Едва светало; пурпурные полосы на небосклоне с трудом рассеивали сумрак, еще окутывающий землю, и в ту минуту, когда Мадлен, с бесконечными предосторожностями открыв дверь, выскользнул на крыльцо, ему показалось, будто какая-то тень мелькнула от дома к саду и растворилась среди деревьев.
Сильно заинтригованный этим неожиданным явлением, он бросился по стопам незнакомца.
Однако Мадлен раньше всех встал с постели вовсе не ради того, чтобы приветствовать дневное светило или послушать утреннее песнопение птиц. Охота почти целиком поглощала все его дни с утра до вечера, и работать в своем маленьком саду ему приходилось в самые ранние часы, вот почему на ногах у Мадлена были сабо, затруднявшие его ходьбу и не оставлявшие ни малейшей возможности догнать беглеца, который, напротив, бежал с юношеской легкостью.
Тем не менее, несмотря на это преимущество убегавшего, Мадлен видел его с достаточно близкого расстояния, чтобы быть твердо уверенным в том, что он имеет дело не с призраком, а с человеком.
Человек этот промчался мимо прохода, ведущего в парк, купы деревьев которого предоставляли ему многочисленные укрытия, и, с какой-то нарочитой решимостью преодолев живую изгородь, двинулся в совершенно противоположном направлении, идущем в сторону поля.
Этот маневр заставил Мадлена задуматься; внезапно остановившись, он вернулся назад, вошел в парк, направился к замку и, взяв один из железных стульев, стоявших на лужайке, спокойно сел, предусмотрительно, однако, укрывшись за двумя кадками с гигантскими апельсиновыми деревьями.
Он не прождал и десяти минут, как увидел черный силуэт беглеца, показавшийся на неясном фоне утреннего тумана. Этот силуэт приблизился, и вскоре Мадлен узнал в посетителе, за которым он гонялся, своего крестника.
Как только Анри поставил ногу на первую ступеньку крыльца, бывший торговец игрушками вышел из своей засады и окликнул его.
— Ты вышел на прогулку чересчур рано, мой мальчик.
— В этот час равнина смотрится прекраснее всего, не правда ли? — ответил Анри в некотором замешательстве.
— Однако, — продолжал Мадлен, — мне кажется, что ты шагал слишком быстро, ведь ты, похоже, совсем запыхался.
— Да, это так, мой старый друг. У меня застыли ноги, и я немного пробежался, чтобы согреть их.
— Хорошо, продолжим этот допрос, раз тебе этого так хочется. Скажи мне, восход какого светила ты встречал, устремив глаза на мой второй этаж? Правда, солнце садится в этом направлении, но я никогда не видел, чтобы оно вставало там же.
Анри слегка улыбнулся и густо покраснел. Мадлен громко расхохотался, и это склонило чашу весов в сторону веселья и помогло Анри преодолеть смущение.
— А-а! — приговаривал Мадлен, радостно потирая ладони. — Я и не думал, что ты так легко воспламеняешься, и уж никак не подозревал, что у моей крестницы такой зажигательный темперамент. Едва сутки, как она здесь, а у нее уже есть поклонник! И при ее первом пробуждении под моей бедной крышей красивый молодой человек уже воркует под ее окнами! Но это ваше дело, дети, и признаюсь, я и вполовину не надеялся на подобное.
— Мадемуазель Камилла очаровательна! — с восторженной убежденностью вскричал Анри.
— Черт возьми! Ты, похоже, вознамерился убеждать меня в этом.
— А теперь, когда лед сломан, я рад, что вы застали меня под ее окнами, дорогой Мадлен.
— Ба! Почему же?
— Потому что вы мне дали очень удобный случай обратиться к вам с просьбой поговорить с ее отцом о нашей женитьбе.
— Черт! Эко ты взялся за дело!
— Но, — возразил Анри с легким нетерпением, — разве не вы сами два дня назад первый советовали мне жениться?..
— Не отрицаю.
— Жениться, когда я встречу женщину, которая покажется мне достойной составить мое счастье?
— И ты с первого же взгляда разглядел в мадемуазель Камилле такую женщину?
— Безусловно. Это вас удивляет?
— В моем возрасте уже ничему не удивляешься, мой мальчик. Однако моя любовь к тебе заставляет заметить, что, возможно, воздух лавки, который Камилла вдыхала с детства, оставил свой отпечаток не только на ее характере, но и на ее чувствах, а ограниченные, мелочные идеи, унаследованные ею от отца и матери, несовместимы с теми, которые ты черпаешь не только из своего просвещенного воспитания, но и из своих артистических наклонностей. Трудно достичь семейной гармонии, когда столь по-разному видишь, чувствуешь и судишь.
— Как вы можете так говорить? — нетерпеливо воскликнул Анри. — Я попробую перефразировать один из псалмов царя Соломона на ваш счет: «Имеете глаза, и не видите, имеете уши, и не слышите». Как вы могли не заметить, что мадемуазель Камилла еще более прекрасна своими душевными качествами, чем внешним очарованием, что нет такого деликатного чувства, которое не нашло бы отклика в ее сердце, нет такого вопроса из области нравственности, о котором она не могла бы судить?
— Извини меня, мой мальчик, извини, — сказал Мадлен с несколько насмешливым раскаянием. — Я вовсе и не помышлял хоть чем-то оскорбить мою крестницу. Ведь я только вспомнил те самые возражения, какие ты сам приводил мне несколько дней назад в ответ на мои намеки.
— Скажите лучше, что вы ищете способ избежать поручения, которое не кажется вам слишком приятным…
— Ну, это что-то новое!
— Вы мне много раз с похвальбой говорили о вашем влиянии на господина Пелюша, и со вчерашнего дня я замечаю, что все ваше влияние ограничивается лишь тем, что вы навязываете ему свои влечения.
— В самом деле?!
— И я понимаю, что вы колеблетесь между страхом вызвать раздражение у вашего друга и твердым желанием составить мое счастье.
— Ах, вот что! Но ты, похоже, упрекаешь меня?!
— Впрочем, с самого моего рождения я уже успел привыкнуть к одиночеству.
— Бедное дитя! Я советую тебе излить душу!
— Так что вы можете избавить себя от необходимости быть моим посредником; я сам поговорю с господином Пелюшем.
— О да! Я советую тебе это!
— И если он откажет мне…
— То что?
— Тогда я вернусь в Африку, где при некотором везении воспоминания о мадемуазель Камилле не будут меня преследовать слишком долго.
— Черт тебя возьми! — закричал возмущенный Мадлен и, внезапно развернувшись, покинул молодого человека.
Бывший торговец игрушками направился в свой сад, но по дороге он активно жестикулировал и вслух говорил с самим собой, что никак не входило в его привычки и должно было означать страшное перевозбуждение:
— Я правильно сделал, что ушел от него вот так неожиданно, не простившись, иначе я был бы вынужден выложить ему всю правду. Встречали ли вы еще когда-нибудь подобного чудака?! Двадцать пять тысяч ливров ренты, громкое имя, семьи нет, а это значит, нет тех предрассудков, которые помешали бы ногам следовать за сердцем, и он еще осмеливается говорить об одиночестве! И кому? Тому самому, кто… А! Тысяча чертей! Я решительно был прав, что оставил его. Но разве мог я когда-нибудь предположить, что этот Анри, холодный и сдержанный, как англичанин, воспылает таким огнем при первом же свидании! Но он совсем одержимый! (Суровое выражение лица Мадлена смягчила улыбка.) Черта с два в мое время любили так! Когда мы влюблялись, то наши лица всегда растягивались в улыбке и никогда не вытягивались от кислой мины. Смеялись, влюбляясь; смеялись, любя; смеялись, даже расставаясь. Странное пошло поколение! Странное поколение!
Этот монолог привел Мадлена к грядке с артишоками, которую он решил взрыхлить. Он взял заступ и с тщательностью, присущей тем, кто выполняет такую работу, очистил его металлическую часть; но едва он приготовился нажатием ноги погрузить острие в землю, как услышал голос, звавший его. Обернувшись, Кассий увидел Камиллу.
Одетая в утренний пеньюар, девушка была все так же очаровательна, но казалась несколько бледнее, и по широким голубым кругам под ее глазами легко было догадаться, что сон не помог ей справиться с волнениями предыдущего дня.
— Ну, — пробормотал Мадлен, откладывая заступ, — похоже, что мне не удастся заняться сегодня моими артишоками. Однако по крайней мере от этой не приходится ждать выходок вроде той, что мне сейчас преподнесли.
И Мадлен, подойдя к крестнице, нежно поцеловал ее в лоб.
— Почему ты так рано встала с постели? — спросил он. — Утренний воздух наших полей чересчур свеж для обитателей улицы Бур-л'Аббе. Я всегда видел, как парижане расплачиваются насморком за зрелище восхода солнца; и потом, если ты непременно хочешь его увидеть, то можешь наслаждаться им из твоей комнаты, находясь под защитой оконного стекла.
— Но мне не холодно, крестный, уверяю вас. Посмотрите сами.
При этих словах Камилла протянула руку Мадлену.
— В самом деле, твоя рука совершенно сухая и горячая. У тебя жар, мое бедное дитя?
— Нет, у меня нет жара, — ответила девушка, опуская глаза, — но…
— … но что?
— Я очень взволнована, крестный.
— И можно узнать, чем ты взволнована? — спросил Мадлен, сдвигая брови и устремляя на крестницу вопросительный взгляд.
Камилла пребывала в явном замешательстве: она не поднимала головы и пыталась вернуть себе спокойствие, разбрасывая камешки аллеи носком туфельки, которую могла бы надеть, кроме нее, разве только Золушка.
— Испытываемое мной чувство вполне естественно, крестный, после ужасного происшествия, чуть было не лишившего меня отца. Я все еще продолжаю дрожать, и, несмотря на счастье быть подле вас, я чувствую, что мне больше не будет покоя, если я буду знать, что каждый день он подвергается подобной опасности, и я хотела бы… я пришла к вам, крестный, чтобы умолять вас…
— Ну, о чем ты пришла умолять меня? — холодно спросил Мадлен, делая вид, что не замечает смущения крестницы.
— О! Не говорите со мной так! Вы отнимаете у меня мужество обратиться к вам с просьбой, которая, я чувствую это, огорчит вас и на которую, однако, вы не сможете ответить отказом, ведь от этого зависит мое спокойствие.
— Говори же, дитя, говори! — вскричал бывший торговец игрушками, забыв при виде слезы, блеснувшей во взоре девушки, инстинктивные опасения, порожденные столь торжественным вступлением. — Мне кажется, я никогда не был слишком суровым крестным отцом.
— О нет!.. Вся моя надежда только на вас, — продолжила Камилла, обвивая руками шею Мадлена и пряча голову у него на груди, вероятно, чтобы окончательно покорить его этой лаской, но и, возможно, чтобы скрыть от него свое смущение. — Видите ли, крестный, необходимо…
— Что?
— Дабы вы, не открывая, что желание исходит от меня, добились от отца, чтобы мы сегодня же вернулись в Париж.
Изумление Мадлена было столь велико, что, высвобождаясь из объятий крестницы, он отскочил назад в самую середину грядки, не обращая внимания на полдюжины ростков горошка, раздавленных его сабо.
— Уехать?! Вернуться в Париж?! — закричал он. — Но в чем причина, мадемуазель?
— Я вам уже назвала ее, крестный, — пробормотала Камилла, не осмеливаясь поднять глаза.
— Но, черт возьми! Кабаны встречаются не каждый день, и не каждый день имеешь глупость повиснуть на их клыках, словно на вешалке! Будем надеяться, что вчерашний урок пойдет твоему отцу впрок, черт побери! Отныне он станет доверять опыту своего друга Мадлена.
Волнение Камиллы, казалось, росло по мере того, как Мадлен говорил, и из ее глаз заструились по щекам слезы.
— Нет! Нет! — настаивала она. — Я не смогу так жить: нам нужно расстаться, крестный, это необходимо. Впервые вы отвечаете отказом на мои просьбы, и никогда еще я не просила вас с таким жаром и такой тревогой! Позвольте нам уехать; я не могу, я не хочу даже часу оставаться здесь долее.
Пока она говорила, ее плач перешел в рыдания. Она задыхалась и с мольбою протягивала к крестному руки. Но тот был достаточно проницателен, чтобы догадаться, что сильнейшее волнение Камиллы было вызвано чем-то иным, нежели страхом дочери за жизнь отца.
— Камилла, ты скрываешь от меня что-то, — сказал он. Девушка не ответила.
— Ведь в этом замешан господин Анри, — добавил Мадлен со своей обычной прямотой.
Услышав это имя, так четко и внятно произнесенное, девушка стала пунцовой. Ее руки и губы заметно дрожали. Она с усилием пробормотала:
— Нет, крестный. Как вы могли такое подумать?.. Она не закончила.
— Да, — продолжал Мадлен, все более и более горячась, — да, в этом замешан господин Анри. Пусть он окончательно потеряет голову, пусть превратится в помешанного, если ему так хочется, — все это касается только его; но я не позволю ему заставлять плакать эти глаза, которые я никогда не видел проливающими слезы. Он был непочтителен с той, к которой я отношусь как к своей дочери; он заслуживает урока, и он его получит.
— Но, крестный…
— Он его получит, говорю я тебе. Ты увидишь, как торговцы игрушками обращаются в этом краю с дворянами.
— Все, что вы говорите, крестный, это безумие!
— Безумие? — повторил Мадлен, полагавший, что он ослышался.
— Да, безумие. И если бы я знала, что вы воспользуетесь этим предлогом, чтобы доставить неприятности господину Анри, я не стала бы ждать согласия моего отца: я уехала бы тотчас, одна, ушла бы пешком, если бы это потребовалось.
— Что я слышу?
— О! Несправедливо, — продолжала Камилла с непритворным негодованием, от которого ее глаза засверкали, а голос стал прерываться, — несправедливо обвинять этого бедного молодого человека, виновного лишь в том, что он был слишком вежлив и учтив со мной, несправедливо обвинять его, повторяю, в неуважении: одного только благородства его характера будет достаточно, чтобы защитить его от такого подозрения.
— Черт возьми! Мадемуазель крестница, вы защищаете его как настоящий адвокат, и чувствуется, что предмет защиты вас вдохновляет.
Это замечание вновь раздосадовало Камиллу, которую, казалось, обуревали самые противоречивые чувства. Из ее глаз опять заструились слезы, а маленькая ножка нетерпеливо притопнула.
— Оставьте меня! — вскричала она. — Оставьте меня! Вы меня не любите, вы меня никогда не любили! Я это отлично вижу. Я сейчас отыщу отца, привязанность которого ко мне неизмеримо выше вашей. Он согласится с моими доводами, я уверена в этом: он не захочет, чтобы я умерла от огорчения. Он поймет, что меня гложет безумная тревога, что я не в силах оставаться в этом доме, где мое пребывание стало невыносимым. Он не будет противиться тому, чтобы мы немедленно уехали отсюда.
При этих словах мадемуазель Камилла поднесла платок к глаза и убежала, не внемля настойчивым просьбам своего крестного отца, пытавшегося ее удержать.
Однако этот внезапный уход, казалось, отнюдь не произвел на Мадлена столь же неприятного впечатления, какое оставил у него первый утренний разговор.
После того как крестница легко взбежала по ступенькам крыльца и исчезла в прихожей, он разразился громким взрывом смеха.
— Решительно, — вскричал он, — всюду становится горячо! Этот каприз, это желание внезапного, необъяснимого отъезда говорят еще более красноречиво, чем признания Анри, которому грех жаловаться на недостаток красноречия. Стоит только человеку заговорить о любви, как с ним происходят подлинные перемены. Пока Камилла вела эту беседу, я дважды или трижды с удивлением смотрел на нее, сомневаясь, она ли это говорит со мной? Не назвала ли она меня безумным? По правде говоря, я думаю, она бы набросилась на меня с кулаками, пригрози я только дать щелчок бедному молодому человеку. Ах, старина Мадлен, если бы ты уже не обжегся однажды, то это научило бы тебя не играть с огнем. Но как бы там ни было, если я хочу оборвать отпрыски у моих артишоков, которые уже начинают чахнуть, то мне следует побыстрее подлить немного воды на пылающие угли. Итак, отправимся на поиски моего друга Пелюша.
И Мадлен, бросив грустный взгляд на покинутую им грядку, вскинул на плечо заступ и грабли и направился к дому.

XXVIII. ВЕКСЕЛЬ ГОСПОДИНА ПЕЛЮША

Мадлен не ошибся в своих предположениях.
Камилла провела бессонную ночь. Но, к величайшему ее удивлению, впечатления минувшего дня, упорно приходившие ей на ум, были отличны от тех, которые, по ее разумению, имели на это право. Ужасный испуг, пережитый ею в ту минуту, когда крестьянин сообщил о несчастном случае, беспокойство, терзавшее ее всю дорогу из Норуа в лес Вути, радость при виде того, что отец жив и здоров, занимали лишь второстепенное место в ее ночных переживаниях, в то время как мирные картины ее прогулки с Анри все в новых и новых подробностях вставали перед мысленным взором девушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56