Господин Пелюш ничего ей не ответил; пока служанка собирала со стола, он ходил взад и вперед по тесной комнате, испытывая страшное волнение и даже не давая себе труда скрыть его.
Вдруг, как бы уступая внезапному порыву, торговец цветами взял свою шляпу и впервые в жизни вышел из дома без определенной цели.
Он долго бродил по улицам Парижа либо следуя за толпой, либо останавливаясь, когда она замирала, — в общем, будто занимаясь бесцельным шатанием, за которое он столь презрительно осуждал художников и простаков, но на самом деле он был настолько поглощен своими мыслями, что в течение получаса простоял перед витриной гидравлических инструментов, хотя, разумеется, не мог проявить к ним столь большого интереса.
Это было первое серьезное развлечение г-на Пелюша. И мы увидим, к чему оно его привело.

V. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ УВИДИМ, КАК ГОСПОДИН ПЕЛЮШ, САМ ТОГО НЕ ВЕДАЯ, ГОТОВИТСЯ К ТЯЖЕЛЫМ ИСПЫТАНИЯМ

Вывели г-на Пелюша из этого состояния шутовские выходки какого-то мальчишки.
Возвращенный к реальностям этого мира, он понял всю нелепость своего положения, краска стыда пятнами выступила у него на скулах, и он бросился прочь, спрашивая себя, до чего может довести человека непривычное волнение.
Было одиннадцать часов вечера. Некоторые магазины уже закрыли свои витрины. Свет вывесок и рекламы стал постепенно бледнеть; экипажи, хотя и встречались реже, вместе с тем мчались гораздо быстрее, шум стихал: ночной Париж вступил в свою вторую фазу.
Хотя это был тот час, когда г-н Пелюш сам привык закрывать снабженные штырями ставни магазина «Королева цветов», он не чувствовал ни малейшего желания спать; прогулка, которую он совершил, правда, остудила его пылающий лоб, но, благодаря испытываемому цветочником ощущению блаженства, внушила ему лишь одно желание: продолжить это движение, которое так соответствовало возбужденному состоянию его души. Однако он смутно представлял себе то беспокойство, какое должны были испытывать в это время г-жа Пелюш, урожденная Крессонье, и мадемуазель Камилла, его дочь.
Никогда на своем супружеском веку г-н Пелюш не возвращался в столь поздний час.
Это соображение заставило его положить конец своим бесцельным странствиям, сориентироваться и попробовать отыскать путь домой.
Некоторое время он вел себя словно путешественник, заблудившийся в девственных лесах Америки и пытающийся определить дорогу по пучку травы, по стволу дерева, по утесу или скале необычного вида; некоторое время, повторяем, он пристально рассматривал двери и окна домов, считая постыдным для себя, выросшего в Париже, читать название улицы, на которой он находился, на услужливых табличках, установленных городскими властями в начале и конце улиц, чтобы облегчить маршрут провинциалам; не прибегая к столь унизительному для себя способу, он определил, что его беспорядочные скитания привели его в тот старый Париж, притоны которого стали тогда так широко известны благодаря знаменитому роману.
Этот роман был опубликован в «Газете дебатов». Однажды г-н Пелюш, услышав, что это лучшее парижское издание и по этой причине любимая газета короля Луи Филиппа, оставил «Конституционалиста» и подписался на «Газету дебатов». С той минуты г-н Пелюш, от своего имени и от имени своей семьи отвергавший всякое легкое чтение, тем не менее полагал себя обязанным сделать исключение для романа с продолжением, печатающегося в «органе нашего правительства», как он высокопарно и почтительно величал газету.
Поэтому, войдя в сумрачные улочки Сите и вновь ощутив влияние окружающего, г-н Пелюш стал думать меньше о Мадлене и больше о Поножовщике и Грамотее, так что мало-помалу насмешливая физиономия бывшего торговца игрушками перестала вставать в его воображении, уступив место знаменитым преступникам, описания криминальных подвигов которых скрашивали его досуг.
На каждом шагу он принимал фантастические тени, которые дрожащий свет газовых фонарей отбрасывал на стены, за силуэт бандита, готового поступить с ним, как с принцем Родольфом; холодный пот выступал у г-на Пелюша на лбу, и он чувствовал дрожь во всех членах.
Хотя г-н Пелюш носил двойные серебряные эполеты и гордился своим званием капитана, быть может, даже больше, чем званием владельца «Королевы цветов», он считал себя обязанным проявлять храбрость, лишь возглавляя свою роту.
Наконец торговец цветами попал в свой квартал. Фасады домов, представшие его взгляду, выглядели как лица добрых старых знакомых, однако он все еще не успокоился до конца.
Тем не менее, когда он узнал ныне уже исчезнувшую, подобно многим другим, улицу Шевалье-дю-Ге, ему пришло в голову, что где-то рядом находится караульное помещение роты того легиона, в состав которого входил и он, поэтому г-н Пелюш принял соответствующую осанку, чтобы пройти перед часовым с безмятежным видом и достоинством, соответствующими его высокому положению в гражданском ополчении.
Но, к своему величайшему изумлению, г-н Пелюш не услышал на мостовой улицы отзвука размеренных шагов часового и напрасно попытался отыскать в темноте некий силуэт и сверкающие отблески, какие отбрасывает дуло ружья с примкнутым к нему штыком.
Ночь, сменившая один из самых жарких августовских дней, была теплой и душной, и на небе не было ни облачка, так что у постового не имелось ни малейшего предлога, чтобы укрыться в караульной будке. Господин Пелюш заподозрил нарушение в несении службы, и, хотя дежурной была вовсе не его рота, он воспользовался предоставившимся случаем, чтобы лишний раз доказать свои усердие и бдительность. Кроме того, после довольно бурных переживаний, которые ему пришлось испытать, он был не прочь взять реванш, в свою очередь слегка припугнув кого-нибудь.
Господин Пелюш направился к будке, заглушая звук собственных шагов и принимая чрезмерные предосторожности, подобно краснокожему индейцу, вышедшему на охоту за скальпами в безлюдье американских лесов.
На некотором расстоянии от поста его невероятно заинтриговал равномерно повторяющийся звук от столкновения двух предметов.
Разумеется, часовой не спал; но в то же время представлялось весьма вероятным, что он не полностью отдавал свои силы заботам о безопасности города, доверенного его неусыпной бдительности.
Господин Пелюш, спрятавшись с левой стороны будки, высунул голову и заглянул внутрь нее.
Внутри будки можно было разглядеть ружье и медвежью шапку часового, который, повесив свой головной убор на кончик штыка, освободил голову и руку от бремени, по-видимому казавшемуся ему бесполезным.
Сам же часовой прислонился к освещенной фонарем правой стене будки и скрашивал свое дежурство, играя в бильбоке с ловкостью, какой позавидовали бы даже миньоны Генриха III.
Перед таким забвением того, что г-н Пелюш полагал самым священным долгом и обязанностью, торговец цветами почувствовал, как все его личные заботы мгновенно улетучились. Он уже было намеревался захватить оружие нарушителя и заставить задрожать того от ужаса при крике: «Поверка часовых!», который, по его мнению, должен был раздаваться в ушах постового не менее звучно, чем трубный зов к Судному дню, и дошел даже до того, что задался вопросом, не следует ли ему призвать на голову провинившегося громы и молнии дисциплинарного суда, но, рассудив, что в этом случае позор падет на всю национальную гвардию Парижа, а следовательно, и он сам, будучи ее капитаном, окажется в некоторой степени замаран, г-н Пелюш решил проявить снисходительность, и его сознание одобрило эту мысль.
Он вышел из своего укрытия и внезапно предстал перед часовым, издав лишь звук «Гм!», на его взгляд прозвучавший устрашающе.
Национальный гвардеец выронил бильбоке, правой рукой отстранил г-на Пелюша, кинулся в будку и, не замечая того, что его медвежья шапка сделала оружие безопасным, а его жест комичным, наставил штык на человека, в ком он заподозрил вора или бунтовщика.
Господин Пелюш с величественным хладнокровием отстранил штык.
— Слишком поздно, сударь! — воскликнул он с горячностью. — Слишком поздно! Именно такие национальные гвардейцы, как вы, делают или, точнее, позволяют делать революции; именно они своим оружием открывают дверь кровавой арены мятежей непримиримым врагам наших институтов власти и общественного строя.
— А! Вот оно что! — сказал национальный гвардеец, успокоившись при виде того, что он имеет дело с простым буржуа. — Кто вы такой?
— Начальник, сударь, — сказал г-н Пелюш, принимая важный вид.
— Начальник?! Я не знаю других начальников, кроме тех, что носят мундир, а когда я сам надеваю форму, то считаю себя начальником над всеми буржуа на земле. Проходите мимо, а не то я всажу вам штык в живот.
— Сударь! — вскричал г-н Пелюш. — Хотя я и не командую вашей ротой, возблагодарите Небо, что на мне сейчас нет знаков отличия, ибо в противном случае я был бы беспощаден. Да, история доносит до нас, что при подобных обстоятельствах первый консул не погнушался занять место заснувшего часового, и искусство отразило этот великодушный поступок, запечатленный в наших воинских анналах. Конечно, сударь, если бы вы, как этот бедный солдат, могли бы сослаться в свое оправдание на усталость после десяти побед, я бы не колеблясь последовал примеру, данному мне великим человеком; но, я спрашиваю вас, что бы он сделал, если бы увидел, как его солдат, забыв о защите родины и охранении поста, предается развлечению, которое едва ли можно простить человеку даже в более нежном возрасте? Возблагодарите Небо, повторяю вам, за то, что ваше недостойное поведение не видел никто, кроме меня, а главное — за то, что я сейчас не на службе. Облаченному в одежду простого горожанина, мне дозволено обойти молчанием ребяческую шалость, в которой вы провинились и которая, если она станет известна, покроет позором все гражданское ополчение.
Часовой слушал г-на Пелюша с удивленным и в то же время с насмешливым лицом. Было очевидно, что высокопарно-торжественный стиль, употребленный хозяином «Королевы цветов» для изъяснения с ним, произвел на караульного определенное впечатление. Вступление этой речи, которое одобрил бы сам г-н Прюдом, похоже, поразило его больше всего. Он отвел штык, уперся прикладом в землю, надел на голову свою медвежью шапку, подобрал бильбоке, облокотился на ствол ружья и, глядя на моралиста, спросил:
— Так, значит, вы не любите бильбоке, капитан Пелюш?
— А-а, наконец-то вы меня узнали! — воскликнул хозяин «Королевы цветов», в восторге от полученного доказательства его известности, которая была целью его самых честолюбивых надежд.
— Черт возьми! Вы торгуете цветами на улице Бур-л'Аббе. А вот господин Бондуа, торгующий пухом и пером, вовсе не похож на вас, он пойдет на что угодно ради бильбоке.
— А кто этот господин Бондуа, торгующий пухом и пером? — высокомерно спросил г-н Пелюш.
— Мой капитан, вот кто! Если бы вы пришли минут на десять пораньше, то застали бы нас играющих вместе.
— Дурной пример, сударь, дурной пример. В гражданской жизни все французы равны перед законом, но на военной службе воинская субординация должна соблюдаться.
— О! Не стройте из себя такого гордеца, всем известно, что вы славный малый, господин Пелюш.
И ладонью он похлопал г-на Пелюша по животу.
— Национальный гвардеец! Национальный гвардеец! — вскричал г-н Пелюш, отскакивая назад. — Вы забываетесь!
— Напротив, я не забываюсь ни на минуту, и доказательство тому то, что я хочу сделать вам подарок, держите!
И постовой протянул г-ну Пелюшу одну из тех славных рабочих рук, черную и мозолистую, которая говорила о труде и надежности.
Но, как Сципион Назика, г-н Пелюш отдернул свою руку, завел ее за спину и откинулся назад с таким видом, что это на мгновение придало ему смутное сходство с героем, взятым им себе за образец.
— Национальный гвардеец, — произнес он, — знаете ли вы, что после моей снисходительности к вам предложение о подарке мне звучит почти как оскорбление?
Постовой рассмеялся.
— О! — воскликнул он. — Это как посмотреть, капитан; подарок, который я хочу вам сделать, не может запятнать ваше бескорыстие, столь хорошо всем известное: это всего лишь несколько лотерейных билетов, и я не хотел бы ничего другого, как передать их в ваши руки…
— Не продолжайте, национальный гвардеец, — прервал его г-н Пелюш, простирая руку вперед, словно человек, дающий клятву или приносящий присягу. — Охранительное правительство, при котором мы имеем счастье жить, в своей мудрости ликвидировало эти гибельные розыгрыши и рискованные игры, поглощавшие гроши бедняков и крохотные сбережения рабочих; вы взяли в руки оружие, чтобы защищать законы, а не нарушать их.
— Командир, эта мораль сделала бы честь любому, кто носит офицерские эполеты, и я лишь скажу вам в ответ, что если бы это зависело от меня, то на следующих выборах вы бы стали шефом батальона. Но дела есть дела, не так ли? И в наши дни дела не у всех идут так блестяще, как у владельца «Королевы цветов». Поэтому неудивительно, что заботы о них преследуют простого национального гвардейца, даже когда он стоит на посту. Впрочем, разве сам папаша Долибан не подает нам пример счастливого сочетания долга короля-граждан и на и обязанностей отца семейства?
Напомним, что «папаша Долибан» было дружеское прозвище, которое дали королю Луи Филиппу его сторонники.
— Господин Пенсон! Господин Пенсон! — вскричал г-н Пелюш, впервые называя своего собеседника по имени. — Если бы вы знали меня лучше, то вам было бы известно, что я никогда не позволю, чтобы в моем присутствии этим нелепым прозвищем называли августейшего монарха, которого нация поставила во главе страны. Именно подобное неуважение порочит династии, господин Пенсон; и, когда враги порядка объединяются, как они это делают теперь, с целью нанести урон тем институтам, которым трон обязан своим счастьем и процветанием, каждый порядочный француз обязан противопоставить этим разрушителям двойной заслон: свой штык и свои чувства.
Национальный гвардеец, которого г-н Пелюш назвал господином Пенсоном, едва заметно повел плечами, но, вероятно, он рассчитывал сбыть свои лотерейные билеты начальнику, так как продолжал с хитрым видом:
— Вы весьма красноречивы, капитан, и я не напрасно утверждал на последних выборах, что вас следует послать в Палату, но следует быть честным до конца… Вы отлично знаете, что я не играю в бильбоке, когда требуется защищать наши лавки и колотить республиканцев. Мы встречались c вами в деле, господин Пелюш, в тот день, когда было довольно жарковато! И я клянусь, что во всем батальоне нет национального гвардейца, кто лучше меня знал бы, что вы заслужили красную ленту, алеющую теперь в вашей петлице. Вы должны быть охотником, капитан: это спокойствие, это самообладание, которое я видел у вас под огнем, служат тому доказательством. Капитан, вы должны быть охотником.
Этот поворот сразу же вернул цветочника к мыслям, внушенным охотничьей страстью его друга Мадлена. Его губы искривились в высокомерной улыбке.
— Нет, господин Пенсон, нет, — сказал он, — это развлечение никогда не привлекало меня. Я считаю, что серьезный человек может лучше распорядиться своим свободным временем, нежели тратить его на подобное занятие, и горжусь тем, что в этом вопросе мое мнение совпадает с мнением великого поэта, писавшего в тысяча восемьсот тридцатом году в одном из куплетов водевиля, название которого я, правда, забыл:
С дичи они начинают, Однако ж народом кончают!
И тем не менее, — продолжал г-н Пелюш не без горечи, — у меня есть друг, который утверждает, что в преследовании и уничтожении невинных животных заключена пес plus ultra note 1 Note1
Крайняя степень (лат.)

человеческого блаженства.
— Мадлен! Ваш друг Мадлен! Бывший торговец игрушками с нашей улицы. О, если бы у него были ваши деньги, капитан, мне не пришлось бы разыгрывать мое сокровище в лотерею. Однако вот это должно вас устроить: вы берете мои билеты и, естественно, как капитан, выигрываете ружье, после чего дарите его вашему другу Мадлену.
— О каком ружье говорите вы?
— Вы не знаете моего ружья?
— Нет.
— Ружья Пенсона?
— Я уже имел честь вам сказать, что я не знаю его. Но соблаговолите поспешить, так как, да простит меня Господь, я слышу, как звонят четверть двенадцатого.
— В двух словах я вам расскажу эту историю, капитан. Будучи одновременно военным человеком и предпринимателем, вы не могли не заметить на последней Выставке ружье, которое произвело необычайно сильное впечатление: это высшее достижение гравировки, резьбы и оружейного мастерства одновременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56