подумала Триста, что его совершенно не волнует ее реакция на его слова. Наверное, он надеется, что Триста станет защищаться, ползать перед ним на коленях… Нет, никогда! Пусть думает о ней все, что хочет, и – Господи! – пусть он побыстрее уходит и больше не возвращается! Со временем Триста наверняка забудет его и то, что было между ними, забудет свои ощущения. Забудет его золотисто-зеленые глаза, напоминающие о высокой траве, которая растет на болоте. Сочной зеленой траве, отливающей золотом под лучами солнца. Она манит неосторожного путника, обещая ему безопасную прогулку… а потом становится уже слишком поздно, и топь засасывает очередную жертву, погружая ее в свою бездонную пучину и оставляя вечно лежать в мягком иле.
Вода и пламя! Двести лет назад люди верили, что ведьму нужно обязательно сжечь или утопить, иначе она не умрет. Так что же убьет Тристу – та необъяснимая боль, которая, как огонь, опаляет ее сердце, или она утонет в море печали, соленом от ее слез? Слова… снова эти проклятые слова! Слова, которые они с убийственной точностью бросают друг в друга, как острые камни, стараясь побольнее ранить – или уничтожить. Зачем?
Блейз со злостью заметил, что Триста внезапно стала молчалива и неподвижна, как каменное изваяние. На ее бесстрастном лице, в ее пустых глазах не отражалось никаких эмоций. Ничего не изменилось даже тогда, когда Блейз небрежно бросил ей две золотые монеты и вышел вон, с чувством хлопнув дверью, которая должна была разделить их раз и навсегда.
Книга третья
ЗАПАДНЫЙ ВЕТЕР
Западный ветер, когда ты подуешь,
Роняя на землю дождь?
О, если б рядом со мной сегодня
Была бы моя любовь!
Глава 32
Странички из дневника
1863–1865 годы
Прошло уже много времени с тех пор, как я в последний раз доверяла бумаге свои чувства, свои беспорядочные мысли, все, что испытала и, надеюсь, из чего сделала выводы. А за последние полтора года произошло немало. Даже сейчас я не уверена, что вполне готова смотреть правде в глаза. Но если я не смогу хотя бы таким образом освободиться от постоянного напряжения, я определенно сойду с ума среди окровавленных тел и оторванных рук и ног, разбросанных где попало. А крики боли и отчаяния, которые, кажется, никогда не затихают, звучат в моих ушах даже сейчас.
Господи! Что я здесь делаю? Почему я всегда считала, что быть врачом – значит только исцелять? Почему не задумывалась о том, что врачу часто приходится причинять боль – кромсать тела несчастных, зашивать огромные раны, из которых вываливаются внутренности. Как тяжело смотреть в глаза, которые умоляют о чуде, особенно в глаза тех, которым, как ты знаешь, уже ничем нельзя помочь! Ты лжешь им, стараясь как можно быстрее перейти к следующему пациенту, и снова лжешь, и стараешься не замечать хруста разрезаемой плоти и костей, стараешься не слышать мольбу о помощи, переходящую в стон…
Хотя сейчас уже слишком поздно об этом говорить, но я сожалею о том, что тетя Чэрити все-таки нашла меня в Виргиния-Сити и мягко напомнила о таких вещах, как верность и долг. Меня сразу охватило чувство вины: слишком опасным было путешествие, которое она ради меня совершила, – особенно в эти неспокойные времена. И еще меня тогда, как и сейчас, терзали угрызения совести и сожаления по поводу своего безрассудного поведения.
Она ведь в самом деле любит этого подонка, Блейза Давенанта! Когда тетя упоминала о нем, ее голос теплел, а лицо начинало светиться. Она даже нетерпеливо поинтересовалась, не оставил ли он ей какое-нибудь послание, как обещал. И как только можно быть таким отвратительным лицемером? Сколько раз, думала я (причем в душе себя за это ненавидя), Блейз занимался любовью с моей тетей, называя ее «милой»? Какие обещания он ей давал? Если бы я только могла предупредить Чэрити о его вероломстве, его лживости, о жестокости, таящейся за его легкомысленным видом, который Блейз так любит на себя напускать! Знает ли она о том, что он представляет собой на самом деле и на что способен? Или, может быть, он только со мной позволяет проявляться низменной стороне своей натуры: считает меня шлюхой и соответственно обращается? Даже сейчас, если Блейз не игнорирует вовсе моего присутствия или не поворачивается ко мне спиной, насмешливо улыбаясь, он начинает громко высказываться на тему о слабости и непостоянстве женского пола. Когда я в очередной раз слышу эти рассуждения, мне хочется вонзить в него нож или вызвать его на дуэль и прострелить ему сердце. Будь проклята злосчастная судьба, которая снова свела нас вместе, и санитарная комиссия в придачу! Только благодаря им я оказалась в этом раскаленном ущелье, где приходится заниматься мертвыми, умирающими и искалеченными остатками того, что еще недавно было людьми. И все это результат бессмысленных сражений, и для победы нужно положить еще несметное количество жизней.
Как я обнаружила, книги по истории и вдохновенные поэмы отнюдь не дают представления о том, что происходит в действительности. Я совершенно уверена, что тетя Чэрити тоже этого не представляла, когда с помощью самого президента Линкольна добыла бумагу, благодаря которой я нахожусь здесь и которая не раз помогала мне чудом избегнуть смерти! Как первой женщине, получившей официальное признание в качестве квалифицированного хирурга и доктора медицины, санитарная комиссия вручила мне специальное удостоверение. Оно дает мне право быть прикомандированной к любой добровольческой части в качестве полноправного врача, а не просто сиделки. Ха-ха! Никто, конечно, не ожидал, что Калифорнийская колонна, к которой я все еще официально прикомандирована (и где, по всей вероятности, меня считают дезертиром), будет когда-нибудь участвовать в каких-либо боях с мятежниками. Предполагаю, я должна была просто служить вдохновляющим примером для других женщин или стать полезным украшением вроде традиционной дочери полка.
Как я его ненавижу! Он – это, разумеется, Блейз. Как он только посмел вдруг вспомнить, что мы якобы женаты и под этим предлогом увезти меня, как какую-нибудь вещь? И мне наплевать, если он прочитает этот дневник! Так даже лучше – пусть успокоится, узнав, как я в действительности к нему отношусь. Пусть узнает, до какой степени он мне неприятен. Я едва выношу его присутствие, меня тошнит от его язвительных замечаний, которыми Блейз хочет разозлить меня только затем, чтобы продемонстрировать мне свое физическое превосходство и предъявить «права» на мое тело. О, как я ненавижу и презираю этого человека! Я могу только пожалеть тех несчастных женщин, которые позволили ввести себя в заблуждение этими обходительными манерами и гладкими речами!
– Обещай женщине все, и ты всего от нее добьешься, не правда ли, любовь моя? – цинично заявил он мне не далее как вчера, улыбнувшись той странной кривой улыбкой, которой я уже научилась не доверять. – Но я уверен, что и ты, в свою очередь, поступаешь так же, – добавил он, стараясь уколоть меня побольнее. – Сколько ты обещаешь и сколько надеешься получить всего лишь за несколько искусных движений твоего тела! Я знавал турчанок, исполнявших «танец живота», они проделывали все это гораздо лучше и просили намного меньше!
– Да неужели? – Я сумела заставить себя сохранить пренебрежительный тон. – Тогда зачем же тебе тратить столько времени на то, чтобы насиловать бесчувственный чурбан, – так, кажется, ты меня называл? Почему бы не заняться этим с турчанками, которые больше отвечают твоим требованиям, и не оставить в покое меня?
Блейз неожиданно расхохотался – коротко, грубо – и оглядел меня с ног до головы так, будто я была рабыней, предназначенной для продажи. Я не смогла удержаться и покраснела, что заставило его снова рассмеяться.
– Ну, не думаю, что ты действительно хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, – сказал Блейз, проведя пальцем по моей щеке. – Вовсе нет. Я только лишний раз убеждаюсь в том, какая ты лгунишка!
Черт побери! Почему я так бурно реагирую на любые его слова? Точно так же, когда он берет меня физически, ему удается против моей воли вызвать у меня те чувства, которые я считала навсегда похороненными глубоко в недрах моей души. И тогда я забываю о тете Чэрити и обо всех других женщинах, которых он использовал и использует точно так же, как использует меня… Господи, да, к своему стыду, я забываю обо всем, кроме того, что происходит между нами. Внутри как будто разгорается пламя, в котором сгорает все: и воля, и рассудок, и совесть…
Отчего так происходит? Как это может быть? Почему временами я так сильно ненавижу его, а временами так же сильно люблю? Меня пугает это чувство, которое поднимается во мне из каких-то темных глубин, чтобы слиться с чем-то похожим в нем.
Откуда во мне эта проклятая слабость, почему я физически желаю человека, который все время лгал, обманывал меня и даже – приходится это признать – играл мной? При этом Блейз нисколько не считается со мной как с личностью. Его не интересует, что я чувствую, хочу я чего-то или нет. Да! Его я ненавижу, а себя презираю! Презираю за то, что, несмотря на все доводы рассудка, позволила ему получить такую дьявольскую власть над своим телом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34