Грей, Кол-ридж, Саути, Томас Мур и особенно Байрон, произведения которого в 1840 году были еще весьма популярны во Франции, стали ей хорошо знакомы, а романы Вальтера Скотта занимали после упомянутых нами поэтов первое место в ее скромной библиотеке. Что касается рисования, которое все в тех же коммерческих целях должно было ограничиться лишь изучением цветов, то Камилла придала ему более широкий характер, изображая цветы лишь как некую деталь и всегда окружая их видениями своего воображения, рождавшимися либо под впечатлениями какого-нибудь красочного описания на страницах ее любимого романиста, либо под воздействием поэтических творений обожаемых ею стихотворцев «Озерной школы». Но поскольку от нее хотели вовсе не этого, то Камилла всегда инстинктивно скрывала сначала от своих учителей, а затем от родителей эту тайную сторону своих занятий. Господин Пелюш и его супруга с восхищением наблюдали за тем, как Камилла после выхода из пансиона не только рисовала те цветы, какие существовали в природе, но и придумывала такие, каких не было нигде и никогда; восхищение родителей достигло крайней степени, когда они услышали, как она изъясняется с редкими посетителями с другой стороны Ла-Манша, которых известность г-на Пелюша привела в магазин «Королева цветов», на языке, непонятном ни для хозяина, ни для хозяйки этого заведения, и делает это с легкостью, свидетельствующей об углубленном изучении ею этого языка. Поэтому все, о чем бы ни попросила Камилла для своих занятий рисованием или английским — книги или бристольский картон, — все это безоговорочно ей предоставлялось. И стоило Камилле в любое время дня сказать: «Отец, я иду заниматься английским», либо: «Мама, я отправляюсь рисовать», — подкрепив это заявление поцелуем, как ей тут же предоставлялась полная свобода, и не было случая, чтобы г-ну Пелюшу или Атенаис пришло в голову проверить, в самом ли деле Камилла поднялась к себе ради этих занятий или же она это сделала с совсем другой целью.
Наш долг историка вынуждает нас сказать то, о чем совершенно не подозревали родители Камиллы: чаще всего, уйдя к себе в комнату, девушка доставала из коробки лист бристольского картона, оттачивала карандаш, собираясь приняться за рисунок, но не рисовала; или же она выбирала в своей библиотеке книгу, раскрывала ее, но не читала.
Что же она делала?
Она мечтала.
Этим прелестная Камилла также отличалась от своего отца и мачехи, которые никогда не предавались мечтам, — лишь по ночам им снились порой сны; Камилла же грезила в основном наяву.
О чем же она мечтала?
Неразрешимый вопрос. Чтобы понять мечты шестнадцатилетней девушки, надо самому быть шестнадцатилетним. Прихотливое воображение рисовало в ее уме фантастические пейзажи; в волшебных садах ее грез ей чудились куртины идеальных цветов, свежих и благоухающих; каждый день ей виделся новый эдем, освещенный светом золотой зари или синеватых сумерек и только что вышедший из рук сотворившего его Господа, поселившего там лишь бабочек и птиц: в этом раю пока недоставало венца творения, то есть человека.
И действительно, какой мужчина среди тех, кого видела Камилла в своем ли пансионе, в магазине ли на улице Бур-л'Аббе и даже во время прогулок в Венсенском лесу или в Роменвиле, — какой мужчина был достоин войти в этот земной рай, ходить по его девственной траве, вдыхать его струящийся прозрачный воздух? Поэтому эдем оставался пустынным, и никогда среди тех пейзажей, в которые Камилла старалась воплотить свои грезы, не мелькал образ человека.
И теперь уже читатель не удивится, если мы ему повторим, что, в то время пока г-н Пелюш старался как можно удобнее устроиться в своем углу, чтобы заснуть, Камилла открыла окно со своей стороны, высунула в него локоть, положила голову на руку и принялась мечтать.
О чем же она мечтала? Уносилась ли она мыслями в какой-нибудь новый эдем? Вставал ли в ее воображении какой-нибудь неведомый райский уголок?
Нет, девушка всего лишь задавалась вопросом, какие глаза у г-на Анри: голубые или черные, и этот важнейший вопрос поглощал не только ее мысли, но и все ее способности.
Господин Пелюш, которому не было никакого дела до того, какого цвета глаза у г-на Анри, и который, вероятно, уже и думать забыл о г-не Анри, г-н Пелюш, найдя удобное положение, спал мертвым сном и звучным, однообразным храпением отвечал на переменчивое ржание трех першеронов, тянувших дилижанс.
XII. КАК ГОСПОДИН ПЕЛЮШ ВПЕРВЫЕ УВИДЕЛ КРОЛИКОВ В ВЕРЕСКОВЫХ ЗАРОСЛЯХ, КУРОПАТОК В ЖНИВЬЕ И ЖАВОРОНКОВ В НЕБЕ
Мы не можем сказать точно, до какого часа мечтала Камилла, но мы можем утверждать, что г-н Пелюш проснулся лишь тогда, когда первые лучи солнца, проникнув через стекло дверцы, заиграли на его закрытых веках.
Было где-то около пяти или шести часов утра, то есть тот час, когда г-н Пелюш, просыпаясь, издавал свое обычное утреннее «Гм!», которым он ежедневно будил г-жу Пелюш.
Следовательно, ничего не изменилось в привычках хозяина «Королевы цветов». Он без просыпу, словно в собственной постели, проспал в купе свои обычные семь часов, которые, согласно народной мудрости, необходимы для здоровья человека.
Если бы г-н Пелюш накануне предавался тем же самым поэтическим мечтаниям, какими Камилла обольщала свое воображение, то, открыв глаза, он мог бы вообразить, что попал в один из волшебных садов, увиденных им в фантастических грезах.
Утренний ветерок, налетавший свежими порывами, доносил терпкие запахи тимьяна, вереска и чабреца, устилавших землю, а на их изящных побегах дрожали капли росы, словно несметное множество бриллиантов, в каждом из которых лучи встающего солнца зажигали сверкающую золотую искорку. Посреди этого огромного ковра из трав, фиолетовым покрывалом растянувшимся на склоне холма, поднимались, покачивая своими желтыми султанчиками, кусты дрока и березовые рощицы с трепещущей листвой и серебристой корой; чуть дальше высилась стена из величественных буков и дубов с густой кроной, через которую еще не могли пробиться лучи света.
Господин Пелюш, не до конца осознавая, где он находится, широко раскрыл от удивления глаза. Их изумленное выражение свидетельствовало о его невольном почтении к этой девственной чистоте природы, которая, подобно гуриям, каждое утро возрождалась еще более свежей и невинной.
Но взгляд его с каким-то особым интересом прежде всего остановился на серых четвероногих зверьках с длинными опущенными ушами и белыми торчащими хвостами, со скоростью молний сновавших среди зарослей вереска, кустов дрока и берез. Время от времени один из них замирал на каком-нибудь высоком бугорке, садился на задние лапы, настораживал уши, смотрел на проезжающий дилижанс и, вероятно чего-то испугавшись без причины, точно так же как перед этим остановился без всякой цели, стучал лапами по земле, а затем исчезал в какой-нибудь норке, зияющей на поверхности почвы.
Понаблюдав за этими животными, проворными, дерзкими и столь пугливыми одновременно, г-н Пелюш в конце концов стал подозревать, что это и есть кролики, и Камилла, с которой он посоветовался по этому поводу, подтвердила его догадку.
Господин Пелюш, до сих пор знакомый лишь с неповоротливыми домашними кроликами, сидящими в клетках, впервые в жизни увидел эту молнию из плоти и крови, которая называется диким кроликом.
Это зрелище погрузило и его в глубокую задумчивость; он спрашивал себя, как охотник может уследить за столь стремительными движениями и каким проворством надо обладать, чтобы выстрелить из ружья именно в тот миг, когда мушка и кролик находятся на одной визирной линии.
Спустя несколько мгновений этих безмолвных размышлений г-н Пелюш невольно покачал головой, тем самым без слов признав то, что он сознавал, каких трудов стоит ружейная охота на кроликов, особенно для человека, решившего предаться этому занятию в пятидесятилетнем возрасте.
Дорога пошла под уклон, и дилижанс покатился быстрее, оставляя позади вересковые заросли, и вскоре выехал на равнину, или, лучше сказать, на обсаженную деревьями дорогу, слева от которой бескрайняя равнина тянулась до самого горизонта, а справа ее ограничивал только лес.
Эта равнина казалась не менее чувствительной к пробуждению природы, чем рощи деревьев и заросли вереска; взору путешественников открывались длинные полосы эспарцета с розовыми метелками, клевера со звездообразными листьями и рапса с золотистыми цветами, отделенные друг от друга сжатыми полями, на которых не оставалось ничего, кроме той части стеблей пшеницы, ржи и овса, что называют стерней. Среди этих коротких, в шести дюймах от земли срезанных стеблей г-н Пелюш заметил стайки из пяти-шести птиц, торопливо перебегавших от одного прямоугольника искусственного луга к другому и двигавшихся с таким необычайным проворством, что он отказывался верить, будто простые двуногие существа могут развивать подобную скорость передвижения; а поскольку, чтобы лучше разглядеть их, г-н Пелюш высунул в окно дверцы не только голову, но и все туловище, эти птицы, испугавшись, взлетели и за несколько секунд скрылись из виду, и он грустно признался сам себе, что если охота на кроликов показалась ему весьма трудным делом, то охота на куропаток для него просто невозможна, даже если в руках у него ружье за четыре тысячи франков.
Время от времени внимание г-на Пелюша привлекал к себе жаворонок, запоздавший со своей звонкой песней: наверстывая упущенное время, он резко вспархивал с земли и, издавая мелодичную трель, почти отвесно взмывал вверх, пока не превращался в точку на небосводе, а его пение не начинало походить на едва слышный щебет, затем он неожиданно камнем падал вниз еще быстрее, чем взлетал, и, казалось, вновь обретал крылья лишь в трех или четырех дюймах от поверхности земли, где и исчезал между двумя комками почвы, таких же серых, как и он.
Господин Пелюш, для которого все здесь было ново, ибо до сих пор он покидал пределы Парижа лишь во время коротких прогулок с дочерью, о которых мы рассказывали, удивлялся всем этим проявлениям многообразной жизни природы и ее живительному и нескончаемому движению. В своем наивном изумлении он указывал Камилле на куропаток, бегающих по стерне, и жаворонков, исчезающих в небе, как прежде обращал ее внимание на кроликов, играющих в уголки в зарослях кустарника; и каждый из его жестов сопровождался угрозой, бахвальство которой г-н Пелюш в глубине души не скрывал даже от самого себя: «О! Если бы мое ружье не лежало в футляре!»
Что же касается Камиллы, то она следовала взглядом за жестами отца и слушала его сетования с рассеянностью, доказывавшей, несмотря на любезную улыбку, которой девушка хотела скрыть свою невнимательность, что ее заботят вовсе не кролики, куропатки и жаворонки, выводившие г-на Пелюша из себя.
Погруженные в эти впечатления, они добрались до самой нижней части долины Восьен, откуда можно было выбраться, лишь поднявшись на холм, склоны которого были настолько круты, что кондукторы непременно предлагали пассажирам подняться в гору пешком, чтобы они размяли затекшие конечности и облегчили подъем лошадям.
Так что Левассёр обратился к г-ну Пелюшу и Камилле с этим обычным предложением; но г-н Пелюш, памятуя об «очаровательном молодом человеке» и не сомневаясь нисколько, что тот воспользуется случаем и попытается вновь завязать с Камиллой ту беседу, которую г-н Пелюш, по его мнению, так осмотрительно прервал, язвительно ответил, что заплатил шестнадцать франков за то, чтобы он и его дочь проделали путь в карете, а не пешком. Кондуктор поклонился, и, поскольку они приближались к месту назначения, как выражаются путешественники, а именно там, в месте назначения, дают чаевые, он удовольствовался следующими словами:
— О! Как вам будет угодно, мы никого не принуждаем; между прочим, с вершины холма вы сможете увидеть Виллер-Котре: мы подъезжаем.
— Тем лучше, — величественным тоном заметил г-н Пелюш.
Затем, достав из кармана часы, он добавил:
— Так и должно быть, раз мы должны прибыть в Виллер-Котре в восемь часов, а сейчас четверть восьмого.
И он откинулся в угол, не обратив внимания на разочарование Камиллы, которая надеялась воспользоваться представлявшейся возможностью, чтобы узнать, какие глаза у г-на Анри — черные или голубые.
Карета взбиралась вверх так медленно, словно в нее были впряжены волы, и Камилла за время этого подъема на какое-то мгновение отвлеклась от своих мыслей, любуясь восхитительным пейзажем, разворачивавшимся перед ее глазами. И в самом деле, на первом плане открывалась панорама всей долины Восьен, заросшей ольхой, которая пламенела от первого дыхания осени, и изрезанной крохотной речушкой, которая в этой ясной атмосфере утренней свежести несла, извиваясь, свои чистые, прозрачные и мягкие воды, темнеющие, когда они протекали под густой листвой прибрежных деревьев, и, напротив, отливающие золотом и багрянцем, когда на них попадали лучи солнца. На втором плане расстилался во всю ширину долины пруд Вуалю, вытянувшийся в длину, словно озеро расплавленного серебра, на четверть льё, со своей живописной мельницей, которая, казалось, с одной стороны выходила прямо из воды, а с другой — из зарослей зелени и служила ему запрудой; а на горизонте простиралась цепочка невысоких холмов, увенчанных зелеными массивами густого леса, и на одном из них, подобно гранитному эгрету, стояла гордая и живописная башня Вез — феодальные руины XV века.
Вид этот произвел такое впечатление на сознание Камиллы, что она впервые в жизни в мельчайших подробностях рассмотрела реальный пейзаж, который, будучи творением природы, был, однако, не менее достоин занять место среди картин, созданных ее воображением.
Наконец они достигли вершины холма, и, в то время когда дилижанс остановился, чтобы лошади передохнули, а пассажиры заняли на время покинутые ими места, Камилла и г-н Пелюш в самом деле смогли различить на горизонте посреди огромного густого массива зелени маленькие белые домики городка, где им предстояло сделать недолгую остановку, предпоследнюю в их путешествии.
— О! — воскликнула Камилла. — Вот, вне всякого сомнения, Виллер-Котре, родина Демустье.
— Что это еще за Демустье? — спросил г-н Пелюш.
— Автор «Писем к Эмилии о мифологии», поэт. Господин Пелюш ничего не ответил, но сделал такую гримасу, которая дала понять его дочери, что если у Виллер-Котре нет других достоинств, то, когда ему придет время отойти от дел, он вряд ли поселится на родине автора «Писем к Эмилии о мифологии».
После пятиминутного отдыха экипаж тронулся в путь.
Мы вынуждены несколько опередить его, так как в ту самую минуту, когда дилижанс возобновил свое движение, в гостинице «Золотой крест», где его ожидали ровно в восемь часов, происходили события, о которых необходимо сказать здесь несколько слов, чтобы не загромождать позже наш рассказ подробностями, которые могли бы показаться ненужными длиннотами, если бы мы упомянули о них в другом месте.
Итак, расскажем hie et nunc note 2 Note2
Здесь и сейчас (лат.)
то, что происходило в это время в гостинице «Золотой крест».
XIII. КАК ЧРЕВОУГОДИЕ МОЖЕТ ПОВЛЕЧЬ ЗА СОБОЙ САМЫЕ ТЯЖЕЛЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ И НАНЕСТИ УЩЕРБ САМЫМ ПРЕВОСХОДНЫМ ДОСТОИНСТВАМ
Хозяином гостиницы «Золотой крест», стоявшей в конце Суасонской улицы, в части города, противоположной той, откуда въезжал дилижанс из Парижа, был честный и добрый человек по имени Мартино. Он снискал широкую известность благодаря своим кулинарным талантам, которые по достоинству ценили путешественники, направлявшиеся из Лана в Париж и из Парижа в Лан и останавливавшиеся у него для завтрака в одиннадцать утра или. для обеда в пять вечера.
Но какими бы пунктуальными ни были кондукторы этих двух вызывающих почтение колымаг, точность, с которой они останавливались перед дверью гостиницы «Золотой крест», не могла сравниться с той точностью, с какой на ее пороге появлялась большая легавая собака с коричневой шерстью, тонкими и мускулистыми ногами, длинными висячими ушами, глазами, полными огня, сверкавшими в полутьме, словно изумруды. И действительно, едва замолкал в кухне последний бой часов, как метр Фигаро — так звали собаку, — с ласковым видом входил на кухню, бросая при этом искоса взгляд на вертел, и исподтишка пробирался в обеденную залу, где для путешественников был накрыт стол.
Там он затаивался, смиренно забившись в самый темный угол.
Когда пассажиры, выйдя из дилижанса, в свою очередь входили в обеденную залу и занимали места вокруг стола, то тут и появлялся Фигаро, неся в пасти небольшую круглую соломенную подстилку, клал ее на пол на некотором расстоянии от прибывших и садился на нее с исключительно серьезным видом, опираясь на передние лапы, такой же неподвижный, как сфинкс с горы Киферон, собирающийся задать свою смертельную загадку античным путешественникам, которые направляются из Дельф в Фивы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Наш долг историка вынуждает нас сказать то, о чем совершенно не подозревали родители Камиллы: чаще всего, уйдя к себе в комнату, девушка доставала из коробки лист бристольского картона, оттачивала карандаш, собираясь приняться за рисунок, но не рисовала; или же она выбирала в своей библиотеке книгу, раскрывала ее, но не читала.
Что же она делала?
Она мечтала.
Этим прелестная Камилла также отличалась от своего отца и мачехи, которые никогда не предавались мечтам, — лишь по ночам им снились порой сны; Камилла же грезила в основном наяву.
О чем же она мечтала?
Неразрешимый вопрос. Чтобы понять мечты шестнадцатилетней девушки, надо самому быть шестнадцатилетним. Прихотливое воображение рисовало в ее уме фантастические пейзажи; в волшебных садах ее грез ей чудились куртины идеальных цветов, свежих и благоухающих; каждый день ей виделся новый эдем, освещенный светом золотой зари или синеватых сумерек и только что вышедший из рук сотворившего его Господа, поселившего там лишь бабочек и птиц: в этом раю пока недоставало венца творения, то есть человека.
И действительно, какой мужчина среди тех, кого видела Камилла в своем ли пансионе, в магазине ли на улице Бур-л'Аббе и даже во время прогулок в Венсенском лесу или в Роменвиле, — какой мужчина был достоин войти в этот земной рай, ходить по его девственной траве, вдыхать его струящийся прозрачный воздух? Поэтому эдем оставался пустынным, и никогда среди тех пейзажей, в которые Камилла старалась воплотить свои грезы, не мелькал образ человека.
И теперь уже читатель не удивится, если мы ему повторим, что, в то время пока г-н Пелюш старался как можно удобнее устроиться в своем углу, чтобы заснуть, Камилла открыла окно со своей стороны, высунула в него локоть, положила голову на руку и принялась мечтать.
О чем же она мечтала? Уносилась ли она мыслями в какой-нибудь новый эдем? Вставал ли в ее воображении какой-нибудь неведомый райский уголок?
Нет, девушка всего лишь задавалась вопросом, какие глаза у г-на Анри: голубые или черные, и этот важнейший вопрос поглощал не только ее мысли, но и все ее способности.
Господин Пелюш, которому не было никакого дела до того, какого цвета глаза у г-на Анри, и который, вероятно, уже и думать забыл о г-не Анри, г-н Пелюш, найдя удобное положение, спал мертвым сном и звучным, однообразным храпением отвечал на переменчивое ржание трех першеронов, тянувших дилижанс.
XII. КАК ГОСПОДИН ПЕЛЮШ ВПЕРВЫЕ УВИДЕЛ КРОЛИКОВ В ВЕРЕСКОВЫХ ЗАРОСЛЯХ, КУРОПАТОК В ЖНИВЬЕ И ЖАВОРОНКОВ В НЕБЕ
Мы не можем сказать точно, до какого часа мечтала Камилла, но мы можем утверждать, что г-н Пелюш проснулся лишь тогда, когда первые лучи солнца, проникнув через стекло дверцы, заиграли на его закрытых веках.
Было где-то около пяти или шести часов утра, то есть тот час, когда г-н Пелюш, просыпаясь, издавал свое обычное утреннее «Гм!», которым он ежедневно будил г-жу Пелюш.
Следовательно, ничего не изменилось в привычках хозяина «Королевы цветов». Он без просыпу, словно в собственной постели, проспал в купе свои обычные семь часов, которые, согласно народной мудрости, необходимы для здоровья человека.
Если бы г-н Пелюш накануне предавался тем же самым поэтическим мечтаниям, какими Камилла обольщала свое воображение, то, открыв глаза, он мог бы вообразить, что попал в один из волшебных садов, увиденных им в фантастических грезах.
Утренний ветерок, налетавший свежими порывами, доносил терпкие запахи тимьяна, вереска и чабреца, устилавших землю, а на их изящных побегах дрожали капли росы, словно несметное множество бриллиантов, в каждом из которых лучи встающего солнца зажигали сверкающую золотую искорку. Посреди этого огромного ковра из трав, фиолетовым покрывалом растянувшимся на склоне холма, поднимались, покачивая своими желтыми султанчиками, кусты дрока и березовые рощицы с трепещущей листвой и серебристой корой; чуть дальше высилась стена из величественных буков и дубов с густой кроной, через которую еще не могли пробиться лучи света.
Господин Пелюш, не до конца осознавая, где он находится, широко раскрыл от удивления глаза. Их изумленное выражение свидетельствовало о его невольном почтении к этой девственной чистоте природы, которая, подобно гуриям, каждое утро возрождалась еще более свежей и невинной.
Но взгляд его с каким-то особым интересом прежде всего остановился на серых четвероногих зверьках с длинными опущенными ушами и белыми торчащими хвостами, со скоростью молний сновавших среди зарослей вереска, кустов дрока и берез. Время от времени один из них замирал на каком-нибудь высоком бугорке, садился на задние лапы, настораживал уши, смотрел на проезжающий дилижанс и, вероятно чего-то испугавшись без причины, точно так же как перед этим остановился без всякой цели, стучал лапами по земле, а затем исчезал в какой-нибудь норке, зияющей на поверхности почвы.
Понаблюдав за этими животными, проворными, дерзкими и столь пугливыми одновременно, г-н Пелюш в конце концов стал подозревать, что это и есть кролики, и Камилла, с которой он посоветовался по этому поводу, подтвердила его догадку.
Господин Пелюш, до сих пор знакомый лишь с неповоротливыми домашними кроликами, сидящими в клетках, впервые в жизни увидел эту молнию из плоти и крови, которая называется диким кроликом.
Это зрелище погрузило и его в глубокую задумчивость; он спрашивал себя, как охотник может уследить за столь стремительными движениями и каким проворством надо обладать, чтобы выстрелить из ружья именно в тот миг, когда мушка и кролик находятся на одной визирной линии.
Спустя несколько мгновений этих безмолвных размышлений г-н Пелюш невольно покачал головой, тем самым без слов признав то, что он сознавал, каких трудов стоит ружейная охота на кроликов, особенно для человека, решившего предаться этому занятию в пятидесятилетнем возрасте.
Дорога пошла под уклон, и дилижанс покатился быстрее, оставляя позади вересковые заросли, и вскоре выехал на равнину, или, лучше сказать, на обсаженную деревьями дорогу, слева от которой бескрайняя равнина тянулась до самого горизонта, а справа ее ограничивал только лес.
Эта равнина казалась не менее чувствительной к пробуждению природы, чем рощи деревьев и заросли вереска; взору путешественников открывались длинные полосы эспарцета с розовыми метелками, клевера со звездообразными листьями и рапса с золотистыми цветами, отделенные друг от друга сжатыми полями, на которых не оставалось ничего, кроме той части стеблей пшеницы, ржи и овса, что называют стерней. Среди этих коротких, в шести дюймах от земли срезанных стеблей г-н Пелюш заметил стайки из пяти-шести птиц, торопливо перебегавших от одного прямоугольника искусственного луга к другому и двигавшихся с таким необычайным проворством, что он отказывался верить, будто простые двуногие существа могут развивать подобную скорость передвижения; а поскольку, чтобы лучше разглядеть их, г-н Пелюш высунул в окно дверцы не только голову, но и все туловище, эти птицы, испугавшись, взлетели и за несколько секунд скрылись из виду, и он грустно признался сам себе, что если охота на кроликов показалась ему весьма трудным делом, то охота на куропаток для него просто невозможна, даже если в руках у него ружье за четыре тысячи франков.
Время от времени внимание г-на Пелюша привлекал к себе жаворонок, запоздавший со своей звонкой песней: наверстывая упущенное время, он резко вспархивал с земли и, издавая мелодичную трель, почти отвесно взмывал вверх, пока не превращался в точку на небосводе, а его пение не начинало походить на едва слышный щебет, затем он неожиданно камнем падал вниз еще быстрее, чем взлетал, и, казалось, вновь обретал крылья лишь в трех или четырех дюймах от поверхности земли, где и исчезал между двумя комками почвы, таких же серых, как и он.
Господин Пелюш, для которого все здесь было ново, ибо до сих пор он покидал пределы Парижа лишь во время коротких прогулок с дочерью, о которых мы рассказывали, удивлялся всем этим проявлениям многообразной жизни природы и ее живительному и нескончаемому движению. В своем наивном изумлении он указывал Камилле на куропаток, бегающих по стерне, и жаворонков, исчезающих в небе, как прежде обращал ее внимание на кроликов, играющих в уголки в зарослях кустарника; и каждый из его жестов сопровождался угрозой, бахвальство которой г-н Пелюш в глубине души не скрывал даже от самого себя: «О! Если бы мое ружье не лежало в футляре!»
Что же касается Камиллы, то она следовала взглядом за жестами отца и слушала его сетования с рассеянностью, доказывавшей, несмотря на любезную улыбку, которой девушка хотела скрыть свою невнимательность, что ее заботят вовсе не кролики, куропатки и жаворонки, выводившие г-на Пелюша из себя.
Погруженные в эти впечатления, они добрались до самой нижней части долины Восьен, откуда можно было выбраться, лишь поднявшись на холм, склоны которого были настолько круты, что кондукторы непременно предлагали пассажирам подняться в гору пешком, чтобы они размяли затекшие конечности и облегчили подъем лошадям.
Так что Левассёр обратился к г-ну Пелюшу и Камилле с этим обычным предложением; но г-н Пелюш, памятуя об «очаровательном молодом человеке» и не сомневаясь нисколько, что тот воспользуется случаем и попытается вновь завязать с Камиллой ту беседу, которую г-н Пелюш, по его мнению, так осмотрительно прервал, язвительно ответил, что заплатил шестнадцать франков за то, чтобы он и его дочь проделали путь в карете, а не пешком. Кондуктор поклонился, и, поскольку они приближались к месту назначения, как выражаются путешественники, а именно там, в месте назначения, дают чаевые, он удовольствовался следующими словами:
— О! Как вам будет угодно, мы никого не принуждаем; между прочим, с вершины холма вы сможете увидеть Виллер-Котре: мы подъезжаем.
— Тем лучше, — величественным тоном заметил г-н Пелюш.
Затем, достав из кармана часы, он добавил:
— Так и должно быть, раз мы должны прибыть в Виллер-Котре в восемь часов, а сейчас четверть восьмого.
И он откинулся в угол, не обратив внимания на разочарование Камиллы, которая надеялась воспользоваться представлявшейся возможностью, чтобы узнать, какие глаза у г-на Анри — черные или голубые.
Карета взбиралась вверх так медленно, словно в нее были впряжены волы, и Камилла за время этого подъема на какое-то мгновение отвлеклась от своих мыслей, любуясь восхитительным пейзажем, разворачивавшимся перед ее глазами. И в самом деле, на первом плане открывалась панорама всей долины Восьен, заросшей ольхой, которая пламенела от первого дыхания осени, и изрезанной крохотной речушкой, которая в этой ясной атмосфере утренней свежести несла, извиваясь, свои чистые, прозрачные и мягкие воды, темнеющие, когда они протекали под густой листвой прибрежных деревьев, и, напротив, отливающие золотом и багрянцем, когда на них попадали лучи солнца. На втором плане расстилался во всю ширину долины пруд Вуалю, вытянувшийся в длину, словно озеро расплавленного серебра, на четверть льё, со своей живописной мельницей, которая, казалось, с одной стороны выходила прямо из воды, а с другой — из зарослей зелени и служила ему запрудой; а на горизонте простиралась цепочка невысоких холмов, увенчанных зелеными массивами густого леса, и на одном из них, подобно гранитному эгрету, стояла гордая и живописная башня Вез — феодальные руины XV века.
Вид этот произвел такое впечатление на сознание Камиллы, что она впервые в жизни в мельчайших подробностях рассмотрела реальный пейзаж, который, будучи творением природы, был, однако, не менее достоин занять место среди картин, созданных ее воображением.
Наконец они достигли вершины холма, и, в то время когда дилижанс остановился, чтобы лошади передохнули, а пассажиры заняли на время покинутые ими места, Камилла и г-н Пелюш в самом деле смогли различить на горизонте посреди огромного густого массива зелени маленькие белые домики городка, где им предстояло сделать недолгую остановку, предпоследнюю в их путешествии.
— О! — воскликнула Камилла. — Вот, вне всякого сомнения, Виллер-Котре, родина Демустье.
— Что это еще за Демустье? — спросил г-н Пелюш.
— Автор «Писем к Эмилии о мифологии», поэт. Господин Пелюш ничего не ответил, но сделал такую гримасу, которая дала понять его дочери, что если у Виллер-Котре нет других достоинств, то, когда ему придет время отойти от дел, он вряд ли поселится на родине автора «Писем к Эмилии о мифологии».
После пятиминутного отдыха экипаж тронулся в путь.
Мы вынуждены несколько опередить его, так как в ту самую минуту, когда дилижанс возобновил свое движение, в гостинице «Золотой крест», где его ожидали ровно в восемь часов, происходили события, о которых необходимо сказать здесь несколько слов, чтобы не загромождать позже наш рассказ подробностями, которые могли бы показаться ненужными длиннотами, если бы мы упомянули о них в другом месте.
Итак, расскажем hie et nunc note 2 Note2
Здесь и сейчас (лат.)
то, что происходило в это время в гостинице «Золотой крест».
XIII. КАК ЧРЕВОУГОДИЕ МОЖЕТ ПОВЛЕЧЬ ЗА СОБОЙ САМЫЕ ТЯЖЕЛЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ И НАНЕСТИ УЩЕРБ САМЫМ ПРЕВОСХОДНЫМ ДОСТОИНСТВАМ
Хозяином гостиницы «Золотой крест», стоявшей в конце Суасонской улицы, в части города, противоположной той, откуда въезжал дилижанс из Парижа, был честный и добрый человек по имени Мартино. Он снискал широкую известность благодаря своим кулинарным талантам, которые по достоинству ценили путешественники, направлявшиеся из Лана в Париж и из Парижа в Лан и останавливавшиеся у него для завтрака в одиннадцать утра или. для обеда в пять вечера.
Но какими бы пунктуальными ни были кондукторы этих двух вызывающих почтение колымаг, точность, с которой они останавливались перед дверью гостиницы «Золотой крест», не могла сравниться с той точностью, с какой на ее пороге появлялась большая легавая собака с коричневой шерстью, тонкими и мускулистыми ногами, длинными висячими ушами, глазами, полными огня, сверкавшими в полутьме, словно изумруды. И действительно, едва замолкал в кухне последний бой часов, как метр Фигаро — так звали собаку, — с ласковым видом входил на кухню, бросая при этом искоса взгляд на вертел, и исподтишка пробирался в обеденную залу, где для путешественников был накрыт стол.
Там он затаивался, смиренно забившись в самый темный угол.
Когда пассажиры, выйдя из дилижанса, в свою очередь входили в обеденную залу и занимали места вокруг стола, то тут и появлялся Фигаро, неся в пасти небольшую круглую соломенную подстилку, клал ее на пол на некотором расстоянии от прибывших и садился на нее с исключительно серьезным видом, опираясь на передние лапы, такой же неподвижный, как сфинкс с горы Киферон, собирающийся задать свою смертельную загадку античным путешественникам, которые направляются из Дельф в Фивы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56