Тщетно пыталась она прогнать эти воспоминания — они казались сильнее ее воли; тщетно ее почтительная дочерняя любовь, встревоженная случившимся, внушала ей, что ее долг думать о своем отце и благодарить Господа, сохранившего ему жизнь, — ее воображение настойчиво рисовало образ молодого человека рядом с картинами, какие ей хотелось воскресить в памяти. А если девушка пробовала молиться, то замечала, что ее губы шепчут совсем другое имя вместо того, какое она собиралась произнести.
Вначале лишь удивившись, она в конце концов испугалась подобного наваждения. По наивности своего непорочного сердца она не в состоянии была понять, как незнакомец всего за несколько часов мог получить такие же права на ее любовь и привязанность, какие имели ее отец и мать. Она горько упрекала себя в том, что представлялось ей черной неблагодарностью, и мало-помалу ее угрызения совести переросли в ужас. Камилла спрашивала себя, что станет с ней, если она вновь увидит того, кто столь стремительно приобрел такую могучую власть над ее душой. Не осмеливаясь остановиться на мысли о браке, который она по своей скромности полагала неравным, она сочла, что ее долг — побороть чувство симпатии, непреодолимо толкающей ее к молодому дворянину. Она решила, что это ей удастся только в том случае, если она не будет рядом с ним.
Привыкшая к снисходительному отношению Мадлена ко всем ее желаниям, Камилла предполагала, что он удовольствуется объяснениями, которые она пожелает ему дать, и согласится взять на себя ответственность за этот внезапный отъезд. Поэтому, едва увидев в саду крестного, она без промедления спустилась к нему.
Мы видели, что из этого вышло.
Когда Мадлен подошел к двери комнаты г-на Пелюша, он услышал раздававшийся оттуда голос Камиллы. Кассий вошел к ним.
Девушка сидела на кровати отца; несколько слезинок блестело на ее ресницах; лицо ее выражало недовольство. Было вполне очевидно, что она добивается от отца того, в чем ей отказал крестный, поскольку г-н Пелюш, приподнявшийся в кровати и еще не снявший с головы свой постоянный домашний колпак, сам выглядел крайне озабоченным.
Однако визит Мадлена, казалось, придал более радостное направление мыслям хозяина «Королевы цветов».
— А мой кабан? Что ты сделал с моим кабаном? — вскричал г-н Пелюш, даже не дав Мадлену времени поинтересоваться, как он провел ночь.
— Твой кабан спит в погребе сном безгрешного, и если только ты, будучи еще безгрешнее его, спал так же хорошо, как он, то тебе больше не приходится чувствовать ни усталости, ни волнения.
Господин Пелюш не заметил колкости этой шутки.
— Хорошо. Видишь ли, — сказал он, — дело в том, что этот разбойник всю ночь занимал меня. Вчера я решил набить соломой его голову, чтобы повесить ее с соответствующей надписью в моем магазине; но мне подумалось, что среди цветов эта ужасная маска могла бы произвести довольно отталкивающее впечатление.
— Она в самом деле сделала бы магазин несколько похожим на колбасную лавку, — заметил Мадлен.
— Поэтому, когда Камилла вошла сюда, я как раз задавался вопросом: не лучше ли, вставив ему глаза из эмали, сделать ковер из его шкуры и положить этот ковер перед моим прилавком? Но вот что приводит меня в затруднение, так это надпись, которой я придаю огромное значение. Впрочем, сегодня вечером госпожа Пелюш решит этот вопрос.
— Как это сегодня вечером?! — нахмурил седеющие брови Мадлен.
— Увы! Мой бедный друг, — ответил г-н Пелюш, придав своему лицу плаксивое выражение, слишком естественное, чтобы не быть искренним. — Увы! Я рассчитывал провести с тобой несколько дней, я даже надеялся вволю насладиться своим пребыванием здесь, поверь мне; но ты знаешь, что такое дела. Я только что получил письмо, призывающее меня немедленно вернуться в Париж… Банкротство. А! Боже мой, да, банкротство! Это серьезно, очень серьезно. Так что прикажи положить мою дичь в корзину. Мы отбываем после завтрака.
Господин Пелюш закончил свой монолог тяжелым вздохом, который мог дать его другу представление о том, как глубоко сожалеет хозяин «Королевы цветов» о предстоящем отъезде.
— Банкротство?! Письмо?! — засмеялся Мадлен. — А! Черт возьми! Ты смеешься надо мной! С каких это пор письмоносец, отправившись из Виллер-Котре в восемь утра, прибывает в Норуа в семь часов?
— Нет, нет, нет! — нетерпеливо перебил его г-н Пелюш. — Это не письмо, просто я забыл об этом деле, совершенно забыл о нем, клянусь тебе!
— Гм! Когда врешь столь неумело, то не стоит отягощать свою совесть столь мерзким грехом, — сказал Мадлен, бросив косой взгляд на свою крестницу, которая, опустив глаза, красная как пион, машинально теребила концы пояса своего пеньюара. — Ты хочешь уехать? Я не стану тебя удерживать, мой старый друг, хотя и надеялся, что ты проведешь под моей скромной крышей еще несколько дней. Однако праздник оказался слишком коротким.
— О Мадлен, я испытываю еще большее отчаяние, чем ты, клянусь тебе, — вздохнул г-н Пелюш еще тяжелее, чем в первый раз. — Но спроси у Камиллы: мы не можем оставаться долее.
— Я ни о чем не буду спрашивать мадемуазель, — с достоинством возразил Мадлен, — так как слишком хорошо знаю, какое участие она приняла в твоем решении. Однако раз вы завели разговор о банкротствах и повеяло делами, то я воспользуюсь этим, чтобы попросить у тебя небольшую консультацию относительно моих собственных дел.
— Говори же! — вскричал г-н Пелюш, придя в восторг от этой запоздалой дани уважения его коммерческим познаниям. — Если бы ты решил довериться мне еще раньше, Мадлен, то сейчас владел бы не маленьким домиком, а замком.
— Вот как обстоит дело, — продолжил Мадлен. — Речь идет об одном из моих друзей, которого я вытащил из критического положения.
— Какой же ты неосторожный, все такой же неосторожный!
— Я забыл тебе сказать, что этот друг был лучшим и честнейшим человеком на свете.
— Ба! Честный человек никогда не попадает в критическое положение. Но в конце концов от тебя не приходится ожидать ничего другого. Договаривай.
— В обмен на услугу, которую я оказал ему, этот друг дал мне…
— Заемное письмо? Вексель?
— Пусть будет вексель.
— Ну что ж! В этом еще нет большого зла, если только человек в критическом положении остается платежеспособным; но я очень сомневаюсь в этом, мой бедный Мадлен.
— О! Ты ошибаешься, в этом отношении нечего бояться. Но не это меня беспокоит, и не по этому поводу я прошу у тебя совета. Поскольку этот долг имеет не полностью коммерческое происхождение, полагаешь ли ты, что я вправе передать третьему лицу то, что ты обозначил словом «вексель»?
— Черт возьми! Платить значит платить, и тому, кто отсчитывает деньги, безразлично, в чьи руки они попадут, лишь бы у него была расписка того, кому он должен.
— Но замечу тебе еще раз, что речь не идет о делах коммерции.
— Все равно! Разве тебя это волновало, когда ты брал у него обязательство? Почему же это должно его волновать теперь, когда необходимо заплатить долг, который стал тем более священ, что на расписке стоит передаточная надпись? Я утверждаю, что, раз твой документ всего лишь вексель, всего лишь простое обязательство, твой знакомый, если он действительно честный человек, не должен противиться его передаче в третьи руки и что ты один вправе судить об уместности подобной передачи.
— Это твое мнение?
— Я готов скрепить его кровью! — убежденно вскричал г-н Пелюш. — Послушай, вот как тебе следует приняться за дело: на обороте твоей бумаги ты пишешь: «Оплатить предъявителю сего», ставишь число и подпись. Боже мой, — прибавил он, закрывая лицо обеими руками, — и подумать только, что этому человеку, двенадцать лет занимавшемуся делами, я вынужден давать подобные наставления! Ну вот! Это все, что ты хотел знать?
— Это все.
— Что ж, простак, пока я встану, займись-ка моим кабаном. Хотя упаковывается он не так легко, как кролик, тем не менее я утверждаю, что вступлю в Париж лишь с ним. Осталось только время перекусить — и в дорогу! Ах, это разрывает мне сердце, мой бедный Мадлен. Я собирался сегодня дать моему вчерашнему зверю товарища, достойного его. Но раз ты об этом знаешь, то не стану скрывать от тебя: Камилла больна, она страдает, и ты меня слишком любишь, чтобы осуждать за то, что ее здоровье дороже мне наших развлечений. Итак, это решено, мы едем.
— Прости, — с улыбкой сказал Мадлен, — но если ты едешь, то, значит, тебе настало время заплатить по векселю.
— По какому векселю?
— Черт! По тому, о котором ты так красноречиво говорил только что. Человек в критическом положении — это ты!
— Я?
— Не станешь же ты отрицать, что, когда я подоспел вчера, ты был уже весьма близок к тому, чтобы подвести свой итог и распрощаться с жизнью?
— О! Это правда! — вскричал г-н Пелюш, взяв руку Мадлена и горячо пожав ее.
— И не сказал ли ты мне: «Что бы ты ни попросил, чего бы ни пожелал, мое состояние, моя жизнь, все, что есть у меня, отныне принадлежит тебе»?
— И это правда. Ну что же! Ты стеснен в деньгах, мой бедный Мадлен? Сколько тебе нужно? Десять, двадцать, пятьдесят тысяч франков? Будь спокоен, тебе стоит лишь назвать цифру. Атенаис никогда не откажется открыть кассу, если увидит, что ей предстоит оплатить счет за жизнь мужа.
— Я хочу гораздо больше, Пелюш.
— Гораздо больше?! — по телу г-на Пелюша пробежала дрожь, от которой даже кисточка затряслась на его домашнем колпаке.
— Я полагаю, что ты должен будешь принести в жертву твою дочь.
— Мою дочь?! Ты хочешь мою дочь?.. Но ты потерял рассудок! Вот уже три тысячи лет все упрекают Иеффая в том, что он принес в жертву свою!
— Минуту! Мы забываем, что я упредил твой совет, мой старый друг, и что, имея на руках долговое обязательство, только что признанное тобою, я передал свои права третьему лицу.
На лице г-на Пелюша отразилось крайнее изумление. Он переводил растерянный взгляд со своего друга на дочь и обратно с непередаваемым выражением. Казалось, он никак не мог поверить, что все это ему не почудилось. Наконец, похоже, он все понял, причем даже слишком хорошо, так как, схватив свой колпак, с яростью швырнул его на середину комнаты и закричал:
— А! Тысяча чертей! Я понял, мне известно теперь, на чье имя ты перевел вексель! Мадлен, Мадлен, что ты наделал?
— Я воспользовался моим правом, ты сам говорил об этом.
— Нет, ты не вправе был так поступать, речь идет о моральном обязательстве, которое ты не можешь передать другому.
— Почему же? Неужели ты будешь утверждать, что менее обязан мне только потому, что вместо презренных денег я поставил на карту свою жизнь, чтобы спасти твою?
— Я не говорю этого, но…
— Снискав твою признательность, я пользуюсь ею как денежными средствами, чтобы оплатить собственный долг. Что может быть справедливее?
— Это безумие, — сказал г-н Пелюш, чеканя каждый слог.
— Быть может. Ты волен допустить, чтобы твое обязательство опротестовали; зато я вправе думать, что репутация торгового дома Пелюша во многом походит на другие деловые репутации и что она гораздо больше обусловливается страхом перед законом, чем проистекает из подлинной любви к справедливости.
— Никогда и никому не позволено злословить о торговом доме Пелюша, слышишь, Мадлен? — вскричал владелец «Королевы цветов», побелев от ярости. — Наш дом всегда исполнял взятые на себя обязательства и подтверждал свою подпись, и если в данном случае я оспариваю свое обещание, то у меня есть на это свои причины.
— Причины? Какие же?!
— Причина всего лишь одна, но она не терпит никаких возражений! — вскричал г-н Пелюш с воодушевлением человека, нашедшего решение трудной задачи. — Как бы ни была велика моя благодарность, я могу располагать лишь тем, что мне принадлежит. Времена, когда бессердечные родители присваивали себе право распоряжаться рукой девушки, не принимая во внимание ее чувства, прошли. Эти времена миновали, и я, столько раз встававший на защиту бессмертных принципов, которые пришли им на смену, не стану заниматься их возрождением. Моя отцовская власть отступает перед выбором супруга для моей дочери, и я также не считаю себя вправе навязывать ей кого-либо в мужья, как не считал бы вправе заключать ее в ту могилу для живых, что называется монастырем.
— Браво! — воскликнул Мадлен, радостно потирая руки. — Я принимаю к сведению твои слова, как говорят в суде.
При слове «супруг» Камилла, следившая с самого начала разговора за всеми его перипетиями с тревожным любопытством, поднялась и направилась к двери; но, более проворный, чем она, Мадлен обогнал ее, закрыл дверной замок на два оборота, а ключ положил в карман.
— Извините, мадемуазель, — сказал он, сделав ударение на этом слове, — но после того, что сказал ваш достопочтенный отец, ваше присутствие здесь стало необходимым.
— Да, — подхватил г-н Пелюш, — да, и она, без сомнения, подтвердит мою правоту, я уверен в этом. Говори, Камилла.
— Но, — пробормотала девушка, — чтобы я могла ответить вам, отец, я должна знать, о чем идет речь.
— О твоем замужестве, черт возьми! Разве ты не видишь здесь Мадлена, утверждающего, что в силу обещания, которое я ему дал, он может присвоить себе право предложить тебя в жены первому встречному. Я отлично вижу, что ты возмущена этим так же, как был возмущен я.
— Но быть может… — бессвязно и едва слышно проговорила Камилла.
— Быть может, — закончил за нее Мадлен, — стоило бы назвать мадемуазель имя этого первого встречного.
— Не стоит труда, — с важностью произнес г-н Пелюш. — Впрочем, моя дочь слишком умна, чтобы не угадать его так же хорошо, как и я. Говори же, Камилла. Дерзкая самоуверенность этого добрейшего друга заслуживает того, чтобы ему преподали урок, так что не щади его. Повтори ему то, что он уже слышал от меня: тот, кого ты изберешь в мужья, будет достойным негоциантом, таким же уважаемым, как твой отец, а не подобный самодовольный дворянчик, который будет считать, что он оказал тебе слишком большую честь, взяв тебя в жены, чтобы думать еще о том, как бы сделать тебя счастливой.
— Будьте уверены, отец, — ответила Камилла, — что все сказанное здесь крестным не более чем шутка и что госпо… и что тот, кого он имеет в виду, никогда не думал и не думает обо мне.
— Черт побери! Он думает так мало, что в пять часов утра я застиг его врасплох, пританцовывающим от холода, под вашими окнами, а в половине шестого он мне грозился уехать в Африку и сложить там голову, потому что я отказался идти к вашему отцу, чтобы просить вашей руки, мадемуазель.
— Дьявол! — проговорил г-н Пелюш с язвительной улыбкой. — Вот уж весьма внезапный и неожиданный энтузиазм. Прошло только двое суток, как он знаком с Камиллой, а он уже говорит, что готов умереть из-за нее!..
— И ты еще жалуешься? Не правда ли, это самое лучшее свидетельство достоинств твоей дочери, какое ты мог бы когда-либо встретить? И ты полагаешь, что он первый и единственный пал жертвой такого рода обстоятельств? Есть и другие, но они молчат, хотя думают так же.
Камилла с мольбой посмотрела на крестного, и этот ее взгляд напоминал взгляд затравленной косули, просящей пощады у своего истязателя.
— Послушай, — продолжал Мадлен, — будет гораздо лучше, если ты вернешься к такой простой и такой разумной программе, только что тобою намеченной, и поскольку ты признаешь, что только твоя дочь вправе решать, то и спроси у нее, нравится ей господин Анри де Норуа или не нравится…
— Но ведь уже все сказано! — вскричал г-н Пелюш с гневом.
— Да ничего еще не сказано.
— Видел ли кто-нибудь когда-либо другую такую скотину, как эта! Он осмеливается утверждать, что знает чувства моей дочери лучше, чем я!
— Отец, прошу вас, не ругайте моего бедного крестного, который так нас любит.
Произнеся эти слова, Камилла бросилась на шею крестному и дважды поцеловала его в знак их примирения и в знак благодарности за его настойчивость.
— Но он в конце концов начинает меня раздражать! Вот уже битый час я ему твержу, что мы не хотим иметь супругом дворянина.
— Отец, — пробормотала Камилла, не глядя на того, к кому она обращалась, — но ведь это не его вина.
— А! Ты слышал ее, это не его вина, — торжествующе сказал Мадлен. — Конечно, это не его вина! Ведь не всем на свете выпадает удача родиться продавцом цветов, как ты, или торговцем игрушками, как я. Послушай, дружище, ты, столько раз громивший предрассудки прежних сословий, не будь так же неразумен, как те, на кого ты обрушил свои насмешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Вначале лишь удивившись, она в конце концов испугалась подобного наваждения. По наивности своего непорочного сердца она не в состоянии была понять, как незнакомец всего за несколько часов мог получить такие же права на ее любовь и привязанность, какие имели ее отец и мать. Она горько упрекала себя в том, что представлялось ей черной неблагодарностью, и мало-помалу ее угрызения совести переросли в ужас. Камилла спрашивала себя, что станет с ней, если она вновь увидит того, кто столь стремительно приобрел такую могучую власть над ее душой. Не осмеливаясь остановиться на мысли о браке, который она по своей скромности полагала неравным, она сочла, что ее долг — побороть чувство симпатии, непреодолимо толкающей ее к молодому дворянину. Она решила, что это ей удастся только в том случае, если она не будет рядом с ним.
Привыкшая к снисходительному отношению Мадлена ко всем ее желаниям, Камилла предполагала, что он удовольствуется объяснениями, которые она пожелает ему дать, и согласится взять на себя ответственность за этот внезапный отъезд. Поэтому, едва увидев в саду крестного, она без промедления спустилась к нему.
Мы видели, что из этого вышло.
Когда Мадлен подошел к двери комнаты г-на Пелюша, он услышал раздававшийся оттуда голос Камиллы. Кассий вошел к ним.
Девушка сидела на кровати отца; несколько слезинок блестело на ее ресницах; лицо ее выражало недовольство. Было вполне очевидно, что она добивается от отца того, в чем ей отказал крестный, поскольку г-н Пелюш, приподнявшийся в кровати и еще не снявший с головы свой постоянный домашний колпак, сам выглядел крайне озабоченным.
Однако визит Мадлена, казалось, придал более радостное направление мыслям хозяина «Королевы цветов».
— А мой кабан? Что ты сделал с моим кабаном? — вскричал г-н Пелюш, даже не дав Мадлену времени поинтересоваться, как он провел ночь.
— Твой кабан спит в погребе сном безгрешного, и если только ты, будучи еще безгрешнее его, спал так же хорошо, как он, то тебе больше не приходится чувствовать ни усталости, ни волнения.
Господин Пелюш не заметил колкости этой шутки.
— Хорошо. Видишь ли, — сказал он, — дело в том, что этот разбойник всю ночь занимал меня. Вчера я решил набить соломой его голову, чтобы повесить ее с соответствующей надписью в моем магазине; но мне подумалось, что среди цветов эта ужасная маска могла бы произвести довольно отталкивающее впечатление.
— Она в самом деле сделала бы магазин несколько похожим на колбасную лавку, — заметил Мадлен.
— Поэтому, когда Камилла вошла сюда, я как раз задавался вопросом: не лучше ли, вставив ему глаза из эмали, сделать ковер из его шкуры и положить этот ковер перед моим прилавком? Но вот что приводит меня в затруднение, так это надпись, которой я придаю огромное значение. Впрочем, сегодня вечером госпожа Пелюш решит этот вопрос.
— Как это сегодня вечером?! — нахмурил седеющие брови Мадлен.
— Увы! Мой бедный друг, — ответил г-н Пелюш, придав своему лицу плаксивое выражение, слишком естественное, чтобы не быть искренним. — Увы! Я рассчитывал провести с тобой несколько дней, я даже надеялся вволю насладиться своим пребыванием здесь, поверь мне; но ты знаешь, что такое дела. Я только что получил письмо, призывающее меня немедленно вернуться в Париж… Банкротство. А! Боже мой, да, банкротство! Это серьезно, очень серьезно. Так что прикажи положить мою дичь в корзину. Мы отбываем после завтрака.
Господин Пелюш закончил свой монолог тяжелым вздохом, который мог дать его другу представление о том, как глубоко сожалеет хозяин «Королевы цветов» о предстоящем отъезде.
— Банкротство?! Письмо?! — засмеялся Мадлен. — А! Черт возьми! Ты смеешься надо мной! С каких это пор письмоносец, отправившись из Виллер-Котре в восемь утра, прибывает в Норуа в семь часов?
— Нет, нет, нет! — нетерпеливо перебил его г-н Пелюш. — Это не письмо, просто я забыл об этом деле, совершенно забыл о нем, клянусь тебе!
— Гм! Когда врешь столь неумело, то не стоит отягощать свою совесть столь мерзким грехом, — сказал Мадлен, бросив косой взгляд на свою крестницу, которая, опустив глаза, красная как пион, машинально теребила концы пояса своего пеньюара. — Ты хочешь уехать? Я не стану тебя удерживать, мой старый друг, хотя и надеялся, что ты проведешь под моей скромной крышей еще несколько дней. Однако праздник оказался слишком коротким.
— О Мадлен, я испытываю еще большее отчаяние, чем ты, клянусь тебе, — вздохнул г-н Пелюш еще тяжелее, чем в первый раз. — Но спроси у Камиллы: мы не можем оставаться долее.
— Я ни о чем не буду спрашивать мадемуазель, — с достоинством возразил Мадлен, — так как слишком хорошо знаю, какое участие она приняла в твоем решении. Однако раз вы завели разговор о банкротствах и повеяло делами, то я воспользуюсь этим, чтобы попросить у тебя небольшую консультацию относительно моих собственных дел.
— Говори же! — вскричал г-н Пелюш, придя в восторг от этой запоздалой дани уважения его коммерческим познаниям. — Если бы ты решил довериться мне еще раньше, Мадлен, то сейчас владел бы не маленьким домиком, а замком.
— Вот как обстоит дело, — продолжил Мадлен. — Речь идет об одном из моих друзей, которого я вытащил из критического положения.
— Какой же ты неосторожный, все такой же неосторожный!
— Я забыл тебе сказать, что этот друг был лучшим и честнейшим человеком на свете.
— Ба! Честный человек никогда не попадает в критическое положение. Но в конце концов от тебя не приходится ожидать ничего другого. Договаривай.
— В обмен на услугу, которую я оказал ему, этот друг дал мне…
— Заемное письмо? Вексель?
— Пусть будет вексель.
— Ну что ж! В этом еще нет большого зла, если только человек в критическом положении остается платежеспособным; но я очень сомневаюсь в этом, мой бедный Мадлен.
— О! Ты ошибаешься, в этом отношении нечего бояться. Но не это меня беспокоит, и не по этому поводу я прошу у тебя совета. Поскольку этот долг имеет не полностью коммерческое происхождение, полагаешь ли ты, что я вправе передать третьему лицу то, что ты обозначил словом «вексель»?
— Черт возьми! Платить значит платить, и тому, кто отсчитывает деньги, безразлично, в чьи руки они попадут, лишь бы у него была расписка того, кому он должен.
— Но замечу тебе еще раз, что речь не идет о делах коммерции.
— Все равно! Разве тебя это волновало, когда ты брал у него обязательство? Почему же это должно его волновать теперь, когда необходимо заплатить долг, который стал тем более священ, что на расписке стоит передаточная надпись? Я утверждаю, что, раз твой документ всего лишь вексель, всего лишь простое обязательство, твой знакомый, если он действительно честный человек, не должен противиться его передаче в третьи руки и что ты один вправе судить об уместности подобной передачи.
— Это твое мнение?
— Я готов скрепить его кровью! — убежденно вскричал г-н Пелюш. — Послушай, вот как тебе следует приняться за дело: на обороте твоей бумаги ты пишешь: «Оплатить предъявителю сего», ставишь число и подпись. Боже мой, — прибавил он, закрывая лицо обеими руками, — и подумать только, что этому человеку, двенадцать лет занимавшемуся делами, я вынужден давать подобные наставления! Ну вот! Это все, что ты хотел знать?
— Это все.
— Что ж, простак, пока я встану, займись-ка моим кабаном. Хотя упаковывается он не так легко, как кролик, тем не менее я утверждаю, что вступлю в Париж лишь с ним. Осталось только время перекусить — и в дорогу! Ах, это разрывает мне сердце, мой бедный Мадлен. Я собирался сегодня дать моему вчерашнему зверю товарища, достойного его. Но раз ты об этом знаешь, то не стану скрывать от тебя: Камилла больна, она страдает, и ты меня слишком любишь, чтобы осуждать за то, что ее здоровье дороже мне наших развлечений. Итак, это решено, мы едем.
— Прости, — с улыбкой сказал Мадлен, — но если ты едешь, то, значит, тебе настало время заплатить по векселю.
— По какому векселю?
— Черт! По тому, о котором ты так красноречиво говорил только что. Человек в критическом положении — это ты!
— Я?
— Не станешь же ты отрицать, что, когда я подоспел вчера, ты был уже весьма близок к тому, чтобы подвести свой итог и распрощаться с жизнью?
— О! Это правда! — вскричал г-н Пелюш, взяв руку Мадлена и горячо пожав ее.
— И не сказал ли ты мне: «Что бы ты ни попросил, чего бы ни пожелал, мое состояние, моя жизнь, все, что есть у меня, отныне принадлежит тебе»?
— И это правда. Ну что же! Ты стеснен в деньгах, мой бедный Мадлен? Сколько тебе нужно? Десять, двадцать, пятьдесят тысяч франков? Будь спокоен, тебе стоит лишь назвать цифру. Атенаис никогда не откажется открыть кассу, если увидит, что ей предстоит оплатить счет за жизнь мужа.
— Я хочу гораздо больше, Пелюш.
— Гораздо больше?! — по телу г-на Пелюша пробежала дрожь, от которой даже кисточка затряслась на его домашнем колпаке.
— Я полагаю, что ты должен будешь принести в жертву твою дочь.
— Мою дочь?! Ты хочешь мою дочь?.. Но ты потерял рассудок! Вот уже три тысячи лет все упрекают Иеффая в том, что он принес в жертву свою!
— Минуту! Мы забываем, что я упредил твой совет, мой старый друг, и что, имея на руках долговое обязательство, только что признанное тобою, я передал свои права третьему лицу.
На лице г-на Пелюша отразилось крайнее изумление. Он переводил растерянный взгляд со своего друга на дочь и обратно с непередаваемым выражением. Казалось, он никак не мог поверить, что все это ему не почудилось. Наконец, похоже, он все понял, причем даже слишком хорошо, так как, схватив свой колпак, с яростью швырнул его на середину комнаты и закричал:
— А! Тысяча чертей! Я понял, мне известно теперь, на чье имя ты перевел вексель! Мадлен, Мадлен, что ты наделал?
— Я воспользовался моим правом, ты сам говорил об этом.
— Нет, ты не вправе был так поступать, речь идет о моральном обязательстве, которое ты не можешь передать другому.
— Почему же? Неужели ты будешь утверждать, что менее обязан мне только потому, что вместо презренных денег я поставил на карту свою жизнь, чтобы спасти твою?
— Я не говорю этого, но…
— Снискав твою признательность, я пользуюсь ею как денежными средствами, чтобы оплатить собственный долг. Что может быть справедливее?
— Это безумие, — сказал г-н Пелюш, чеканя каждый слог.
— Быть может. Ты волен допустить, чтобы твое обязательство опротестовали; зато я вправе думать, что репутация торгового дома Пелюша во многом походит на другие деловые репутации и что она гораздо больше обусловливается страхом перед законом, чем проистекает из подлинной любви к справедливости.
— Никогда и никому не позволено злословить о торговом доме Пелюша, слышишь, Мадлен? — вскричал владелец «Королевы цветов», побелев от ярости. — Наш дом всегда исполнял взятые на себя обязательства и подтверждал свою подпись, и если в данном случае я оспариваю свое обещание, то у меня есть на это свои причины.
— Причины? Какие же?!
— Причина всего лишь одна, но она не терпит никаких возражений! — вскричал г-н Пелюш с воодушевлением человека, нашедшего решение трудной задачи. — Как бы ни была велика моя благодарность, я могу располагать лишь тем, что мне принадлежит. Времена, когда бессердечные родители присваивали себе право распоряжаться рукой девушки, не принимая во внимание ее чувства, прошли. Эти времена миновали, и я, столько раз встававший на защиту бессмертных принципов, которые пришли им на смену, не стану заниматься их возрождением. Моя отцовская власть отступает перед выбором супруга для моей дочери, и я также не считаю себя вправе навязывать ей кого-либо в мужья, как не считал бы вправе заключать ее в ту могилу для живых, что называется монастырем.
— Браво! — воскликнул Мадлен, радостно потирая руки. — Я принимаю к сведению твои слова, как говорят в суде.
При слове «супруг» Камилла, следившая с самого начала разговора за всеми его перипетиями с тревожным любопытством, поднялась и направилась к двери; но, более проворный, чем она, Мадлен обогнал ее, закрыл дверной замок на два оборота, а ключ положил в карман.
— Извините, мадемуазель, — сказал он, сделав ударение на этом слове, — но после того, что сказал ваш достопочтенный отец, ваше присутствие здесь стало необходимым.
— Да, — подхватил г-н Пелюш, — да, и она, без сомнения, подтвердит мою правоту, я уверен в этом. Говори, Камилла.
— Но, — пробормотала девушка, — чтобы я могла ответить вам, отец, я должна знать, о чем идет речь.
— О твоем замужестве, черт возьми! Разве ты не видишь здесь Мадлена, утверждающего, что в силу обещания, которое я ему дал, он может присвоить себе право предложить тебя в жены первому встречному. Я отлично вижу, что ты возмущена этим так же, как был возмущен я.
— Но быть может… — бессвязно и едва слышно проговорила Камилла.
— Быть может, — закончил за нее Мадлен, — стоило бы назвать мадемуазель имя этого первого встречного.
— Не стоит труда, — с важностью произнес г-н Пелюш. — Впрочем, моя дочь слишком умна, чтобы не угадать его так же хорошо, как и я. Говори же, Камилла. Дерзкая самоуверенность этого добрейшего друга заслуживает того, чтобы ему преподали урок, так что не щади его. Повтори ему то, что он уже слышал от меня: тот, кого ты изберешь в мужья, будет достойным негоциантом, таким же уважаемым, как твой отец, а не подобный самодовольный дворянчик, который будет считать, что он оказал тебе слишком большую честь, взяв тебя в жены, чтобы думать еще о том, как бы сделать тебя счастливой.
— Будьте уверены, отец, — ответила Камилла, — что все сказанное здесь крестным не более чем шутка и что госпо… и что тот, кого он имеет в виду, никогда не думал и не думает обо мне.
— Черт побери! Он думает так мало, что в пять часов утра я застиг его врасплох, пританцовывающим от холода, под вашими окнами, а в половине шестого он мне грозился уехать в Африку и сложить там голову, потому что я отказался идти к вашему отцу, чтобы просить вашей руки, мадемуазель.
— Дьявол! — проговорил г-н Пелюш с язвительной улыбкой. — Вот уж весьма внезапный и неожиданный энтузиазм. Прошло только двое суток, как он знаком с Камиллой, а он уже говорит, что готов умереть из-за нее!..
— И ты еще жалуешься? Не правда ли, это самое лучшее свидетельство достоинств твоей дочери, какое ты мог бы когда-либо встретить? И ты полагаешь, что он первый и единственный пал жертвой такого рода обстоятельств? Есть и другие, но они молчат, хотя думают так же.
Камилла с мольбой посмотрела на крестного, и этот ее взгляд напоминал взгляд затравленной косули, просящей пощады у своего истязателя.
— Послушай, — продолжал Мадлен, — будет гораздо лучше, если ты вернешься к такой простой и такой разумной программе, только что тобою намеченной, и поскольку ты признаешь, что только твоя дочь вправе решать, то и спроси у нее, нравится ей господин Анри де Норуа или не нравится…
— Но ведь уже все сказано! — вскричал г-н Пелюш с гневом.
— Да ничего еще не сказано.
— Видел ли кто-нибудь когда-либо другую такую скотину, как эта! Он осмеливается утверждать, что знает чувства моей дочери лучше, чем я!
— Отец, прошу вас, не ругайте моего бедного крестного, который так нас любит.
Произнеся эти слова, Камилла бросилась на шею крестному и дважды поцеловала его в знак их примирения и в знак благодарности за его настойчивость.
— Но он в конце концов начинает меня раздражать! Вот уже битый час я ему твержу, что мы не хотим иметь супругом дворянина.
— Отец, — пробормотала Камилла, не глядя на того, к кому она обращалась, — но ведь это не его вина.
— А! Ты слышал ее, это не его вина, — торжествующе сказал Мадлен. — Конечно, это не его вина! Ведь не всем на свете выпадает удача родиться продавцом цветов, как ты, или торговцем игрушками, как я. Послушай, дружище, ты, столько раз громивший предрассудки прежних сословий, не будь так же неразумен, как те, на кого ты обрушил свои насмешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56